ом открыл дверку. А вы знаете, я в кабине никогда не ездила, растеряно озиралась Дарья. Вот и исправим эту ошибку, – и Максим, осторожно взяв ее под локти, приподнял и поставил на подножку лесовоза. Ой! – только и успела вымолвить она. А Максим, уже обежав кабину, усаживался на свое место и протягивал ей свою замасленную руку. Смелее садитесь! И дверку сильнее хлопните! Нет, не так! Давайте, я помогу? Подавшись в ее сторону, он старался не задеть ее колен, на уровне которых была дверная ручка. Дарья с интересом наблюдала, как сильная мужская рука буквально в сантиметре от ее колен, медленно проплыла туда и обратно. А выразительные черные раскосые глаза все смотрели и смотрели в ее лицо, выискивая в нем то, что растревожило его душу. Тряхнув головой и, словно сбросив с себя оцепенение, он хрипло произнес: – Поедем? Ну, если можно. – улыбнулась Дарья. Машина завелась без труда и пока Максим разворачивался, Дарья пристально смотрела на него. Выехав снова на свою колею, Максим вскоре подъехал на то место, где выдернул из огородного забора жердину и остановился. На размешанном колесами снежно-ледяном месиве печально лежала разломанная жердина. Вы меня извините, весной я вам весь огород новым забором огорожу. Я не хотел ломать ваш забор, так получилось. Ничего, – робко ответила Дарья, – я пойду? Дети дома одни. Кто у Вас? Мальчик и девочка, – улыбнулась Дарья. А у Вас дети есть? Есть, есть. погрустнел Максим. Только не знаю, где они. Ну, я пошла? – и она обеспокоено заскользила глазами по дверке, не зная как открыть ее. Ах, да! Очнулся Максим. Извините, устал, наверное. И он так же осторожно взял ее за руку, и, подержав ее несколько секунд, тяжело вздохнув, выпустил ее из кабины. Дарья легко спрыгнула на снег и облегченно засмеялась. Что, красавица, вырвалась из клетки? Думала в тайгу увезу? – уже как-то свободнее спросил ее Максим. Нет, нисколько не боялась. А чему смеялась, я смешной? Хорошо-то вокруг, вот и радостно! И снова шаловливо смеясь, она схватила горсть снега и сыпанула прямо в лицо Максима. Уф! – только и успел выдохнуть он, а Дарья уже взбежала на косогор. В гости не зову, поздно уже, да и угощать нечем! Конечно, что вы, что вы! – смеялся Максим, стряхивая с лица снег и отправляя снежинки в рот. Вкусно? – засмеялась Дарья. Очень, только мало. Добавлю в следующий раз. И повернувшись, она махнула варежкой, – До свидания! – А.Э – Дарья Васильевна, можно один вопрос? – зазаикался Максим. Она остановилась. Можно я вам весной все-таки перегорожу забор? Дарья серьезно уставилась на него: А вам это нужно? Очень! – приложил к груди обе ладони Максим. До весны еще далеко. Не забудешь? Не забуду! Радостно закричал Максим. Ну, что же, поживем – увидим! И Дарья быстро заспешила в свой двор. Максим постоял еще несколько мгновений, сел в кабину и, помотавшись по руслу речушки, выехал на дорогу, которую уже начало заносить снегом. Ночь предполагалась быть метельной. Ближе к Орешному поземка почти прекратилась, но затянутое темными тучами небо таило в себе неожиданные сюрпризы. С тяжело нагруженных снегом веток деревьев срывались рваные комья и грузно шлепались в сугробы. Поздно вечером Максим добрался домой. Бадмай все также сидел в сенцах у тела покойной и что-то тихонько пел, закрыв глаза. Была молитва или просто заунывная песня, Максим понять не мог. При слабом свете коптилки колыхающееся пламя от морозного воздуха освещало сенцы плохо и выражение лица старика не было видно. Сидя на чурбачке, он скорчился от холода и покачивался из стороны в сторону. Кисти рук его были засунуты в рукава рваной шубейки. Чувствуя, что начинает мерзнуть от неподвижного стояния на месте, Максим тихонько кашлянул, в надежде привлечь к себе внимание старика, но тот на это никак не среагировал. Замерзнет, ведь, так! – испугался Максим, и, подойдя