Максим схватился за живот и расхохотался:
– Ой, ребята! Совсем забыл, это ж моя картошина, а остальные две я съел, когда пришел с работы, не дождался вас.
– А-а-а! А мы думали, что кто-то съел! – загалдели пацаны.
Цебек незаметно шмыгнул на нары, спать.
– Эх, ребята, будут времена, когда будите есть сколько хотите. Будите учиться, ходить в хорошей одежде. На родине будете жить.
– Где жить? – спросил кто-то.
– А там, где родился – там родина твоя. Ты помнишь, где родился?
– Не знаю, – ответил Саран, – Помню только пожар, военных с ружьем, как плакали и кричали все.
– Вот там и была твоя родина, – задумчиво сказал Максим.
– Не хочу я туда, там пожар и слезы.
– Ну, ну, маленький ты еще, не понимаешь, – погладил его по голове Максим, – Пожары вечно не горят и слезы кончаются и высыхают. А родина нужна человеку, как мать и отец.
– Не помню, матери и отца! – угрюмо выдавил пацан.
– А где у Цебека родина? Он в поезде родился, – спросил Басанг.
– Да, тут дело сложное. Все равно он вместе с матерью ехал с ро-дины, там она у них и есть.
– Непонятно как-то, – заспорили пацаны.
– Ничего, подрастете, ребята, разберетесь. Не виноваты в том, что на многие ваши вопросы нет ответа. Давайте будем спать. Завтра мне на работу, может Красуля найдется. Жить, конечно, надо по другому. Учиться надо. Попробую с властями договориться.
– Ура! – грянула пацанва, – Учиться будем!
Старуха испуганно вскочила со своего ложа и испуганно замахала руками. Максим успокоил ее и приказал ребятишкам ложиться спать, а сам вышел во двор. Мела поземка, ветер усиливался. Максим зашел в пустой сарай; через открытую дверь намело порядочно снега. Постояв около открытой двери, закрывать он ее не стал. Вдруг придет Красуля? Ночью разыгралась настоящая метель, с завывание ветра, который швырял в окна огромные порции снега. Максим подложил в печку дров, посидел еще немного у печки и лег спать.
К утру ветер стих, а крупные снежинки медленно кружась, все покрывали и покрывали собой крыши домов, деревья и землю, причудливыми сугробами. Кустарники и ветви деревьев покорно склонялись под тяжелыми комьями снега, словно занемев и удивлялись новому циклу в природе – белоснежной зиме.
Встав по гудку, Максим еле открыл дверь сеней. Метелью намело под дверь такой сугроб, что пришлось приложить немало усилий, чтобы протиснуться в узкую щель. Изрядно поработав лопатой, он откидал снег от двери и протоптал тропку к сараю-стайке. Здесь у двери тоже был наметен изрядный сугроб. Откидав снег, он заглянул внутрь стайки. Красули не было. «М-да, наверное, кончилось наше молочко», – невесело подумал он и вернулся домой, через несколько минут снова вышел на улицу и пошагал в гараж.
Прогалина, ведущая к центральной дороге была занесена снегом, чуть не по колено. Со всех сторон к гаражу шли рабочие. В разбитые сапоги набралось много снега и придя в нарядную он спешно разулся, выгребая спрессованные комья снега. Жарко топилась буржуйка, и зайдя в угол, Максим стал сушить около нее промокшие портянки. Вонючий пар клубами поднимался вверх. Мужики крутили головами, смеялись, глубже затягивались махоркой. Сидевший невдалеке горбоносый мужик с рыжими усами, сплюнул на пол после очередной затяжки из самокрутки и выдохнул:
– Пся кревь, быдло калмыцкое! Геть из хаты, развел вонь!
Нагрев одну портянку, Максим аккуратно навернул ее на ногу, и, критически оглянув рваный сапог, одел его. Другая нога была еще босой. После этого он оглянулся на рыжеусого мужика и как ни в чем ни бывало, сказал:
– Я могу лечить любое быдло, хоть польское, хоть калмыцкое. Но зачем так ругать скот? Он ни в чем не виноват. А вот человеческое быдло иногда полезно проучить, чтобы было понятно, что люди все-таки не скот. Человек должен оставаться человеком.
Видя, как в другой стороне нарядной дурачатся парни и мало-сильный Сашка никак не может вырваться из объятий здоровенного парня, Максим крикнул:
– Саша, позови своего друга сюда, я покажу как можно справиться с ним.
Парень-здоровяк отпустил Сашку и развязно стал подходить к Максиму, который вышел на середину нарядной. Его нога так и была необутой. Мужики, посмеиваясь, притихли. Кто-то давал советы:
– Слышь, Васька, не задави калмыка, а то его калмычат придется кормить.
– Гы-ы! Я легонько! – осклабился парень, – Ну, че, калмыцкую борьбу хочешь показать? Дык, мы по русски! – и он вытянул ручищу, чтобы схватить отворот фуфайки Максим.
– Крепче бери, дружок! – белозубо скалясь, молвил Максим.
– Так, пся яго кревь! – восторжествовал рыжеусый.
И тут же с всеобщим возгласом удивления мужиков раздался вопль уже стоящего на коленях Васьки. Над ним, наклонившись, стоял Максим и своими руками крепко прижимал к своей груди заломленную кисть парня.
– Это первый вариант, чтобы уменьшить рост соперника. А дальше, чтобы сравнять его с землей, делаем так, – и Максим босой полусогнутой ногой, надавил парню на шею и мгновенно заломил ему руки за спину, повернув парня за живот.
Весело смеясь, он уселся ему на спину.
– Вот, смотри, Саша, сейчас я буду регулировать его настроение.
И чуть дернув руку парня, тот сразу начинал выть.
