– Кто, кто? Бадмай!
– Так он же в шапке всегда!
– Вот то-то и оно! Стал лысый, а шапка-то его по избе летает, и все по дверной щели шлепает. Вшей стало быть, на подглядывающих напускает, – и Кудря стал отряхивать и охлопывать себя со всех сторон, время от времени почесываясь.
– Ты че, Кудря, сдурел? На нас вшей стряхиваешь?
– А че, мне одному отдуваться? Рассказывать так давай, а как все остальное так мне одному?
– Пошли ребя, ну его!
Пацаны несмело опять подошли к избе. На правах самого смелого Генка на цыпочках зашел в сени и тихонько прильнул к щели сзади калмычат. Он сразу узнал пастуха Бадмая, который в этот раз что-то тихо шептал, закрыв глаза, поднеся к лицу руки, сложенные клинышком.
– Молится! – догадался Генка, – Ну и что, что лысый! Каким же еще быть старику? – рассуждал он.
Бабка спокойно лежала на топчане, тоже закрыв глаза. Может, умерла? А известная достопримечательность Бадмая – затасканная, неизвестно из какого меха, вылинявшая и облезлая, спокойно висела на гвозде за спиной старика.
– Соболиная шапка Бадмая, драгоценная, из дохлой кошки она! – часто смеялись над стариком пацаны.
А сейчас, поды ж ты! Висит себе спокойненько на стене. А череп Бадмая брит, а может уже и вообще без одной волосинки, блестел словно маслом помазанный. Бадмай читал молитвы за молитвой, с отрешенным взглядом, устремленным куда-то вдаль, через окно, и изредка ударял маленькой колотушечной по крохотному медному бубну-гонгу, который висел у него на веревочке на другой руке. Сзади Генки кто-то задышал ему в затылок. Оглянувшись он увидел старшего Мутула, который поднес палец к губам и пошептался со своими младшими братьями. Потом он вышел на улицу. Глухой дребезжащий звук от удара по бубну, заставлял вздрагивать Генку, было в нем что-то таинственное и страшное. Побыв еще немного Генка выбрался из сеней так же тихо, как и зашел. Калмычата так и остались у щели. На улице пацаны расспрашивали Мутула:
– Слышь, Мутька! А че, бабка умерла?
– Не, живой! – радостно смеялся он.
– А че Бадмай там колдует, шаманит?
Мутул развел руками. Не понимал.
– Ну эта, эта, ваша, – и он неумело стал креститься, низко кланяясь.
– Молится что ли он? – сообразил кто-то из пацанов.
– Молиса, крестиса! – обрадовался Мутул.
– Так у вас Бадмай – поп? – и Генка закрестился и петушиным голосом запел, – Господу Богу помолимся!
– Вот, мэн (да), Будда – молиса дядя Церен! Песенка пел, Гелюнг, – улыбался Мутул.
– Так значит, Бадмай – поп? – еле сдерживался Генка.
– Гелюнг – калмыцка, русска – попа, – подтвердил еще радостнее Мутул.
– Ой, умора! – хохотали пацаны, – Бадмай – поп! Ну и ну!
Подошедшая Кудрявчиха настороженно остановилась, не понимая, что произошло. Потом она окликнула своего Кольку, согнувшегося пополам и держащегося за живот.
– Че еще тут учудили?
Колька молча скалил конские зубы и мотал головой. Справившись со смехом Генка приложил палец к губам и поманил ее к сеням.
– Че еще там? – заволновалась она вконец, но подгоняемая любопытством все же пошла.
Показав на щель в двери, Генка присел на корточки и стал подглядывать. Сухая Кудрявчиха осторожно прильнула к щели повыше. Из избы неслись горловые звуки и дребезжащие металлические удары. Бадмай покачивался из стороны в сторону. Затаив дыхание Кудрявчиха смотрела на эту картинку и когда Бадмай, ударив в тарелки, стал вставать с пола, ей показалось, что он сейчас пойдет именно к ней. Зажав рот рукой, она резко повернулась, оглядела округлившимися глазами сени, где висели пучок травы и спотыкаясь выскочила на улицу.
– Колдует! Спасайтесь!
И разъезжаясь ногами в разные стороны, кинулась к кучке баба у соседнего барака.
– Бабы, пропадем! Бадмай колдует!
Пацаны визжали и катались по снегу от смеха. Бабы тайком крестились и оглядывались по сторонам.
– Да ты че!
– Вот то-то и оно! Весь лысый, бьет в бубен, из горла его клокочет. А перед ним идол стоит весь черный, глазами сверкает и дым из глаз валит. Сама видела!
– Иди ты!
– Вот, ей-богу! Кто же мог подумать, Бадмай-пастух и колдун, а главное весь голый! – и она постучала костяшками кулака себе по темечку.
– Иди ты, голый?
– Как пить дать!
– Вот тебе Бадмай! То-то вижу, моя Чернуха доиться плохо стала.
– А моя Зорька ночами кого-то все гоняет по загону.
– Вот тебе и пастух. Нажили себе беду, детей спасать надо!
И Кудрявчиха косолапо побежала к своей двери барака. Бабы схватились с места и разбежались по домам.
Скоро вышел из избы старик Бадмай и как ни в чем не бывало, покуривал трубку, смеялся морщинками глаз, поглядывая на пацанов. Калмычата попытались зайти в избу, но Бадмай что-то сказал им по-своему и они остались на улице.
– Пускай поспит, не ходите туда, – и он ткнул на избу трубкой.
Потом объяснил для всех по-русски:
– Отдыхать мал-мало надо. Трудно с богом говорил, устал. На небушко твой бабушка собрался, – потрепал он головенку Цебека.
