Алтана лежала головой к двери, на боку, лицом к Максиму, и он видел изредка, от бликов огня из печки ее лицо. Она то шамкала беззубым ртом, то тихо охала. Но лицо Алтмы, как он ни старался разглядеть не мог, она лежала отвернувшись к стене. Старая фуфайка, наброшенная на ноги Алтаны лежала бугристым комом, закрывая голову Алтмы.
В сенях послышалось шарканье ног и в избу вошел Бадмай. Он кивнул Максиму и остался стоять у дверей, привыкая к темноте. Потом снял свой вещь-мешок, определил в угол, и порывшись в нем достал оттуда коптилку со стакан величиной и зажег ее, оставив на полу. В этой половине стало светлее. Он подошел к топчану старух и долго стоял согнувшись, разглядывая Алтму. Как он определил, при слабом освещении, кто какая из старух Максиму было непонятно. Потом он пощупал ее голову рукой и постоял так некоторое время. Отойдя от топчана старух он присел на чурбачке рядом с Максимом. Глядя на огонь через дырки дверки печурки они оба молчали. Наконец Бадмай тихо спросил:
– Сегодня ты как, выходной или работаешь? Я же тебя предупреждал.
– Ты о чем, дядя Церен?
– Алтму хоронить надо.
– К-к-как? Так вот, как сказал. У-умерла? – свистящим шепотом прохрипел Максим.
– Да, улетела в небо, ночью еще.
– Да, как же мы теперь? – забеспокоился Максим, – Хорошо, хоть не ушел на работу, маленький ремонт у меня, к обеду в лесосеку бы уехал на целую неделю. Дядя Церен, а может, жива? Давай снова посмотрим.
– Глаза ей закрыл, уже ничего не увидишь. Ушла Алтма, – и Бадмай стал рыться в своем мешке, вытаскивая оттуда какие-то вещи.
– Дядя Церен, дай я сам посмотрю! – и Максим взяв коптилку с пола поднял ее выше и наклонился над Алтмой.
Дрожащей рукой он щупал ей пульс на шее, пытался тыльной стороной руки ощутить дыхание их носа и рта. Открывал безжизненные веки глаз.
– Умерла. Точно, – прошептал он.
– Ты что-то сказал? – всколыхнулась Алтана, пытаясь сесть.
– Лежите, лежите, – смутился он.
– Корову доить пора, все равно вставать надо, – зевая и охая понималась старуха, – Алтмашка всю ночь крутилась, спать не давала, все охала, к утру только заснула.
– Пусть спит, – спокойно ответил Бадмай.
– Пойду я, – гремя ведром зашаркала из избы старуха.
– Что делать? Дядя Церен? – с мольбой в голосе тряс старика за плечо Максим.
– Молитву и хоронить после обеда, – спокойно ответил тот, – А сейчас, пока нет сестры найди две доски, положи их на чурбаки в сенцах, вынесем ее туда, молитвы почитаю.
– Ага, ага! – заторопился Максим и выскочил в сени.
Через несколько минут он вернулся назад.
– Готово! – и взяв старушку на руки он вынес ее в сени.
Бадмай светил коптилкой.
– Закрой избу, пусть ребятишки спят, чем дольше, тем лучше. Я буду читать молитвы у покойной, а ты иди к Алтане, когда закончит дойку, возьми ведро у нее, и подержи ее, чтоб не упала. Ну, как скажешь – не знаю. Сам сообрази.
– Ага, ага, – только и нашелся сказать Максим.
Уже выйдя на улицу, он подставил лицо под струи дождя со снегом и шатаясь побрел к стайке. Алтана уже подоила Красулю и что-то бурча говорила ей. Уже светало.
Старуха глянула на Максима и спросила:
– Чего не идешь на работу?
Максим взял у нее ведро с молоком, отставил его в сторону и обняв ее за плечи, глядя вниз тихо сказал:
– Не пойду сегодня, тетя Алтма умерла.
Старуха, тихо ойкнув, стала оседать вниз. Максим пытался поставить ее на ноги, но они у нее подламывались. Он бережно взял ее на руки. Как умершая Алтма, так и живая Алтана были легкие, как пушинки, как девочки-подростки. Прикрыв ногой дверь стайки, он понес ее в избу.
В сенях монотонно читал молитвы гелюнг – Бадмай. Он сидел у изголовья умершей, на чурбачке. Горела коптилка, отдельно стояла фигурка Будды, а творящий молитву изредка подносил свои руки ладонь в ладонь к своему лицу и низко кланялся. Иногда интонации в его голосе менялись и из горла выходили более басовитые перекатывающиеся звуки. Время от времени он ударял маленькой колотушечкой по такому же игрушечному гонгу и стучал двумя медными тарелочками. Пораженный Максим стоял в стороне и увидел, как приоткрылась дверь и шатаясь стала выходить Алтана. Он подхватил ее под мышки и усадил на дрова. Старуха горько плакала, закрыв лицо руками. Он сходил в загон, принес оставленное ведро с молоком, занес его и поставил на ящик в углу. Выйдя опять в сени, он сказал, так на всякий случай:
– На работу схожу, отпрошусь.
Он был не уверен, слышал ли его Бадмай или Алтана и быстро вышел во двор. По мокрому, чавкающему снегу он пошел в гараж.
На свою беду он опоздал на утренний наряд и попался на глаза парторгу, который не преминул кольнуть:
– Ты, Цынгиляев, прислан сюда работать, а у тебя они похороны. Значит вечером, чтобы был в лесосеке, план за тебя никто выполнять не будет. А за вынужденный прогул отработаешь, две ходки – твой долг.
– Хорошо. Спасибо.
– И за использование государственного транспорта не по назначению придется заплатить.
