ей и ученых степеней, ученые, профессора, министры. Рядом с ними тайно хоронили свои грешные невызревшие плоды – абортницы, которых в послевоенные годы закон нещадно карал за это. И все могилы и кладбищенские бугорки, крестики и столбики были безымянные – таково было негласное условие этого кладбища, которое никто не устанавливал. Так уж повелось. Не было здесь ни фотографий, ни фамилий на крестах и столбиках, а только инициалы и дата смерти. Невозможно было установить возраст умершего человека, кто он был в прошлом. Просто нужно было знать могилу и все. Знали, кому нужно было. Для остальных – секретные могилы, поистине. И не раз следаки энкаведешников эксгумировали подозрительные, как им казалось, могилы, выискивая нужного им трупа, или наоборот, чтобы списать на безымянного чьи-то грехи. Все было. Лесоучастка как такового не было, свелся на нет, а кладбище продолжало разрастаться. В конце войны, когда повалила калмыцкая нищета в эти места, то многих прямиком из райцентра везли сюда, в эти бараки Десятого. Тогда еще здесь велись лесозаготовки, и под шумок, десятки трупов, закоченевших в дороге, а которых уже и отошедших от мировой суеты (забирайте, там на месте похороните), везли прямиком сюда, на кладбище. Много еще будет уменьшаться в количестве в калмыцких семьях и после войны, и они знали, что место умерших их родственников и соплеменников там, на кладбище Десятого, косогор которого обрастал все новыми и новыми могильными столбиками. И ежегодно бушующие в весеннюю сушь лесные пожары буквально слизывали всю растительность вокруг Десятого. Но бараки и кладбищенский косогор оставались невредимыми. Люди отстаивали их. И только после 53-го, когда бараки были покинуты людьми по разным причинам, и стояли ощерившись пустыми стропилами крыш и дырами окон, ветреной ночью случился сильный пожар. Самый страшный – это верховой пожар. Гонимый ветром, издалека, он воровски налетел и на беззащитные бараки и кладбищенский косогор Десятого. Сухой кустарник, охваченный мощным огненным валом, вспыхивал подобно бензиновым факелам, окутывая буйным огнем кресты и столбики могил. А ощетинившиеся бараки своей неприглядностью пропустили сквозь себя первый накатившийся огненный вал, нехотя задымились. Кое-где, словно утверждая: – не то мы видели на своем веку, выдержали и сейчас! Но оказалось- не судьба! Первыми почувствовали конец, забившиеся во все углы бараков, белки и бурундуки, спасаясь от первого огненного вала. Накрытые второй волной бушующего огня они выскочили на свободу и, стараясь убежать от всепожирающего огня, осветили ночную темень сотнями катившихся факелов. Смертельные визги и писки зверья мешались с шумом огненного ветра и падающих деревьев. Еще несколько дней будут дымиться головешки сырых бревен и пней, куриться вонючим дымком подобно тысячам маленьких вулканов. Но от них уже лесного пожара не будет. В округе все выжжено и они погаснут сами по себе. Благо, по закону природы будет соблюдено правило: – после бури – затишье. И только на знающих людей, видевших ранее кладбищенский косогор нападет ужас и оцепенение: как же это так? От такого количества земных мучеников не осталось и следа. А их прах засекретился в земле А у живущих о них осталась только – Память. Со временем здесь разрастется буйный кустарник и разная лесная поросль и проходящему человеку ни в жизнь не догадаться, что он идет по могилам, по разваленным человеческим судьбам. А неверя, оглядывая зелень окрестных гор летом или ослепительно белые шапки снегов на кустах зимой, скорее всего усомнится: – А было ли это? Было. Да еще, ой, как было! Но это случится потом. После невыносимых человеческих страданий, стертых с лица земли властью, огнем и временем. А пока Максим ехал сюда в надежде упрятать в эту землю очередное бренное тело. Голова