– Мамка, ты че, совсем Лизку кормить не собираешься? Она вон уж посинела он крика, исть хочет, – высунулся из двери худосочный сын ее Колька, – И сам исть хочу, ноги трясутся.
– Потерпите, щас! – и решительно она зашла в сени.
Смочив в хлоркее платок, она вышла с ним на улицу, потрясла им, выветривая сильный едучий запах. Подойдя к калмыцкой избе, она повязала его на лицо и осторожно приоткрыв сенцы, зашла в них, также осторожно приоткрывая дверь в избу.
– Ну, живые все тут? – нарочито весело спросила она полумрак.
– Шивой, шивой, – еле слышно шамкала Алтана.
Кудрявчиха шире открыла дверь избы и увидела на топчане еле живую старуху, которая слабо колыхала рукой, подзывая ее к себе. С нар послышались стоны ребятишек.
– Пешка, пешка, креть, жомба варить.
Кудрявчиха пощупала печку, она была холодная, дух в избе был нежилой. Быстро выскочив в сени она набрала дров и подпалив бересту, затопила печку. Дрова были сухие, скоро печка весело гудела.
– Сейчас я корову подою, – сказал она старухе, и взяв подойник, висевши на стене, другое ведро с помоями, вышла во двор.
Непоеная корова чуть не сшибла ее с ног, завидев пойло. Пришлось еще раз идти на речку за водой корове. Сено на потолке сарая еще было и вскоре Красуля хрустела им, не обращая внимания на присевшую на чурбачке неизвестную женщину у ее вымени. Кудрявчиха давненько не доила корову, тряслись слабые руки, кружилась голова. Время он времени, она прямо из ведра отхлебывала теплое молоко и чувствовала, что оно приносит ей силы. Хорошая была корова. Чужой хозяйке отдала больше, чем полведра молока, умно оглядывая ее выпуклыми глазами. Будто хотела сказать:
– Спасай детей, своих и чужих!
Закончив дойку, Кудрявчиха, вытащила из-за пазухи большую алюминиевую кружку, наполнила ее молоком и быстро пошла, побежала, стараясь не плескать к себе домой.
– Половинку тебе, половинку Лизке, – только и сказала она сыну, выскочила назад.
Взяв ведро с молоком она зашла в избу, где уже было тепло и деревянной большой поварешкой стала поить молоком калмыча. Они не отказывались, пили. Потом она подошла к старухе и протянула ей поварешку с молоком. Алтана замотала головой:
– Жомба, цай, цай, – зашептала она.
– А-а, чаю хочешь?
И Кудрявчиха сунула в ведро для чая пучок травы, залила его водой, и вылила туда оставшееся молоко. Положила в печку дров, скоро, приготовила и чай. Некоторые калмычата слезли с нар и грелись у печки.
– Картошка есть у вас? Сварим сейчас и все будет хорошо.
Достали картошки, начали варить, а кое-кто жарил уже пластинки прямо на печке. Вскоре забулькала картошка, сварилась. Поели картошки, запили чаем. В доме запахло жизнью. Алтана присела на топчане, попила чаю и все кланялась Кудрявчихе:
– Ханжинав, спасип! – повторяла она.
Целую неделю Кудрявчиха выхаживала старуху и ребятишек. Выдобрила молоком и свою дочку. Благодарный Максим, за помощь Кудрявчихи привез ей целый грузовик дров и вывалил у ее сарайчика.
Бабьи языки не замедлили пройтись по этому случаю:
– Глянь, бабоньки, Кудрявчиха-то раздобрела на калмыцком молоке. А может и дитя у нее от Максима? Глянуть надо, а то ведь она его никому не показывает. Наверняка узкоглазый.
– А че, зависть берет? – огрызалась Кудрявчиха.
– Да, Максим, мужик как мужик, очень даже обходительный. А интересно, у них у калмыков, все так же как и у наших или по-другому как? – визжали, хохотали баба.
– Да, тебе, бля, хоть какого кобеля! – парировала доведенная до слез Кудрявчиха, разбитной Люське, мужик у которой погиб на войне.
– Ой, Люська! – смеялись бабы, – Опоздала ты, Кудрявчиха заарканила калмыка!
– Дуры вы! Помогла я человеку, и он мне тоже помощь оказал, а у вас одно на уме.
– Чеснись, знаем тебя! Похоронки вместе на своих мужиков три года назад получили, а Лизку-то умудрилась недавно на свет произвести.
– А вам какое дело? – и закрыв лицо руками Кудрявчиха пошла к себе.
– Зря бабы так зло обижаем друг друга, – растревожилась Люська,
– Зависть нас душит. Никто ведь не пошел помогать калмыкам, она пошла. А за человечность и ей по-человечески дров привезли. А нам-то че? Конечно, только зубы скалить и осталось от зависти.
Заканчивалась осенняя слякоть, все чаще шел снег и скоро земля на дорогах, размешенная конными повозками, машинами тракторами замерзла причудливыми глыбами.
Алтана немного оправилась от болезни, стала выходить на улицу и часами простаивала на косогоре, глядя на мутную речку, несущую комки снега – шугу, шаркая ими по берегам. Что-то случилось с памятью Алтаны, она забывала, что делала. Ничего не доводила до конца. Если начинала топить печку, то затопив ее, забывала закрыть дверку и дым едкими струями наполнял избу, и из нее вываливались обугленные поленья. Так недалеко и до пожара. С трудом, но корову стала доить сама. Подоив Красулю, она продолжала сидеть около нее, пока обеспокоенные ребятишки не приходили за ней. Хорошо, что еще Красуля обладала мирным нравом и стояла неподвижно, изредка оглядывая свою хозяйку. На улице было уже холодно, все чаще сыпал снег, но печку на улице продолжали топить. Старуха часами сидела под навесом и смотрела на речку.
