ий. Людей не было видно. Трактор- разгрузчик урчал где-то вдалеке, но из-за морозного тумана ничего не было видно, хотя Максим запрыгнул на капот своей машины. Закурив, он пошагал вперёд считая количество неразгруженных лесовозов. Да, многовато скопилось, а почему? И проваливаясь чуть не по колено в грязную мешанину снега на дороге, он вскоре увидел причину задержки разгрузки лесовозов. Трактор КТ-12-разгрузчик с разгружающегося лесовоза слишком много зацепил на свой лафет брёвен. Неровно стоящий лесовоз утратил равновесие и опрокинулся. На беду у трактора лопнула гусеница и змеей сползла с катков. На снежную мешанину. Матерясь и отплевываясь невредимый шофер опрокинутого лесовоза, ящерицей выполз из-под кабины и с кулаками кинулся на тракториста. Пока они орали и таскали друг друга за грудки, вокруг них собралась толпа из рабочих и шоферов, ждущих разгрузки. Их растащили и принялись за наладку гусеницы трактора. Пока сделали, да уже с помощью трактора подняли опрокинутый лесовоз, ушло около часа. Бригадир, увидев Максима, крикнул собравшимся: – Цынгиляева пропустите на разгрузку, у него дома беда. Шоферня, ни слова не говоря, повскакивала в свои машины и отчаянно ревя моторами, дергаясь туда-сюда, высвободили ему проезд на разгрузку. Разгрузившись и возвращаясь назад, он махал каждому рукой и кричал: – Спасибо! – Да ладно тебе! Давай, поторапливайся домой! Чего там! Заехав в гараж, Максим разыскал завгара и попросил машину на похороны. Завгар смотрел на него и коротко сказал: – Отцепи прицеп, накинь кузовок, хоть и хреновый. Лопаты, ломы, кирки и веревки в котельной. Заправься под завязку, сегодня машину можешь ставить где тебе удобно. За завтрашний день, думаю управишься? Конечно. Давай, действуй. За все вопросы я отвечу, посылай ко мне. Понял? Понял. Спасибо, Васильич! Завгар молча кивнул головой. Взяв необходимый инструмент и накинув с помощью слесарей кузов на лесовоз, он поехал домой. Близко подъехать было нельзя и оставив машину на косогоре, он стал пробюираться по узкой тропинке в глубоком снегу. Около его избушки стояли какие-то люди, в основном женщины. Поздоровавшись с ними Максим нерешительно остановился. Все молчали сочувственно поглядывая на него, горестно вздыхая. Древняя старуха – Коваленчиха, замотанная в какие-то немыслимые платки, закачала головой и зашамкала: Ой, беда, беда Максим! Как жа дитенкам без женщины в доме? Жаниться тебе надоть! И она многократно закрестилась. Фу, ты грех-то какой! Не знам как хоронить штаруху, нехристи вы, прошти мене Господи! Ничего, мамаша! Для всех Бог один и дороги, по которым ходим, тоже одни. Ить, об ентом и говорю! – Закивала бабка. Максим шагнул в сенцы, куда дверь была приоткрыта. Здесь не было окошка, и серый свет заканчивающегося зимнего дня и тусклого фитилька в консервной банке высветил сидящего на чурбачке Бадмая у изголовья лежащей на лавке усопшей старухи. Лавку откуда-то принесли, такой у них не было, – Максим заметил это сразу. Маленькое коричневое лицо умершей старухи было спокойным и даже не страшным. Гортанно бормоча, Бадмай негромко правил службу. Пронзая застывшим взглядом стенку сенцев, он изредка подносил к лицу клинышек сложенных вместе ладоней, звуки его молитвы то усиливались, то затихали, что вместе с блестящей его лысиной навевало таинственность общения с силами неба, и невиданное явление в этих краях – Буддийской похоронной службы. Толпившиеся на улице бабы несмело заглядывали в сенцы и спрашивали одна у другой: – Ну че, там? Да, вишь, урчит горлом, поет не по-нашему, да в бубен и жезлом бьет! Все не по-нашему! Аж смотреть страховито! Да, дано тебе! Чего тут страшного? Каждый по-своему живет и умирает! То-то оно, да не скажи: – Как бы греха не накликать на свои головы! Тише, вы! Осаживали разговорчивых другие. Грех