– Мне тоже ехать с вами? – обратился он к отъезжавшим на дрезине сыщикам.
– Нет, не обязательно. Завтра к 10 утра явись без опозданий с документами к дежурному.
– Понятно, – еще более подавленно кивнул Максим.
Обычно, из лесосеки, когда можно было заночевать дома, Максим, груженный лесом, привозил и охапку бурьяна корове или несколько чурок дров. Сегодня, сдав напарнику машину, он ехал вместе со всеми рабочими по железке, в вагончике. Мужики шутили, словно ничего и не произошло. Заметив погрустневшего Максима, стали подтрунивать над ним:
– Да, за поимку опасного преступника медаль тебе полагается. А за медаль – магарыч с тебя, Максим.
– Как бы за решетку за него не загреметь! – парировал Максим.
– Да брось ты! Сено, конечно, жалко, – утешали мужики, – Повыше твоего зарода на километр, хорошую копну я накосил еще в прошлом году, стоит зараза, хоть бы что. Тогда не вывез, обошелся без нее, а нынче и вовсе забыл, если бы не твой пожар. Там точно добрых два воза будет. Травища была в рост человека. Так что, не горюй, дарю тебе без возврата. Вывезти только оттуда непросто.
– Ниче, сообразишь! – заколыхался на сидении Ленька Шуйков, – Еще где чуть-чуть добавишь, вот и перезимуешь.
– Вот, спасибо! – повеселел Максим.
– Говорят, ты ветеринар? – обратился к нему рыжий мужик.
– Точнее, зоотехником я был.
– Ну, нам все равно. У меня двух бычков кастрировать надо. Сумеешь?
– Без всяких! – кивнул Максим.
– Ну, и лады. Воз сена тебе привезу взамен. Не горюй.
– Спасибо, спасибо! – смущенно улыбался калмык.
Так за разговорами и доехали до села, дрезина потащила вагончики дальше.
Было уже темно, когда Максим добрался домой, и первым делом зашел в загон к Красуле. Корова призывно замычала, услышав его. Кормушка была пуста. За перегородкой лежала последняя охапка сена с бурьяном.
– Ну, половину на ночь добавлю, а другая часть, назавтра, на утреннюю дойку. Ночи-то длинные, да холодные, требуют корма, – рассуждал он.
Корова аппетитно захрумкала сеном.
– Что ж завтра, после дойки пойдешь добывать себе корм сама. Видишь, сплошал я, не завез вовремя сена, – хлопал он корову по шее, – Как теперь смогу завести сено в связи с этим пожарищем, да с поездкой в райцентр?
Заперев дверь сарая и загона, он зашел в избу, где жарко топилась печь. Из под крышки ведра вкусно тянуло свежим чаем. Слабый огонек из самодельной керосиновой лампы, висевшей на стене, тускло освещал избу. Привычным взглядом оглядев избу и определив, что все на месте, он почтительно кивнул старухе, сидевшей у печки, и буквально в несколько секунд был облеплен ребятишками, сыпанувшими с нар.
– Дядя Мукубен пришел! Дядя Мукубен пришел!
Он улыбался, гладил их холодными шершавыми руками по головам, а они расстегивали ему фуфайку, снимали шапку. Потом тащили в угол, где стояло ведро на чурбачке с теплой водой и консервными банками поливали наперебой, помогая умываться. Кусок коричневого хозяйственного мыла тщательно сберегался для мыться его рук. Изредка и Алтана пользовалась им перед дойкой коровы. Судя по тому, что дядя Мукубен не стал долго размыливаться и фыркать при умывании, ребятишки быстро сообразили: что-то с его настроением не так и лучше поменьше галдеть, и не лезть к нему с расспросами. Максим устало присел у печки, старуха легла на топ-чан. Спросив ее о здоровье и сказав несколько незначительных слов, он надолго замолчал, погрузился в невеселые размышления. Ребятишки тихонько забрались на нары. Он почти задремал, разморенный теплом печки, но вдруг встрепенулся, разгоняя сонливость и удивленно заулыбался.
– А что, чай пить будем?
– Будем, будем! – загремели кружками и банками ребятишки.
– А как, с хлебом или без?
– С хлебом! – хором дружно ответила ребятня.
Из кармана фуфайки Максим вытащил примороженный кирпич хлеба и складным ножом ловко и бережно на другом чурбачке разрезал хлеб на восемь равных частей. Было тихо. Все внимательно смотрели на священнодейственное разрезание хлеба. Он взял кусок из середины кирпича, менее замороженный, и поднес его Алтане. Та, охая и что-то шепча, села на топчан, обеими руками взяла хлеб и поклонилась.
– Ребята, берите по кусочку, сейчас чаю налью, ставьте свою посуду!
Дважды повторять не пришлось. На чурбачке остался один кусочек хлеба – доля Максима. Мутул был на конюшне, и был более сытым, чем его меньшие сородичи. Разлив чай по разным посудинам, Максим подержал Алтане деревянную пиалу с чаем, пока она макала туда хлебом. А ребятишки шумно прихлебывали горячий чай, кто ложкой, кто из кружки. Хлеб отщипывали маленькими крошками. Чая было много, хлеба мало, поэтому съедать хлеб не торопились. Но все равно, хлеб, как-то незаметно съедался. Это у бабушки Алтаны всегда оставалось полкусочка хлеба. И она, разломив его на шесть равных мизерных кусочков, ложила на полено около печки со своей стороны. За ночь кусочки высыхали в великолепные сухарики, которыми утром она угощала каждого пацана. Чуть подгорелый, засушенный как камень сухарик, был вкуснее любого лакомства. И у ребятишек долго за щекой красовался бугорок. У них даже была своеобразная игра: у кого дольше не размачивался сухарик во рту. Чудная бабушка Алтана – она не любила сухариков! Всегда отдавала ребятишкам.
