а за ним. «Убьет, как пить дать! » – мелькало в мозгах у Гошки, – «И далеко стоит, ничем не достать, не обхитрить. А я ведь пьяный, развезло, не среагирую как надо», – по трезвому рассуждал он, – «А если не убьет, а ранит, еще хужее будет – затаскают по следствиям. Тут и за калмычку, и еще старые грехи всплывут. Только бы не выстрелила. Хрен с ней – расколюсь перед ней. Главное, чтоб остыла. Потом зацелую, заласкаю, первый раз что ли? Взбеленилась сука, Петрушиху эту еще принесло. Да и мои пьянки, конечно, довели ее», – жалобился про себя, раскисал, каялся Гошка, – «А потом все уляжется, про калмычку она никому не скажет. Ей же позор будет. Да и кто поверит про калмычку? Была и нет. Мало их мрет? Тайга, болота кругом. Я-то при чем? Жена ж у меня, дети!» – совсем разжалобился Гошка, и замотав головой, он начал кататься по полу и подвывать, вымаливать прощение у жены.
– Ой, Люсенька, милая! Прости меня подлеца! Ведь люблю-то я тебя одну! А что там с кем было – это так, баловство одно. Ведь домой же несу своим детям, где что зарабатываю. А что вот случается – работа у меня такая паскудная. Детки, мои детки, кому вы нужны будете, если не будет у вас отца? Сколько сейчас нищеты и беспризорности всюду. Неужели ваша мать и вас сделает нищими из-за какой-то калмычки? Бедные вы мои бедные! Зачем ты их отправила к матери, чтобы я больше не увидел их никогда? – уже по-настоящему плакал и трясся Гошка, окончательно войдя в роль.
Упоминание о детях сбило с толку Люську. Она побледнела и, лихорадочно шарила глазами по комнате, с ужасом поглядывая на пистолет, зажатый в руке. Гошка попал в самое уязвимое место подруги. Она растерялась при упоминании о детях, но зло, на-копленное годами на своего мужа, требовало мести. Свободной рукой она нащупала рядом стоящий табурет, ноги ее задрожали, она хотела присесть, но, дернувшись, угнала от себя слабость и, рванув вверх табуретку, с размаху швырнула ее в Гошку. Широкое сидение сочно шлепнулось на задницу поверженного отца семейства и отлетело в сторону, грохнув по тумбочке. Обхватив голову руками, Гошка съежился и затих, боясь открыть зажмуренные глаза.
– Что сделал с калмычкой, говори, гад! – донесся до него истеричный визг Люськи.
«Точно убьет!» – вконец испугался Гошка.
– Все скажу, Люсенька! Не убивал я ее! Сама она в болоте утопилась – убегать пустилась по болоту. И не трогал я ее, и не связывал. Это так, тебе чтобы угодить сказал сначала, пошутил, в общем. Не думал я, что ты всерьез из-за нее так вот будешь разбираться. Помнишь, когда я увозил ее в райцентр, совсем нездоровилось мне? Ну, ехали мы, значит с ней, а у меня возьми, да скрути живот. Сиди, говорю, в люльке, я сейчас в кусты схожу, живот болит. Дорога, значит, наверху, внизу Пимская сторожка, дальше – болото. Выхожу назад, а ее нету. Я туда, сюда, звать-кричать ее. Нету. Давай ее искать – дело-то государственное. Добежал до сторожки, а она там, дверь перед моим носом захлопнула и заперлась изнутри. А дверь-то из толстых листвяных плах – не выломаешь, да петли кованные – не вырвешь. Оконце, больше для воздуха, чем для света, еле кулак пролазит. Ну, покричал ее, да дверь подергал, так и не вытащил ее оттуда. Взял, да навесил на скобы свой замок на цепи, которым колесо мотоцикла замыкаю. Сиди, думаю, до завтра образумишься. Некогда мне было, вернулся назад, домой. Назавтра, с утра взял топор и ломик, чтобы дверь открыть. По косогору спустился туда прямо на мотоцикле. Хотел связать, да в люльку, чтобы не тащить ее на себе. Подъезжаю к сторожке, гляжу, а она бежит от сторожки к болоту. Через потолок вылезла сучка, разворотила его. Ну, я за ней. Мотоцикл плохо идет по бездорожью, застрял. Бросил его, бегу за ней, кричу: не ходи туда – утонешь! Она прет, ничего не соображает, все бежит, с кочки на кочку перескакивает. Добежал я до болота, дальше боюсь бежать – трясина. Кричу ей: вернись назад, отпущу. Она как-то странно глянула на меня, обернувшись, и тут же ухнула по самую шею. Одна голова торчит. И тут, через несколько секунд, затянуло ее в трясину, Толька жижа, покрытая зеленой ряской, побулькала немножко и все. Будто ничего и не было. Долго сидел я там, думал, может, просто нырнула, вынырнет где. Куда там! Не вынырнула. Не виноват я, Люсенька, в ее гибели, вот те крест!