чужую веру не уважать, вот это грех! Правильно, бабы! Одна из них бочком влезла в сенцы и, подтянувшись к уху Максима, заметила: – Как звали покойную? Алтана – тихо ответил он. Как, как? – Не поняла баба Алтана, – чуть громче повторил Максим, поклонившись к умершей. Баба поспешно закивала головой: – А лет сколько ей было? – А почти сто, чуть не дожила. Ишь ты! – восхитилась баба и поспешно вышла. Найдя бабку Коваленчиху, она подошла к ней и, наклонившись к дырке платка, откуда торчали только нос и чуть виднелись глаза, громко крикнула: – Баба Нюра! Покойной калмычке знаешь сколь лет? Почти сто! Ой, ты! Замахала руками старуха. Поболе чем я пожила, горемычная! А как помолиться за нее – не знаю имячка яе? Иноверка, прости мене Господи! Алтана ее зовут! – закричала ей баба. Чудно, Лытана стало быть! Вот теперча ловчей молиться за ее душу. И старуха бухнулась на колени прямо в снег между бабами, истово крестясь и шепча молитву. Господи, святый, Господи всемогущий: – открой райские врата для рабы божьей, Лытаны горемычной. Прости мя, Господи, за то, што посылаю к тебе в райское обиталище нехристиянку, а иноверку. Прости мя, Господи, грешную! И, войдя в раж моления, бабка все чаще тыкалась лбом в снег. Ну, хватит, баба Нюра! – Подошла к ней молодуха, и, взяв ее подмышки, стала поднимать со снега. Хватит, хватит! Иди домой, а то окочуришься. Ну, вот и говорю, на душе-то полегчало, как за покойную Лытану помолилась! – А домой пойду-ка, однако, поясницу ломит. Вот-вот, давай домой! – усмехнулась молодуха. Хоронить-то, до кладбища мене не дойтить, а тут помолилась об ней, – бормотала старуха, уходя в свою сторону. Кое-что узнав у Максима о завтрашних похоронах, бабы еще потолкались у сеней немного и стали расходиться по домам. Со скотом управляться надо, да печи топить, – рассуждали они. Кое-кто остался. Скоро Бадмай закончил чтение молитвы и, кряхтя поднялся с чурбака, потирая замерзшие уши, надел шапку. Обнявшись с Максимом они долго стояли так, ни слова не говоря. Две пожилые калмычки зашли в сени, молча покивали головами, здороваясь, и присели на дрова, закрыв глаза. Бадмай с Максимом зашли в избу. На удивление Максима, дома было прибрано. Женщины со мной пришли, помогли прибраться, – пояснил старик Топчан старухи был разобран и вынесен в сарай. Больше стало свободного места. Дядя Церен, как ты узнал, что тетя Алтана умерла? – спросил Максим. Знал я, что она не доживет три дня до Нового года, вот и пришел. Я ж тебе еще давно об этом говорил. С каким-то мистическим страхом Максим смотрел на него, Алтану я живой еще застал, поговорил с ней мал-мало. Но она меня уже не видела и не слышала. С Богом уже разговаривала. Я слушал ее разговор. Она сказала, что мы с тобой умрем здесь, на этой земле, а трое ребятишек из этих останутся живы и вернутся в родные края. Остальные тут уйдут на небо. Что ты, дядя Церен, может все образуется? Нет, Мукубен? Через волю Божью не перешагнешь! Максим закрыл голову руками и прислонился к косяку двери. Притихшее ребятишки, сидевшие на нарах, перешептывались и хлюпали носами. Вон, видишь, и дяде Мукубену жалко бабушку. Что мы будем делать без нее? Жалко! – всхлипывали малыши. Бадмай подкладывал в печурку дрова. Дядя Церен, ты здесь будешь? Да, я пришел сюда, чтобы быть здесь. Тогда я поеду на Десятое, помогу копать, людей каких-то надо в помощь найти. Ни куда ехать не надо, могила, наверное, уже готова, посасывая трубку – ответил старик. К-к-как? – почти с ужасом прошептал Максим, и его пронзила мысль, что со стариком что-то неладно. Не веришь, вижу, – спокойно смотрел на него Бадмай. Еще вчера я сходил в Баджей, там три километра от Десятого. В бараках Десятого много людей болеет наших и не наших, вот я был там несколько дней – лечил. Ну, а время пришло Алтане умирать, пошел