Максим приказал ребятишкам – топите печку на улице, не жалейте дров, бабушке хоть немножко теплее будет и не оставляйте ее одну. А некоторые несведущие прохожие ехидно посмеивались: «Что небо решили подогреть? Давай, давай!» старуха незрячим истуканом сидела у печки никого не видя и не слыша. Если ее не заставляли поесть она и не ела. Трубку уже не курила. Темно-коричневое лицо ее, испещренное сетью морщин, совсем осунулось, а узловатые руки напоминали корявые ветки дерева, бессильно брошенные на колени. Она сидела, мерзла, но сил пойти в избу не было. И только благодаря ребятишкам еще оставалась жива. И можно было видеть, как дежуривший около нее мальчуган, надрываясь тащит окоченевшую старуху в избу.
Соседские бабы, глядя на эти картины, горестно вздыхали, и судачили меж собой:
– Не заживет долго старуха! Поди ж ты, как подкосила ее смерть внучки и сестры.
Пришедший как-то навестить своих земляков старик Бадмай долго сидел около нее, что-то говорил с ней, поил ее чаем, пил сам. Потом он долго сидел молча, курил трубку, зажигал трубку и Алтане, но она отказалась курить. Бадмай сокрушенно качал головой:
– Совсем плохо! Мало жить хочет!
Помахав ребятишкам рукой, он приказал им выйти из избы. У кого была одежда, те живо собрались, а у кого не было обуток, зарылись в тряпье на нарах и незаметно остались лежать. Бадмай неспешно развязал свою котомку, вытащил какую-то почерневшую толстую фигурку, вырезанную из дерева и поставил ее на окно. Потом достал какие-то тарелочки. Сидя на полу, подогнув под себя ноги, он сложил руки ладонь к ладони и поднес их к лицу. Монотонно зашептав молитву, легонько раскачиваясь он стал молиться, изредка гортанно выделяя какие-то слова. Старуха неподвижно лежала на топчане. Потрескивая дровами топилась печка, изредка выбрасывая через дырки в дверке огненные блики на стены. К сгрудившимся в сенях калмычатам, наблюдавшим через неплотно прикрытую дверь, подошли соседские ребятишки.
– Эй, Цыбка, – так звали самого маленького калмычонка, – че там у вас?
Перешептываясь и хихикая, калмычата разглядывали что-то интересное в избе. Цебек пытался как-то объяснить происходящее, но никому было непонятно.
– Ну че там, Цыбка?
Скудный запас русских слов не позволил ему доходчиво утолить любопытство пацанов.
– Да, мы сами сейчас посмотрим! – стал расталкивать калмычат долговязый Колька.
– Биш! (Нет!) – вдруг оскалил зубы и выставил кулак Басанг, – Нелизя! Болшго! Гелюнг Будда просит бабушек Алтана – жить!
– Ну, нагородил, сам черт не разберет!
– Би (я) сен (хорошо) сказал, – путая русские и калмыцкие слова горячо шептал Басанг, – ты гхарк (дурак), тут бички (мало), – и он остервенело постучал себя кулачком по лбу.
Калмычата радостно захихикали. Подошли еще русские пацаны. Колька все-таки сумел из-за своего высокого роста дотянуться до дверной щели и несколько секунд стоял как приклеенный. Горловое пение и дребезжащие удары медных тарелочек как раз совпали с его наблюдением. А тут еще известный старик Бадмай абсолютно лысый сидел истуканом, изредка освещенный бликами огня из топившейся печки. Стуча зубами, побелев от страха, отчего веснушки на его лице стали аж синими, Колька вытянул перед собой руки, как незрячий и вышел на улицу.
– Ты че, Кудря? – обступили его пацаны.
– Там, там, – бормотал он что-то непонятное.
– Че там? – наседали на него пацаны.
– Бадмай – колдун! – наконец выдохнул он, – Ой, ой! – схватился он за живот и побежал в сарай.
– Во, бля, там че-то такое, от чего Кудря аж опоносился! – с обеспокоенной веселостью заключил Вовка.
Но в сени никто не пошел, а всей толпой повалили за сарай-стайку, где на корточках восседал Колька.
– Ну и навонял, Кудря! – морщили носы пацаны, но не уходили.
Любопытство брало верх.
– Че видел-то, слабо ли че сказать? – опять понеслись вопросы.
– Да не слабо! – простонал он, выпустив из себя очередную струю.
– Не-е, Кудря не зря обдристался, он как сильно испугается – всегда так, – рассуждали пацаны, встревожено оглядываясь на калмыцкую избу.
– Че, че! – наконец заговорил Колька, – Стою я значит, чтоб подглядеть, а эти калмычата не пускают, на дозоре значит. Ну, я то высокий, через их головы в щель подглядел. А там! – и он издал очередной утробный звук.
– Не, че там? Давай, не тяни! – напряглись пацаны.
– Колдун сидит страшный, старый, лысый, по лысине огненные молнии блескают. Че то горлом бормочет, в бубен и в тарелки бьет, аж искры летят. А старуха с топчана приподнимается и давай под потолком вокруг печки летать.
– Иди, ты! Врешь, Кудря!
– Зуб даю! – небрежно цвыкнул Кудря, застегивая штаны, – Иди проверь!
– А кто колдует-то? – уточнили пацаны.