–
Хорошо. Спасибо. Все сделаю.
– Заладил свое «хорошо-спасибо», понавезли работничков, расхлебывай тут с ними! – бормотал парторг, удаляясь.
Вышедший из нарядной завгар, слышал через приоткрытую дверь их разговор.
– Значит, все-таки умерла?
Максим мотнул головой. Он рассказывал завгару прогнозы старика Бадмая.
– Пошли в ремцех, дам слесарей, за час – полчаса подтяните низ машины. Дам тебе троих фэзэушников, на практике второй день мусор гребут по гаражу, дурака валяют. Помогут выкопать могилу. Вон лопаты, ломики, веревки у сторожа возьмешь.
– Спасибо, Васильич, – поклонился ему Максим.
– Ты это брось, кланяться! – разозлился завгар, – Все по земле ходим до поры до времени.
Примерно через час он подъехал к своему косогору. В кузове сидели трое ребят и грызли орехи.
– Слышь, дядя Максим, а мы успеем к вечеру назад? Кино сегодня хорошее, говорят.
– Успеем, ребята, там земля мягкая, вчетвером мы за два часа могилу выкопаем.
– Идет, – согласились они.
Еще издали он услышал крики ребятишек в избе. Проснулись дети и узнав о смерти бабушки ревели. Старик Бадмай исправно читал молитвы и звенел гонгом и тарелками. Максим сказал ему, что поехал копать могилу, старик молча кивнул головой. Проезжая мимо третьего поселка Орешного, где жило довольно много не работающей калмыцкой бедноты, в основном из старух и детей, Максим остановился, и зайдя в приземистую избенку-землянку, сказал жителям, что умерла Алтма.
– Сами скоро умрем, – покивали головами старухи и поинтересовались: будут ли поминки на русский манер?
Максим вздохнул, повертел головой.
– Не с чего устраивать поминки.
Старухи согласились. Кое-кто, из более молодых, все-таки пришли, и больше сидели у летней печки, которую топили пришедшие соседи и кипятили там чай-жомбу. Соседские бабы все уже знали, как это делать. И пришедшие гости нахваливали Алтму и вдоволь напились настоящего чая с молоком. Хорошо, что пришли Алтму в последний путь проводить.
К обеду приехал Максим и доложил Бадмаю, что все готово. Ребятишки волчатами сидели на нарах и ревели. Когда стали выносить Алтму, завернутую в дерюгу из сеней, они повскакивали с нар и совершенно раздетые кинулись к ней, стали цепляться и реветь еще больше.
– Бичке! Бичке! (Не надо! Не надо!)
Валил снег, раздетые ребятишки мерзли. С горем пополам их загнали домой. Увели домой рыдающую, еле живую Алтану. Пришедшие старухи уговаривали их. Максим попросил пришедших старух, собравшихся подъехать на машине назад домой, по пути к кладбищу, оставаться пока здесь, последить за детьми и Алтаной, он потом их отвезет домой. Те согласились. Максим с Бадмаем сели в кабину. Алтма в кузове – поехали. Ребята, копавшие могилу, ждали их там, на кладбище, у большого костра. Похоронили Алтму.
Жизнь в калмыцкой избе погрузилась в сплошную темноту. Страшно было приходить мимо их подворья. Ревела не доеная корова. Уже который день не ела и не пила Алтана. Голодные ребятишки, почти все метались в горячке. Старший, Мутул, рано утром топил печку и уходил на работу, иногда оставаясь там на ночевку. Создались невыносимые условия для жизни. Максима неделями держали на работе в лесосеке. Выручал Бадмай, приходивший через день, через два. Он каждый раз привозил на саночках полмешка картошки.
Собирая плату за пастьбу коров, он все чаще и чаще натыкался на обман людей. Ему все обещали: приди завтра, послезавтра. А некоторые и вовсе нахально заявляли:
– Кормили мы тебя летом? Кормили. Там, что немножко должны заплатим на другой сезон. Иди с богом!
Кивал молча головой старик и уходил. Не восставал ни против людей, ни против бога. Немножко заработал, и слава Богу! Кое-кто из хозяев, узнав о бессовестном поведении своих сельчан, демонстративно грузили мешок картошки и везли его на третий поселок через все село.
– Что ж ты, Бадмай, заработал ведь, почему не приходишь за платой?
– Да не хотел вас беспокоить, думал, тоже не отдадите.
– Да, что б они подавились своим куском! Как это – работал человек, работал и не отдать?
А мешка картошки на население калмыцкого барака, где жил Бадмай, хватало на пару дней. Много ютилось тут бедноты. Недоедали, болели, умирали. Навещая своих земляков и в соседних деревнях, он успевал и полечить их и отправить в последний путь. Люди удивлялись: как это он мог узнать, что у них случилась беда?
– А сорока прилетела, на хвосте известие принесла, – горько отшучивался он.
Обладая поразительным предчувствием грядущих жизненных явлений, гелюнг чувствовал ответственность за свой народ, попавший в беду. Плохо, очень плохо было во всех местах, где жили его сородичи. Он считал, что слава богу, хоть в одной избе, где поселился Мукубен, начала устраиваться жизнь. Так нет же! И тут беда за бедой.
Порыскавшая по соседям в поисках молока для своей малышки, родившейся неизвестно от кого, Кудрявчиха задумчиво глядела на калмыцкое подворье. Слышно было, как натужно ревела некормленая корова. «Да и не доенная, наверняка?» – шибануло ее по мозгам. Да и дым из трубы уж который день не идет. Живы ли там калмычата и старуха? А как проверишь? Бабы-то говорят, будто зараза у них какая-то. А вдруг и правда? Сдохнешь ни за что. Тут и так еле живы.