– Да, отпусти ты, руку сломаешь!
– Со взрослыми надо вежливей разговаривать, а слабее себя не обижать! – улыбался Максим.
Нарядная грохотала от смеха мужиков.
– Дядя Максим, ей бо, все понял! – краснея лицом, покрытый мелким потом, парень.
– Вот и хорошо.
Открылась дверь, и на пороге застыл завгар.
– Это что тут такое происходит? – перекрывая смех мужиков, заревел он.
– А вот, Васильич. Тут Паршевский многих за быдло считает, а я показал, как быдло учат. Не могу ж я на нем показывать, у него усы сразу отклеятся. А вот Вася согласился узнать, как это при помощи самбо можно таких учить уважению. Давай, вставай, Вася!
Охая и отдуваясь, верзила встал.
– Дядя, Максим, как это ты? – крутился веселый Сашка.
– Просто, Саша, просто. Самбо – это самооборона без оружия. В кавалерии, в разветроте воевал, за языком приходилось ходить.
– Разведчик значит! – уважительно закивали мужики, пустившись в воспоминания о войне, – Ишь, ты! С виду-то мужичек, да и все, а экоего парня повалял. Вот те и калмык! Не, он мужик сурьезный! Нашенский!
– А чего тут про быдло-то разговор опять идет? – встрял завгар.
– Да, вот, Паршевский, все панство да быдло гнет.
– Вы тут мне национализм не разводите! – и завгар гневно глянул на Паршевского
– Цо, Паршевский, пше прошам? А, матка Боска, Честноховска! – и поляк выскочил на улицу.
– Ну, а чего ты в одном сапоге форс держишь?– ткнул на босую ногу Максима завгар.
– Да вот, переобуться решил, – бодро ответил он.
– Да, снег в его рваные сапоги забивается, негоже в такой обувке работать! – загалдели мужики.
– М-да! – крякнул завгар, – Петрухин здесь?
– Да нет еще!
Нарядная наполнялась людьми. Вновь открывшаяся дверь, впус-тила в нарядную несколько человек.
– А, Петрухин! – радостно раскрыл объятья завгар, – Как живешь? И поговорить-то все некогда!
– Да ничего, живу! – заулыбался начальник лесоучастка, – Ну, что ехать пора! Где дежурка?
– Да, заправляется. Сейчас подадим. Садись, передохни пока.
– Придется, – усаживался на скамейку Петрухин.
– Слышь, Михалыч! Какой номер валенок носишь? – невинно спросил его завгар.
– На сорок третий размер обуви, – хлопнул тот нога об ногу.
– Во, и у меня такой же! – поднял брови завгар, – Только у меня новые неразношенные, жмут окаянные. Может, раненые ноги не хотят новую обувку. Ты-то моложе меня, тебе ловчее разносить. Давай, махнемся? А?
– А, че, Васильич, магарыч с тебя, да и махнемся.
Завгар страдальчески сморщился.
– Ну, налью как-нибудь. Согласен. Ну-к, дай-ка хоть глянуть, твои-то уже изрядно поношенные, не в дырах ли?
– Ты что, Васильич, неделю всего ношу! – живо сбросил с себя валенки Петрухин, оказавшись в добротных серых носках.
– Ну-ка, у окна гляну, – и, взяв валенки в обе руки, завгар пошел к окну, на ходу разглядывая их.
Петрухин весело болтал с мужиками, не обращая внимания не завгара. А тот от окна зашел в угол, где обувался Максим и, загородив его спиной протянул ему валенки.
– На-ка, обувай!
– Портянки бы новые сюда надо, да нет их, – Максим настороженно смотрел на завгара.
– Обувай, быстро! – прошипел тот.
Максим сбросил сапоги, сунул ноги в валенки и, встав, притопнул ими.
– По размеру? – поинтересовался завгар.
– Как тут были! – заулыбался Максим.
– Ну, и носи на здоровье!
Нагнулся завгар и взял за голенища его сапоги.
– Это на обмен, – сказал он и пошел к Петрухину.
Подойдя к нему, он высоко поднял сапоги и медленно опустил их перед ногами Петрухина.
– Михалыч, на-ка на обмен.
– Ты чего, Васильич? – весело хохотнул начальник участка, – Это ж выбросить надо.
– А делай с ними, что хочешь! – и завгар повернулся к выходу.
– Стой, Васильич, стой! – уже всерьез забеспокоился Петрухин, – Давай-ка мои валенки назад, не буду я с тобой меняться.
– И я с тобой не буду, просто содрал с тебя чужую обувку и отдал ее хозяину. И еще два раза сдеру, пока не сообразишь, что рабочим положена спецодежда.
– Ты чего, Васильтич, это ж мои, кровные валенки! – уже растерянно лепетал Петрухин.
Завгар, не слушая его, вышел из нарядной.
– Ну, и обул тебя Васильич! – хохотали мужики над Петрухиным, – Во, дает! Это тебе не калмычек безропотных в кустах тискать.
– Вы че, ребята? Да разве я?
– Во-во! Походи-ка в этом рванье – узнаешь, как людям живется.
– Дежурка подошла! – крикнул кто-то, и народ валом повалил на улицу.
– Да как же я, мне ж в лесосеку, а там снега по колено! – страдальчески и брезгливо поднял он сапог повыше, разглядывая его.
Нарядная опустела. Петрухин попыхтел-попыхтел и, отплевываясь, натянул на себя рваные сапоги. Выглянув на улицу, он повертел головой по сторонам: рабочие разъехались по лесоучасткам. Двор был пуст. Он юркнул за здание нарядной и задворками, утопая в рыхлом снегу, попер через кусты в сторону своего дома – переобуваться.