И Гошка размашисто перекрестился.
– Ты ж партийный, неверующий! – скривилась Люська, остывая.
– Христианин я, Люся, как и ты, и крещеный я, этого не отнимешь.
И Гошка, сев на скомканный половик, закрыл лицо ладонями.
– Все равно ты гад! Из-за тебя погибла девка! – выдохнула Люська и швырнула в него пистолет, который мягко ударил о его бок, и упал на пол.
Растопырив пальцы на лице, Гошка испуганно косил глазами сквозь них на лежащее оружие.
– Не трусь, не выстрелит, разрядила я его. Как нажрешься, так за пистолет хватаешься, все в атаку ходишь. Сколь уж годов разряжаю, да заряжаю его, сволочь ты негодная. С твоими делами давно бы уж в тюрьме сидел. В район-то звонил, когда калмычку повез?
– Нет, времени не хватило.
– Тут-то хоть ты не дурак. Ну, а мне тоже ни к чему соучастницей быть. Знала ведь об этом случае.
– Золотая ты, моя! – пополз на коленях к ней Гошка, ревя пьяными слезами.
– Хорошо хоть дети у матери, не видят этого бардака. Эх, ты, блюститель власти советской! Вот такие скоты и правят людьми!
И подобрав разорванный подол ночной рубашки, она вышла на кухню. Жадно припав к ведру с водой, стоящему в углу на табурете, она долго пила воду, стуча зубами о край, зачерпывала горстью, поливала себе на затылок и грудь.
Глава 18
На следующий день только и было разговоров о Петрухине, избитого неизвестно кем. Как просочилась в люди эта новость, осталось загадкой? Но доподлинно было известно, что пьяный Петрухин получил по башке, и по делам. Мало поддали, надо было поболе! – говорили меж собой мужики. Зажрался в конец, спецовку не выпросишь, отгул не возьмешь. В лесу работаем, а без дров бывает сидим, хотя бросового валежника уйма пропадает. Все ему магарыч ставь. Вот и домагарычился. Ну а бабам появилась радостная пища для обсуждений. Петрушиху и так недолюбливали за ее сытую жизнь, да за надменность в обращении с более бедными. Вот тут то и наступило их время, расчесывали Петрушиху на все лады, припоминая все ее грехи. Все припоминали бабы: как крутила она с парторгом, бесстыжая, как выкидывала на помойку вчерашние щи (мыслимое ли дело?), а кругом голодуха. Как в пасхальные дни гнала прочь от усадьбы христосующих. Бог подаст, идите! Не, – е, эта жирная потаскуха не знала горя, мало им все! Народ знал все! Да разве это по-людски? На днях завалили кабана здоровущего – никого не угостили. Не по-сибирски это. А кишки то и требуху выбросили собакам, хотя стояла толпа калмычек с ребятишками – просили отдать им. Куда там! Руки в бока и смеется! Подождите, если собаки оставят чего – возьмете! У-у, сучка! А сам – то, сам, с войны пришел – ни царапинки. В обозе говорят, служил, в продовольственном. Морду наел сраки толще. А наших половина не пришло – полегли, а кои пришли раненые – калеченые. А че с переселенцами делает? Особенно с девками. Всех перелапал, по кустам потаскал. Смотришь то повесилась как – та калмычка, то смотришь в тайгу забежалась, а в тайге пропала, ищи не ищи. А которую не может обломать, ставит на самую тяжелую работу. Надорвется молодая девка иль бабенка, загинается. Кому она потом нужна? Или вон продукты на лесоучасток, смотришь на другие завозят то, се, а у него все как он захочет. Начальник – одно слово, издевается как захочет. Не-е, – мало его кровью умыли. Лесной царек был на лесоучастке Петрухин. За глаза так и звали его рабочие – Царек. Директору леспромхоза – рыхлому, одышистому партийцу, оплошавшему на чем-то в городе на высоком посту, и присланного сюда вроде как в наказание, сколько ни докладывали о проделках Петрухина, реакция была одна: