по валенкам лежащего. Валенки зашевелились и стали выползать наружу. Зигзагообразно извиваясь, комкая брезент, из-под машины выполз Максим с паяльной лампой в руках и сев на снегу, вопросительно воззрился на участкового. Пойдём со мной! – властно объявил Гошка. Куда? – не понимая спросил Максим. Ко мне в контору, куда же еще? – да выключи ты эту тарахтелку! – рассвирепел участковый. – Не слышно ничего! Мне нужно выезжать на работу, я никуда не могу идти, а лампу не могу гасить, мотор разогреть надо, – объяснял Максим, пытаясь снова залезть под машину. Мать вашу! – зло чертыхнулся Гошка и быстро отскочил в сторону. На его месте, скрипнув тормозами, остановилась дежурка, набитая рабочими. Ты, смотри какой шустрый у нас участковый! – весело ржали рабочие. Долго тебя ждать? – загнул матом участковый. Зачем мне в контору? – выглядывая из-под машины, крикнул Максим. Вылазь, говорю, мать твою! – Елозил по бокам руками участковый в поисках кобуры. Максим вылез и всё также держал в руках ревущую лампу. Кто-то из рабочих забарабанил по кабине дежурки. Федька, ты чего рот разинул? Давай-ка цепляй трос на машину Максима. После снегопада ночью мы ж не продерёмся сами в лесосеку. Двойной тягой надо. А Максима вон Чиков забирает, и ехать больше некому, все машины уже разъехались. Это кто забирает? – неторопливо подошёл к машинам завгар. – А вон Чиков что-то удумал, уводит к себе Цынгиляева. Ну, поведёт тогда, когда будет за что. А пока Цынгиляев цепляй на буксир дежурку и двойной тягой двигай в лесосеку. Максим нерешительно оглядывался по сторонам. Давай, давай, не тяни время! – хлопнул по спине Максима завгар. Стой! – закричал участковый и принялся лихорадочно шарить рукой по боку шинели, явно намереваясь расстегнуть кобуру. Кобура на ремне висела, но была пуста. Тогда он стал охлопывать себя по нагрудным и брючным карманам. Его лицо приобретало всё более растерянный вид. То, чего он искал, нигде не было. Гоша! Пистолет-то поди в уборной булькнул или у Люськи под мышкой! – подбросил кто-то очередную шутку. Рабочие покуривали самокрутки и незлобиво посмеивались, отпуская реплику за репликой. А, ну, тихо! – рявкнул завгар и подошёл вплотную к участковому. Георгий Иванович что случилось? Объясни толком! А чего объяснять? – растерянно оглядывался он, продолжая ощупывать свои карманы. На Петрухина покушение было. Избили, раздели, разули. Вот тебе и всё объяснение. А валенки Петрухина на Цынгиляеве. Что прикажешь с ним делать? Покрывать? Тут брат серьёзной статьёй пахнет. Эх, ты, сыщик! Гоша, Гоша! Допился ты до самых чёртиков, везде тебе преступники кажутся. Валенки-то еще неделю назад я лично дал Цынгиляеву, при всех рабочих, что сидят в дежурке. Их принародно отдал сам Петрухин, вроде как на обмен со мной. Вот и отдал я их Цынгиляеву как спец. обувь. Давай протокол, все рабочие подпишутся. Ты забыл, за что я выговор схлопотал? Дак, как это? – смутился Чиков, что принародно дал маху. А чтобы не было сомнений, смотри и слушай; – и, повернувшись к дежурке, он зычно крикнул: – Мужики! Кто дал мне валенки, чтобы я их отдал Цынгиляеву? Знамо дело, сам Петрухин! – весело отозвалось несколько голосов. Конечно, Петрухин носил потом другие валенки, но дело с ограблением ещё проще: – те валенки и его одежда лежат со вчерашнего вечера в бане, в женском отделении. Только сейчас от меня ушла заведующая баней и справлялась: – не пришёл ли Петрухин на наряд, чтоб забрал он свои манатки. Постой, постой, Васильич! При чём тут Петрухин и баня? – совсем сбился с толку участковый. А притом, голубок, что бутылка с зельем, чего хошь с человеком может сделать. Да, да – забормотал Гошка, пьянка – вещь нехорошая. Так вот, слушай дальше: – Нажрался твой Петрухин до чертиков, да и забрёл в баню. Что он там хотел