разрывалась от тяжких раздумий и не уходящего ни на минуту вопроса: – кто следующий? И за что такая кара? Где же его семья? И увидит ли он хотя бы кого из них? Широкая разлога бывшего Десятого лесоучастка открылась неожиданно из-за крутого поворота. Белоснежная котловина разлоги с редким мелколесьем была по-своему красива даже зимой, если бы не убогие бараки со своей оскорбительной архитектурой. Полупровалившиеся крыши еле сдерживали нависшие глыбы снега. Покоившиеся стены во многих местах были подперты длинными бревнами. В редких местах окна имели стекла и их недостаток восполняли различные тряпки, куски жести и фанеры. Вид бараков был удручающий, особенно вблизи. Отхожего места как такового не было. Туалет устраивал себе каждый, где хотел. Различные отходы и помои выплескивались куда попало. Имеющиеся две печки на весь барак топились круглые сутки, так как на них варили пищу днем и ночью, и все равно все не успевали. Оба барака были переполнены людьми. Между ними под сооруженным навесом тоже была печка, которая тоже топилась даже в лютые морозы. Глубокие тропы–траншеи вели к мелколесью, откуда приносили дрова для печек. В бараках было грязно и дымно, и постоянно царил полумрак из-за подслеповатых окошек. При всех этих неудобствах здесь было все-таки тепло и имелась крыша над головой. Где поспим, где – поголодаем, перезимуем как-нибудь, – усмехаясь говаривали жильцы бараков, отвечая на вопросы любопытных. За бараками в километре на косогоре раскинулось кладбище с еле видневшимися штрихами столбиков. Почти в конце косогора чернела земля, резко выделяясь среди ослепительно белого снега. Там же копошились люди и горел костер. Ага, туда не проедешь, машину придется где-то здесь бросать, – подумал Максим, – выискивая удобное место для остановки. И, не доехав до бараков метров пятьдесят, остановился. Взяв сверток с провизией, он зашагал к баракам, так как к кладбищу другой дороги не было. Выпуская клубы пара, из дверей бараков стали вываливаться разные люди – стар и млад. Многие были полураздетые, босиком и ежась от холода выжидательно смотрели на подходившего Максима. Больше всего их интересовал сверток, и глядя на него, вокруг слышались разные вопросы: Думаешь расколется калмык, угостит чем-нибудь? Ага, жди, сам с голодухи пухнет, поди! Да нет, смотри, рожа у него сытая! Хе, да у них у всех модры круглые, так что не поймешь, сытый он или голодный. Пошли назад, а то уж совсем замерз, – трясся мужичок в рваной рубахе в каких-то немыслимых опорках на ногах. Стой, стой! Это ж калмык – шоферюга, он не совсем бедный. Подойдя ближе к толпе, стоявшей перед бараком на раскатанной ребятишками дороге, Максим здоровался направо-налево. Были здесь и незнакомые ему старухи-калмычки с детьми В их глазах сквозил предсмертный голод и они стояли в сторонке обособлено, в рваных одеждах и почти все босиком. Замерзнете, ведь, – как-то невпопад сказал Максим, боясь долго остаться с ними. Помочь им он ничем не мог. Ему было больно и стыдно. Ничава, маленько привыкли, кладбище рядом, скоро все там будем, спокойно ответила старуха и, закашлявшись, сплюнула на дорогу чем-то черным. Бабушка, идите в барак, нельзя на морозе быть босиком – расстроено сморщился Максим. Бабушка? Ха-ха! Оскалилась старуха черным ртом. Уга! Ач! (нет внука) у моя, – путая русские и калмыцкие слова, не то смеялась, не то злилась старуха, знаешь, какоя старуха? Мне дечк! Дечк! (сорок! Сорок!) растопырила она четыре грязных пальца на руке. И истерично зарыдав, она закрыла лицо руками, поплелась назад в барак, вихляя из стороны в сторону. Э-э, пропусти-ка Болку, скорей в барак, у нее припадок начался! Не дойдя до дверей барака женщина упала и начала дергаться в конвульсиях. Че рты раззявили? Тащите ее в барак! – командовал тощий мужчина. Да к полу, к полу ее