Калмычата враз присмирели, а меньшие заныли:
– Ой, ях, ях, гын, гын!
– Не плакай, она еще мал-маленько не пойдет на небо, – и что-то добавил по калмыцки.
Ребятишки враз повеселели.
– Дядя Бадмай, покажи идола? – попросил его Колька.
– Какой, какой? – не понял старик.
– Ну, на окошке стоял, которому ты молился?
– А-а! – весело засмеялся старик, – Будда! Боженька наш!
И он полез в заплечную котомку – вечную свою спутницу – и стал ее развязывать. Пацаны жадными глазами вглядывались в фигурку Будды, вырезанную из какого-то дерева, потемневшего от времени. Дерево было очень тяжелое, плотное.
– А кто его сделал?
– О-о! Папа, дедушек, много-много, – витиевато выразился старик.
– Древнее? – уважительно оглядывая фигурку спросил Генка, показывая свои познания в старине.
Бадмай закатил глаза под лоб, что-то пошептал губами, посчитал что-то на пальцах и объявил:
– Дивести восимидесят и еще пять-шесть.
– Двести восемьдесят пять лет? – аж присел Генка, схватившись за лоб.
– Ага, так, так! – закивал головой старик, – А дерево стругали – можжевельник. У нас в Бумбой растет. У вас нету. Смотрел я по тайгам.
– А где это, у вас в Бомбее? – показывали свои географические познания старшие пацаны.
– Мой родной земля – Калмыкия – Бумбой – так дедушек называл. Самый лучший место на земле. Это там, где Волга, Каспий – море. Это там! – и Бадмай уверенно ткнул рукой на запад, в горы, – А Бомбей – это Индия, очень большой улус, город по-вашему. Это сапсем другой страна, другой сторона, на юг идешь, – и он махнул рукой себе за спину.
– Точно, там у нас юг! – загалдели пацаны, – Вот тебе и Бадмай, географию даже знает.
– Знает, знает, – попыхивал он трубкой, – Много хорошо знает, много плохо знает. Чулувек – маленький, пирирода – балшой, – старик растопырил руки в тороны, – В маленький башка чулувека много-много разный пирирода и кинижка затолкать можна.
– Как эта? – не поняли пацаны.
– А так, читал кинижка, в башка оставил, давай другой читал, опять оставил. Бальшой библиотек читал, все башкам оставил. Ходил – Индия, глядел – в башка оставил, ходил Тибет – в башка оставил. Монголия ходил – в башка оставил. Калмыкия – Бумбай жил – все в башка.
– И ты был там?
– Был. А теперь тут, Сибирь живу – все башка загоняю. И-ых! – горестно глядя на запад, он что-то запел по калмыцки, – Математика сюда загнал, историк КПСС сюда загнал, – показывал он пальцем на висок, – А мой хальмг (калмык) сюда загнал, – растопырил он руки, показывая вокруг.
Пацаны раскрыв рты слушали его.
– Ага! Смотри бабы! Он уж до детей наших добрался! Поди в твою башку колдовство больше всего загнали? Тебя наверно не сюда загнать надо было, а еще дальше, где Макар телят не пас! – выкрикнули из толпы бабы, которые уже давненько прислушивались к разговору и действиям Бадмая.
Все оглянулись на женщин. Впереди всех стояла сухонькая бабка Коваленчиха с иконой в руках, и время от времени, крестилась и посылала крестные знамения в сторону стоящих мальчишек и Бадмая. Крестились и некоторые бабы. В руках у каждой была кочерга или палка, и вид был явно не дружелюбный.
– Чего пацанам нашим мозги задуряешь? – зло закричала молодая бабенка.
– Моя? Дурить? – ткнул он себя в грудь.
– Да-да, ты! Чего колдуешь на людей? – продолжала Ленка, – Идолами головы задуряешь!
Бадмай поднял выше руку, в которой была фигурка Будды, другой рукой показал на иконку бабки.
– Бог один! – и свободной рукой ткнул в небо.
Бабы, как по команде, задрали головы и глядели вверх.
– Мне его сделали так и сказали, что он такой. Вам нарисовали его так и сказали, что он такой. Мой бог – Будда – бог моего народа. Ваш бог – Исус – он вашего народа. А там бог для всех один, – и он опять указал в небо рукой, – и какой он никто не знает. Знают только те, кто уходит в мир иной, к нему. А кто хочет в мир иной, даже при такой жизни? Вот видите, никто.
– Свят, свят! – закрестились бабы, – А идол где?
– Кроме моего бога, ничего другого нет. Вот он, Будда!
– А бубен?
– Это какой? А-а, – и Бадмай достал из котомки медный бубен-гонг и стукнул по нему колотушечкой, бубен зазвенел.
Толпа отшатнулась назад.
– А еще чего есть?
– А вот еще! – и старик ударил медными тарелочками-крышечками друг о друга, – Вот еще трубка, которую курю. Вот кусок хлеба, – и он потряс пустой котомкой, из которой посыпались крошки, и бросил ее к ногам.
Онемевшие бабы, от увиденного, стали сконфуженно переглядываться, несмело улыбаться. Потом улыбки перешли в визгливый смех, в сплошной хохот.
– Бадмай, а ты лысый?
– Лысая моя, лысая! – засмеялся старик, снял шапку, кивая головой и пуская из трубки клубы дыма.
– Бадмай, а ты колдовал?
– Нет! Больной женщине молитву читал, Будду просил маленько, чтобы дал ей жить дольше, – отвечал старик, укладывая свои вещи в котомку.