делать мыться или парится? – Не знаю. Да забрел-то в женское отделение. Разулся, разделся до кальсон, ну тут его и обнаружили бабёнки. Подняли шум. Кипятком, да вениками, вытурили его на улицу. Вот и выскочил он в одних подштанниках. А где уж морду себе расквасил, спроси его – может вспомнит. А может у кого и выпросил. Так, что не позорься ты, Гоша с Петрухиным. Из-за него гада я и выговор схлопотал! – зло крякнул завгар. Да, ладно, хрен с ним! И ты из-за него под смех попал. Ну, поехали! Чего рты раззявили? – махнул рукой завгар. И сцеплённые тросом машины медленно покатили из гаража. И слышь, Георгий Иванович! Не марай свой авторитет, спешными выводами. Разберись сначала. И к Цынгиляеву зря цепляетесь, что ты, что парторг. Ведь нормальный он мужик, хоть и калмык. Ну случилась когда-то путаница в мозгах на верху. Что теперь и мы должны скотами быть? Васильич! – не заговаривайся, я при исполнении! – дернулся участковый. При опьянении ты, Гоша, в основном! Но люди из-за этого не должны страдать. И завгар тяжёлой походкой пошёл в котельную. Чиков долго стоял и смотрел ему в след, потом медленно побрёл из гаража, время от времени останавливаясь и задумчиво похлопывая себя по карманам.
А бурная жизнь лесопромхозного села не теряла своего ритма ни днём, ни ночью. До позднего вечера шла вывозка леса из лесосек. По узкоколейной железной дороге пыхтели паровозики, везя на платформах длиннючие деревья – хлысты. По разбитым, ухабистым лесным дорогам, шли тяжело груженые машины с прицепами – лесовозы. В лесосеках – в местах погрузки бревнами лесовозов, на так называемых – плотбищах, площади походили на поля боевых действий. Развороченные дороги гусеницами тракторов, вперемежку с мелкими сучьями, снегом и землей, были просто непроходимыми. Здесь нельзя было определить время года. Пылали огромные костры, пожирающие обрубленные сучья и ветви с деревьев. Разлитый мазут от техники, фиолетил сбегающие ручьи, от растаявшего снега вокруг костров. Грохот, лязг гусениц тракторов, шум падающих деревьев, визг пил, все это наводило ужас на человека, впервые попавшего сюда. Вывозка леса из неудобных для техники мест, осуществлялась конной тягой. Возчики, исключительно мужики, должны были обладать недюжинной силой. Навалить толстое и длинное бревно на низкие сани – волокуши было непросто. Здесь нужна и сила и сноровка. Определённые на лесоразработки парни и мужики после мест заключения, вымещали все свои неудачи на бедных животных. Многие из них ранее никогда не подходили к лошадям, не знали, как обращаться с ними. А вот жизнь распорядилась так, что от этой четвероногой животины зависело их материальное благосостояние. Приезжали в леспромхозы и свободные люди, в поисках длинного рубля. Поэтому из лошадей выжимали всё, нагружая их непомерным грузом, вывозя спиленные лесины через буреломы и неудобья. Бедные животные, обезумев от зверского истязания кнутом и палками, от изощрённого дикого отборного мата возчика – властелина, норовили выскочить из собственной шкуры. Надрываясь от тяжёлой поклажи, распарывали брюхо и ломали ноги в буреломах, – бедные лошади гибли десятками. А возчик зло оскалясь, переставал разумно мыслить и хлестал – захлёстывал животину, пытаясь выместить свои обиды за свою тоже почти скотскую жизнь, определенные ему неудачи. Такие отношения между людьми и лошадьми приводили и к диким случаям. Обречённая на гибель лошадь, бывало смертельно калечила своего хозяина – тирана. Она его лягала кованными копытами, или, встав на дыбы, обрушивалась всем своим телом на обидчика. А сколько было откушенных пальцев рук и носов возчиков – не счесть. Но были и другого ранга возчики. Они по-хозяйски относились к своим лошадям. Берегли, кормили, нагружали посильную поклажу. Но таких было мало.