прижмите, а то изобьется об углы! Несколько человек захватили дергающуюся калмычку и занесли в барак. Люди стали заходить следом. Мужчина скатал в руках большой ком снега и поглядывая на Максима – криво усмехнулся: – а ты говоришь скучно живем. Нет, паря, у нас весело – сплошное кино. А ты иди-ка куда идешь, а то одно расстройство от тебя! А может водочки плеснешь, а? – хитро прищурился он, задрав бороденку. Давай махан устраивай на поминки! Нету сейчас ничего, ребята! Похоронить надо сначала человека – уклончиво ответил Максим. Несколько человек, все еще надеясь на что-то, не уходили. Потом, потом, вон еще могилу только копают, – вконец расстроился Максим и пошагал дальше. Слышь, пропадут тут твои калмыки. Привези хоть чего-нибудь! – неслось ему вслед. Ничего не видя перед собой, а только впереди чернеющую кучу могильной земли, Максим скрипел зубами и мотал головой: – Боже, боже, ведь вымрут так все наши люди! За что? За что? Зачерпнув горстью из сугроба снега, он приложил его к лицу и отдуваясь остановился, чтобы успокоиться. Копщики могилы приземистый калмык средних лет и два подростка-пацана, с интересом смотрели на него. Фу, совсем устал, пока к вам добрался! – вымучено улыбнулся Максим, и, здороваясь, протянул ему руку. Эренцен меня зовут, а это мои орлы – Учур и Бадак. Пацаны смущенно закивали головами. А меня – Мукубен. Ну, я тебя знаю, еще по Широкстрою, нас-то раньше привезли, а тебя позднее и отдельно в наручниках. Мы еще завидовали и восхищались, – долго ты на свободе был! А меня генерал не отпускал, все защищал, пока силы у него были, все в разведке на передовой держал. Особисты на передовую под артобстрел не шибко-то лезли. Ну, а потом, все-таки выловили и вот мы тут! – обнялись они. Орденами и медалями своими ты тогда всех поразил. Даже начальник колонны скомандовал нам всем «смирно!», когда вывели тебя из машины и сняли наручники. Бунтовал? Что в наручниках привезли? Было дело. Ну, а мы-то тогда уже были на уровне зэков, оборванные в фуфайках, ну в спецробах, на работе заморенные. Тогда был для нас праздник. Это они тебя привезли как заключенного, а для нас ты был герой. И за газеты спасибо! Какие ты привез. Ведь ничего мы не знали. Никаких новостей с воли и с фронтов. За что нас, почему? Предатели и все. А тут сразу несколько разных свежих газет. А потом дядя Церен рассказал, что ты здесь. Это ж я в сапоги вместо стелек натолкал газет, чтобы ноги не мерзли. – засмеялся Максим. Ну, а польза-то какая вышла! Мы духом воспрянули, забунтовали. Ведь кормить после этого лучше стали. Ну мне-то жирку нагулять целых десять дней не удавалось. В карцер за газеты посадили. Ну, а там мало того, что холодно, да еще голодно. Кусочек хлеба и вода. Вот и все кормежки! Ну, ничего! За народ пострадал! Так уж получилось! И мужики надолго замолчали глядя в пустую могилу. Пацаны перешептывались и во все глаза смотрели на дядю Мукубена. Ну, вот принимай! Указал на вырытую могилу Эренцен. Хорошо, хоть земля не каменистая, да спасибо дяде Церену, догадался пень поджечь. Горел всю ночь и сегодня до обеда. Мерзлоту оттаял, а так копай себе потихоньку. Вот с орлами мы и выкопали. А без этого долбить мерзлую землю замучаешься. Эренцен, а не большеватая могила? Ты знаешь так дядя Церен приказал. Сказал, не только для бабушки Алтаны одной, – отвел он в сторону глаза. К-как? – опешил Максим. Как сказал дядя Церен? – повторился он. Знаешь, потупил взор Эренцен, – зима большая, трудная, умирать будут многие, а могилы зимой копать трудно. Сделаем настил из бревнышек примерно на полметра от поверхности могилы, насыпем холмик. Полежит бабушка, пока к ней кого-нибудь не подселят за зиму. Тоненький слой земли не так трудно будет разрыть. Ну, а весной, когда земля оттает, уберем настил, оформим как надо. Так сказал дядя Церен