Отяжелев от выпитого чая, ребятня полезла на нары и свесив от туда головы, слушала наставления Максима. Как самым старшим он поручал Басангу и Харке заботу о корове:
– После дойки выпустить ее на волю, по кустам бурьян подъест. За день, кто имеет одежду, притащить в стайку корове разных веток и наломать бурьяна. К вечеру корова вернется домой. Ночи холодные, длинные. День-два как-нибудь обойдемся с кормом, а там, сена привезу. Вот деньги на хлеб, на три дня, – и он отдал Алтане деньги, – Бабушка даст денег на хлеб. В очередь надо идти рано, занимать обязательно, помнить за кем, дожидаться привоза хлеба. Хлеб дают – одну буханку в руки. Надо обязательно идти двоим, чтобы взять две булки хлеба на день. Смотрите, ребята, хлеб – дело серьезное, надо его купить.
– Купим! – пообещали Басанг с Харкой.
– Остальные ребята, помогайте бабушке дрова и воду носить. Да, бабушку одну не оставляйте, она старенькая. Отдыхайте, а я выйду на улицу, подышу воздухом.
Накинув на плечи фуфайку и армейскую шапчонку, он вышел во двор. Чувствовалось, что к ночи стало еще морознее. Небо ярко вызвездилось, казалось в синеву его воткнули тысячи ярких лам-почек, которые весело перемигивались в холодной бездне. Докурив самокрутку, он дошел до коровьего загона и, вернувшись к поленнице дров, нагреб целую охапку и занес в сени. «Если даже и посадят, – размышлял он, – дров хватит на целую зиму. А вот с коровой будет беда, сена нет. Не сообразят малышня и старуха, как ее прокормить». Принеся несколько охапок дров в сени, он занес охапку и домой и подложив под печку, стал раздеваться.
Старуха с тревогой поглядывала на него, потом поманила рукой к себе. Усевшись на топчане она зашамкала:
– Все ли у тебя ладно? Расстроенный ты какой-то.
– Да, тетя Алтана, уезжаю в командировку на три дня, в райцентр, а вдруг задержусь дольше, как вы тут без меня? Сена-то я корове не завез, чем кормить будете?
– Если это только, то не беда. Мы проживем и корова жива будет. Езжай с богом.
– А может я и раньше вернусь, – на всякий случай объявил Максим, – Как дела повернутся.
– Ну, ну, отдыхай, бог даст, все будет хорошо, – она погладила его по плечу, – И так, большое тебе спасибо. Не знаю, были бы мы живы без тебя? Ничего, как-нибудь выживем! Да, да, ребятишек бы сохранить! – закачалась в раздумье старуха.
– Ладно, рано вставать, пойду спать, – и Максим загасил лампу.
Лежа на своем топчане, он никак не мог заснуть. В голову лезли всякие мысли. Где они, что с ними? Хотя и не совсем хорошо он живет, но жить можно. Тепло, сыт, все-таки. А как же они? Какими стали его дети? Его как током шибануло: он совсем не знает своих детей. Уходил на фронт в 41 – им было по годику с небольшим. Он никак не мог высчитать точно, сколько же им лет? Ну, что по восемь – это точно, но восемь или девять? Вот тебе и отец! На кого похожи? Сынишка догнал свою сестренку по росту или такой же шарик-карапуз, ниже ее? На пятнадцать минут позже родился и вот тебе на – чуть меньше. Он чуть не закричал, поймав себя на мысли, что шепчет имена жены и детей. Цаган, моя любимая, где же ты? Сынок мой, радость моя, Кирсанчик, какой ты стал? Доченька, цветочек мой, деля, что с тобой? Ему стало страшно, что если сейчас он не справится с собой, то закричит, забьется головой о стенку. Разбудит ребятишек, расстроит старуху. Сжав зубы, он не почувствовал, как прокусил себе губу. И только сладковатый вкус крови привел его в чувство. Надо жить! Надо вытерпеть!
Тихонько встав он, пошатываясь, нашел ведро с водой и стуча зубами о его край долго пил воду. Потом зачерпнул горстью, плеснул воды себе на грудь и за шиворот. Немного успокоившись, он уже после полуночи забылся коротким тревожным сном. Но спал недолго. Сон немного успокоил его и не вставая он долго тихо лежал, ожидая раннего гудка электростанции.
Утром в шесть часов рабочий поселок и его окрестности оповещались гудком о новом рабочем дне. О продолжении жизни. Часы, в те времена, были редко в какой избе. И многие люди радовались гудку, новому дню. А многие – проклинали хриплый гудок, и новый день, которые не принесут им ничего хорошего, а только оторвут последние силы и здоровье каторжным трудом или совсем унесут жизнь. И то, и другое бродило в голове Максима, но он, все-таки, больше обрадовался гудку. Новый день давал новые надежды. А вдруг сегодня появится какое-нибудь известие о его семье? А потому, надо было идти на работу, к людям, чтобы увидеть ненавистного парторга и участкового, которые могли дать какой-то ответ. Он не надоедал им ежедневно, а взял за правило раз в неделю задавать свой законный вопрос людям при власти. И если участковый на его вопрос молча разводил руками и спешил уйти от него, то парторг каждый раз обязательно напоминал ему, что он не обязан заниматься розыском его семьи, но все-таки уже давал в соответствующие органы запрос.