Спланированная система труда! – План любой ценой! – а в народе бытовала поговорка: – кто много везёт, на того и грузят еще больше – эта система как ни странно срабатывала. Социалистические соревнования зажигали до фанатизма людей труда. И наплевать было на технику безопасности труда, на здоровье людей. Чего уж говорить о лошадях. Даешь, план любой ценой! Веским оправданием было – восстановление народного хозяйства от военной разрухи.
Непривычная тишина наступала в лесосеках, когда заканчивался рабочий день. Прекращалась валка леса, и его подвоз на плотбище. Хотя груды хлыстов на плотбищах, продолжали разделывать на стандартные бревна для погрузки на лесовозы. Тут работа кипела до ночи при свете фар и трещавшего движка, дававшего свет на прожектор. А основная масса людей разъезжалась по домам до утра и расходилась по баракам, наспех построенных для спецпереселенцев, тут же недалеко от лесосек. Лошадей также разводили по конюшням, рядом с бараками. При бараках был обустроен буфет-ларёк, где можно было по списку в счёт зарплаты получить хлеб, ржавую селедку и сколь хочешь водки. Пить-пей, но работай по-стахановски! И этот девиз исправно исполнялся. Прогульщиков не было – за прогулы – тюрьма. Народ это знал и хоть на карачках, но на работу приползал. Толстая буфетчица Зинаида распределением водки занималась сама. Она не боялась самых отпетых уркаганов, козырявших блатным жаргоном и сбивала с любого забулдыги спесь. Заглянув в тетрадь-список, который хранился у неё за пазухой, она неспешно заглядывала туда и огорошивала неожиданной новостью куражившегося выпивоху, требующего очередную бутылку. Ты уже выбрал все под получку, еле на ногах стоишь, а завтра на работу. Давай шуруй спать, в долг давать не буду! мужик униженно просил записать в долг поллитровку. Зинка была непреклонна. И тогда, так и не получив заветной бутылки, после столь унизительных просьб, мужик стервенел. Его ярости не было предела. Он грозил витиеватым тюремным жаргоном, который был понятен своей братве, тут же толкающейся примерно на таком же положении. Несведущему человеку трудно было уловить значение многих слов. Но когда вперемешку с лярвами и шалавами, упоминались слова: – сука и блядь, становилось ясно. Все это относилось к Зинке и сказать, что это было ей приятно, она тоже не могла. Скорее было наоборот. Она хорошо понимала подобную публику, обслуживая её не один год. Засунув тетрадь за пазуху, она прекращала торговлю, пунцовея лицом и шеей, выходила из ларька. Подперев руки в бока, она просеивала глазами толпу мужиков, отыскивая глазами несдержанного на слова забулдыгу. Подойдя к нему, она спрашивала: – Так кто я? И этим только подхлёстывала его ярость. Сука ты, в рот, в нос тебя толстая падла! Да, я тебя! – растопыривал корявые пальцы бывший зек, явно беря Зинку на испуг. Но не из того теста была замешана семипудовая буфетчица. Быстрым движением нехарактерным для её комплекции, она давала ему такую оплеуху, что не ожидавший ничего подобного, он опрокидывался на укатанный снег и начинал сморкаться кровью. Зинка, как ни в чем не бывало, шла назад, за стойку буфета, бросив на ходу мужикам: – уберите этого дохляка с глаз долой! услужливая братва, пинками добавив нужную порцию возмутителю советской торговли, – радостно докладывала ей: – Зинок, навтыкали ему за тебя, нашу спасительницу, глаз больше сюда не покажет. Давай пару поллитровок – душа горит, да зажевать чего-нибудь! А кто бузить будет, только мигни нам, рога враз ему обломим. За тебя завсегда станем! Э, – э, гляди-ка, заступники хреновы! Забыл, как осенью сам лаял меня? – зло сверкала глазами буфетчица. Дурак был! А если честнее, то как обратить на себя внимание? Я ж, вон какой, и ты сплошной аппетит! И нахально воззрившись на Зинку, он распахнул ворот грязной рубахи под фуфайкой и, обнажив гру