так, – план лесоучасток выполняет? Выполняет. Народу работа есть? Есть. Тяжело в тайге? А это извините, дело государственное, а линию партии надо выполнять. У меня есть специалисты, а я им доверяю. Мое дело руководить. В чем заключалось его руководство, толком никто не знал. В тайге, на лесоучастках он ни разу не был. Панически боялся тайги и разных уголовных и политических – работающих там. У директора грешок говорят, большой есть, – судачили бабы. В городу-то, он зекам сильно насолил, его и проиграли в карты, а их-то тут тьма на обработке, вот и боится нос высунуть из кабинета. Так что Петрухина и не снимут никогда с начальников: Партиец он – раз, Сродственник директору – два. План через мертвых перешагивает – дает – три. Да и вроде как дозорный для директора Петрухин. Нет, нет, да по другим лесоучасткам выезжает, вынюхивает всё. Ведь другие не ездят начальники, нет? Нет, тут одной ниткой они шиты! Бабы знали всё. Вон смотри; – лесопилка почему-то за его участком закреплена, хоть и далеко его в тайге участок. Доски пилят день и ночь, ежедень машинами отправляют. А куда? Никто не знает. Бараки вон с худыми крышами стоят, а попробуй возьми хоть одну доску. Будешь расхитителем социалистической собственности. Враз сядешь за решетку. С калмыками и греками что творится? Да греки как-то ловчее живут – встряла другая баба. А калмыки-то никудышно. Сколь их поперемёрло? С голодухи, да с разрухи. А кто виноват? Да такие как Царек! А теперь пусть-ка полежит с разбитой башкой, да подумает, как с людьми обращаться надо. Власть мне тоже! Ладно, бабы! Тут уж политикой пахнет, а политика – тюрьма! Пошли-ка по домам. Вон уже Гошка, шныряет, вынюхивает. Чё, по домам-то? Очередь до светла завтрашнего держать надо, селёдку-то вроде с утра обещали давать. Погодишь! Сначала по начальству с утра растаскивать будут, а там уж если останется чего, выкинут на прилавок – как собакам на драку. Участковый спешно прошёл мимо кучек баб, стоявших у гаражного ларька, и направился к гаражу. Заглянув в нарядную, он оглядел тяжёлым взглядом курящих и галдящих мужиков и, дождавшись тишины, хрипло бросил: – значит так! Уже известно кто избил начальника лесоучастка. Предлагаю добровольно сейчас пойти со мной. Это смягчит наказание. Мужики с усмешкой переглядывались друг с другом. Лень, ты дрался с Петрухиным? – спросил маленький мужичонка по прозвищу Хорь. Ленька оглядел свои пудовые кулачищи-кувалды и неторопливо ответил: – Не-е, не трогал я его, чё бы от него осталось? И сам же себе ответил: А раз живой, значит чё-то осталось. Значит не я. Дружный хохот потряс нарядную. Ну, вы, тихо! – рявкнул покрасневший участковый. Ребята, дежурку подали! – и гурьба рабочих дружно попёрла на улицу, увлекая за собой обескураженного блюстителя порядка. Да, вы чего? Куда? – крутился он беспомощно в потоке людей. А мужики, дружелюбно скалясь, подталкивали его до самой машины и вежливо звали: – Поехали с нами Георгий Иваныч! В лесу-то воздух чистый, мозги работают лучше. Глядишь и преступника быстрее разыщешь? Отставить! Разговорились! Где Цынгиляев? А где ему быть? У своей машины, готовит её на выезд в лесосеку. Участковый трусцой побежал в указанном направлении. Добежав до лесовоза, он увидел торчащие валенки из-под машины, лежащего на брезенте человека. Хрипло ревела паяльная лампа, разогревающая поддон мотора. Эй, вылазь! – согнувшись, крикнул Гошка, заглядывая под машину. Но сосредоточенное лицо лежащего внизу Максима даже не дрогнуло. Из-за рёва лампы, он ничего не слышал. Тогда Гошка своим сапогом попинал