к нему ближе, тронул Бадмая за плечо. Дядя Церен, пойдем в избу погреемся. Старик продолжил что-то бормотать, не обращая внимания на Максима. Закоченел, замерзает! Ужаснулся Максим и взял подмышки сухонькое тело старика, потащил его в избу. Уложив его на лежанку, он разул его, прикрыл своей фуфайкой и стал подбрасывать дров в уже затухающую печку. Ребятишки спали в тревожных снах и кое-кто из них испуганно вскрикивал. Да, натерпелись, наголодались, намерзлись ребятишки, даже во сне нет им покоя. Присев около печурки, он долго сидел, вспоминая прошедший день, поездку в Баджей, знакомство с Дарьей, ребятишек Эренцена. И тут же заныло сердце, застучало в висках. Боже, а где же мои дети, живы ли они? Где жена? Из темноты вдруг накатился образ жены с распущенными волосами. Цаган держала на обеих руках крошечных его дочурку и сынишку и с укором смотрела на него. Нет, нет! Порывисто зашептал он. Я не бросил вас, и не забыл! Вытянув вперед руки в темноте, он хотел коснуться их, но наткнулся на горячее ведро, стоящее на печке, и только лишь обжегся об него и его сознание вернулось к действительности. И я найду вас, я найду! – исступленно шептал он и, сознавая, что очумевает от горя, резко поднялся и прошел в угол, где была вода, жадно выпил кружку воды и вышел в сенцы, постоял у тела покойной, потом вышел на улицу. Легкий ветерок кружил крупными снежинками. Точно пригонит снегопад – хоть бы успеть похоронить Алтану, а то и не проедешь. Зайдя в избу, он сдвинул вместе несколько чурбачков, присел на них и привалился к стене. Незаметно уснул довольно быстро и крепко. Проснулся от того, что кто-то передвигает его ноги в сторону. Открыл глаза, – старик Бадмай кряхтя, отодвигает его ноги в валенках от печки и бурчит: – Ай-ай! Как это я сапсем старый стал, уснул, покойницу бросил. Сапсем плохо. А ты, Мукубен, зачем валенком печку топишь? Максим быстро вскочил на ноги, голенище его правого валенка рыжело огромным пятном. Ноге было жарко. Но во сне он ничего не чувствовал. Да, дядя Церен и я уснул, так и сгореть можно. И ему почему-то припомнился пожар с его сеном в лесу. Продолжая подкладывать в печку дрова, старик всё сокрушался: – обидится Алтана, одну на морозе бросили, но это его грехи – гелюнга, он не должен был её оставлять одну. Не горюй дядя Церен, половина грехов здесь моих. Это я тебя перенёс в избу, ты же замерзал и уже ничего не помнил. Точно ничего не помню. Вот видишь: – ты чуть не замёрз, я чуть не сгорел. Не виноваты мы оба. А тётя Алтана простит нас, мы её не бросили и не забыли. Наверное, устали сильно. Да, тяжёлая жизнь,– изрёк старик и вышел в сенцы. Вскоре заурчал его голос в чтении молитв у тела покойной. Максим еле открыл дверь из сенцев. Всё-таки за ночь изрядно намело снега. И он продолжал валить. Серел зимний рассвет. Когда уже совсем рассвело из соседней деревни пришли две калмычки, – одна пожилая, другая молодая. Как вы узнали, что тётя Алтана умерла? А нам ещё три дня назад Церен сказал. Спасибо вам! Поклонился им Максим. Без дороги шли? Видя почти по пояс их мокрую одежду. Вчера трактор проходил, немного дорога была, но всё равно снег глубокий. Женщины принесли с собой немного продуктов, и несколько ледяных кругляшек замороженного молока. Лепёшек напечём, да чай приготовим, тётю Алтану поминать будем. Спасибо вам, милые!– совсем растрогался Максим. Ох, дядя Церен, цены тебе нет! Да, гелюнг у нас от бога!– сказала пожилая женщина. Ребятишки уже проснулись, но лежали на нарах и перешёптывались. Это не шутка, на печке пекутся самые настоящие лепёшки!