в Баджей за подмогой. Эренцен там живет с сыновьями. Пришли на кладбище Десятого и на пень громадный натаскали сучьев-дров, зажгли. Это как раз рядом с могилой Алтмы – сестры ее. Помнишь пень там был? Корни его мешали копать тогда. А сейчас он сгодился, земля почти на метр промерзлая. Пень сгорит – земля оттает. Землю только останется выбросить. Вот Эренцен с ребятами уж наверное и сделал это. Занемев, Максим не мог произнести ни слова. Если есть на чем поехать, можно проверить, как там дела идут, – продолжал старик. Да хоть хлеба отвезу – наконец нашелся Максим, – пытаясь сделать вид, что верит рассказанному. Ну, если есть чего – отвези, а я тут буду. Хорошо, хорошо. И обогнув печку Максим подошел к нарам, к ребятишкам. Вот, под снегом под кедрой нашел, – и он выложил из карманов несколько размякших кедровых шишек. Раньше, если он, случалось, приносил шишки, ребятишки с восторгом налетали на орехи, а сейчас уныло сопели и хлюпали носами. Шишки остались нетронутыми. Да, плохо нам будет без бабушки! Оглядывая притихших ребятишек, он смахнул слезу со щеки и устало опустился на край нар. Ребятишки словно по команде дружно заревели и, облепив Максима, приговаривали: – Жалко бабушку Алтану. Тихо, тихо, ребята! Нам надо жить дальше, – успокаивал он их, расстраиваясь сам все больше и больше. Отворилась дверь, и одна из калмычек испуганно оглядывала избу. Что еще случилось? – Бадмай вынул трубку изо рта: – Бабушку жалко, пусть поплачут. Да, да, – закивала головой женщина и закрыла дверь. Пока светло, мне надо поехать на кладбище, а вы побудьте с дедушкой Цереном. И, чтобы как-то отвлечься от горестных мыслей, он спросил пацанов: – Сарай-то открытый стоит? Я что-то не заходил туда давно. Красуля не пришла? Нет, не пришла, мы всегда проверяем: – всхлипывали пацаны. Наверное украли ее воры. Она бы сама нас не бросила. Ну, вы повспоминайте, в какие места она могла заходить. А мне ехать пора, я скоро приеду, – и Максим вышел на улицу.Глава 20
Заброшенный по окончании заготовки леса Десятый лесоучасток являл собой унылую картину. Лет пять-шесть назад, как здесь отшумели падающие вековые деревья, отвизжали пилы, отурчали трактора. Остались развороченные дороги, поросшие мелколесьем и бурьяном, чернели огромные кучи веток и сучьев, как напоминание о небрежности человека, похозяйничавшего в этих краях. Да печальной памятью темнели на взгорье у ручья два наспех построенных барака для временного жилья. Бараки были построены еще к 37-м годам и обнесены густой колючей проволокой. Но ничего нет вечного. Ушли в небытие – мрачные тридцать седьмые, тревожные – сорок первые. Отгремел и минул радостный, с горечью слез – победный сорок пятый, не уменьшивший кровавую полосу репрессий до самого 53-го года. А 53-й наступит еще не скоро, и эти годы унесут еще много человеческих жизней, и неизмеримо отравят ранимое человеческое сознание. Десятый лесоучасток был официально закрыт, временные постройки за ненадобностью подлежали сносу. Их, как правило, просто сжигали, чтобы не оставалось ничего от той несправедливости, что бытовала здесь когда-то. Но, оказывается, нет ничего постояннее, чем наспех сколоченное – временное. Когда инспектор пожарного надзора района, вместе с участковым милиционером и двумя рабочими приехали сжечь бараки и составить протокол о их уничтожении, оказалось, что бараки набиты людьми, как клопами стены. Здесь оказались дети, старики и старухи, и, какие-то беспризорные люди, которые понуро сидели в закутках и на нарах, и происхождение которых никто не знал. Вопрос о уничтожении бараков был моментально забыт и участковый решительно занялся выяснением личностей. Почти ни у кого не было документов. В лучшем случае у обитателя барака была какая-нибудь замусоленная справка без фотографии. Растерянный участков