– восторгались они. А когда молодая калмычка, зашедшая в избу, показалась сначала некрасивой и толстой, разделась и сняла для просушки ватные штаны, фуфайку и солдатскую шапку, то оказалась совсем худенькой девушкой. А когда Гильдя, так её звали, пошептавшись с матерью, каждому пацану на нарах принесла по половинке горячей лепёшки, то оказалось, что она совсем красавица. И даже старые подшитые её валенки, в которые могла войти ещё одна нога в каждый, не казались страшными, а наоборот, были хороши. А когда она, улыбаясь, шепнула:– потом когда поминать будем, дадим ещё каждому по целой лепёшке с настоящим жомбой. Вот такие животы у вас будут. И она попыталась выпятить свой тощий животик, это у неё не получилось. Зато под ситцевой кофточкой резче обозначились её маленькие острые груди. Мальчишки все сразу влюбились в неё и тихонько спорили, кто первый в неё влюбился:– я, я! Нет, я! Гильдя это почувствовала, и время от времени хитренько поглядывала на них, чуть усмехаясь, за что от матери получала неодобрительное ворчание. Молодёжь, совсем ничего не понимает. Тут при таких случаях серьёзными надо быть! Девушка на минуту принимала серьёзный вид, потом мельком подмаргивала пацанам, которые таяли от счастья! Молодость – это счастливое время, к сожалению недлительное, в тяжёлой, разносторонней жизни. Когда всё нипочём, когда радуют глаз все земные краски, особенно цветы, среди которых даже не так печальны траурные ленты жизни. Только в молодости забываются быстро все печали, которые не способна забыть старость. А молодость- это, то с чего начинается жизнь! В молодости зарождается любовь, которая всегда шагает с нами по жизни. И рядом с горем от умершей бабушки Алтаны, остаются продолжать жизнь её внуки и пригретые, ею ребятишки, которых радует пришедшая смешливая девчушка Гильдя. И нет здесь ничего греховного от того, что рядом с горем и слезами, смех и улыбки молодости. Это равносильно тому, как в дождливую погоду, среди рваных туч свинцового неба, вдруг засияет весёлыми лучами солнце. Ну, что герои? Вставайте, умывайтесь, да и кушать будем. Тут будет и завтрак, и обед, и поминки заодно. Другого больше ничего нет. Вот лепёшки мы закончили печь, жомба кипит, пока мы тут – мы и покормим вас. Потому что мы уедем на кладбище, а оттуда сразу домой, завтра на работу – рассуждала пожилая женщина. Только одеться, обуться надо. Второй раз повторять не пришлось. Ребятишки быстро вскочили, умылись кое-как, и присели, где кто сумел. Каждому досталось по громадной лепёшке и сколько угодно пили чай-жомбу. Подошёл и Мутул, отпросившись на похороны бабушки. Пожилая женщина, только пила чай и, оглядывая пацанов, жадно уплетающих лепёшки, горестно покачивала головой, смахивая с глаз слезинки. Такие лепешки вкусные, а тетенька почему-то плачет, – шептал самый маленький Цебек пацанам. Дурак ты, Цыпка, тетеньке бабушку Алтану жалко и нас тоже. Как мы будем жить без бабушки? Мне-е-е, тоже жалко! – вдруг скривился Цебек. Ребята ешьте, ешьте! – нельзя плакать, когда кушаете. Остатки лепешек пацаны дожёвывали уже в подавленном настроении. Женщина вышла в сени и, пошептавшись с Бадмаем, отворила настежь двери избы. Ребята оденьтесь, у кого что есть, а если нет одежды, залезьте в постель. Пусть бабушка знает, что вы хорошо её помянули, что вы сыты. К обеду стали подходить соседи, в основном женщины. Кто приносил кусок хлеба, кто картошки, кто кусочек сала. Пожилая калмычка, её звали – Нарма низко кланялась им и указывала на ящик в углу, куда складывали приношения. Она хорошо знала русский язык и свободно разговаривала с сердобольными соседями, выражая им благодарность, и высказывала свои печали, об остающихся без присмотра детях после смерти Алтаны. Максим ещё с утра ушёл в гараж и долго возился с машиной, пока отогрел и завёл её. Подошедший завгар, с двумя рабочими, распорядился отцепить прицеп и поставить кузов. Поехали ко мне сена надёргать в кузов, а то заморозишь людей, кто поедет на кладбище. Видишь, метёт? Сильно-то не гони, носы да щёки в раз заморозят. В кабину двоих не боле возьмёш