в огромной Азии,
в горах.
Как и все,
мы пошли в кишлак —
обменять остатки вещей
на пищу.
И лежала пыль
на одеждах наших…
Но ничего
не сумели сменять мы.
Хозяин-старик пригласил нас
пройти и сесть.
Мы пыль отряхнули
и вымыли руки —
и сели за яства.
И глыбой мрамора лежало
в пиале солнечной
овечье молоко,
урюк и яблоки дышали,
орехи грецкие трещали
лепешки пресные
разламывал хозяин в угощение,
и пряно пахло
фруктами из сада
и медной утварью
осыпанной листвы.
Да присохнет язык к гортани
у отрицающих восточное гостеприимство!
ВДАЛИ ОТ РОДИНЫ
Сидела я на каменных ступенях —
и олеандра
дугою изогнула стебель
на фоне грецкого ореха,
лист у которого
так пряно-вкусно пахнет.
Кругом цвели обильные цветы.
Полутеней, оттенков и теней
здесь не имеют яркие венцы,
и день кончается без тени,
и не сумерничают здесь.
Тверской бульвар
в день зимний, снежный
стоит передо мной
у раскаленных гор,
средь выжженных песков
и глиняных ущелий,—
все белый снег
да искристый мороз…
Мне травы тонкие на стеклах,
взращенные морозом изо льда,
приятнее для глаз
и сердцу ближе,
чем настоящие цветы
в тропических жарах.
Ах! Север, север.
Здесь пряно,
пыльно,
душно,
от пестроты и яркости
болят глаза.
И так тоскливо —
по большим снегам,—
хоть горсточку бы
русского снежку
с московских улиц
вьюга принесла.
ГОРНЫЙ ФЕВРАЛЬ
Ах! Какие здесь луны
стоят в вечерах
и в ночах
в конце февраля,
когда на склонах снега,
когда воздух, как раздавленный
плод,
по рукам,
по щекам по ресницам течет
ароматом весны,
прилипая к устам.
Ах!
какие
голубые
огни
от луны
освещают холм
и котловину, грязную днем;
при луне она — голубой цветок
с лепестками зубчатых гор.
В сердцевине цветка — дома,
золотые тычинки
огней-фонарей,
и над всем тишина, небеса,
голубые снега на горах.
ВЕСНА В ТАШКЕНТЕ
Вся неделя моя —
одержимое беспокойство.
Шебаршат на душе сверчки
и смычками цепляют
нервы мои.
И от их
сучковатой игры
нет покоя в моей груди,
и хожу,
и хожу,
и хожу
по Ташкенту
в деревьях я…
АННЕ АХМАТОВОЙ
А я встала нынче
на рассвете…
Глянула —
а дом попался в сети
из зеленых черенков и ночек
и из тонких,
словно типа, веток.
Обошла я все дома в квартале —
город весь
в тенетах трепетал.
Спрашивала я прохожих —
где же пряхи,
что сплетали сети?
На меня глядели с удивленьем
и в ответ таращили глаза.
Вы скворцов
доверчивей все, люди!
Думаете, это листья?
Просто яблони
и просто груши?..
Вот проходит мимо
женщина
под рябью…
Голова седая,
а лицо как стебель,
а глаза как серый
тучегонный ветер…
— Здравствуйте, поэт, —
сказала я учтиво.
Жаловалась Анна:
— А я встала рано
и в окно увидела цветы…
А в моем стакане
розы с прошлых весен —
все не сохли розы.
Из друзей никто мне нынче
не принес весны.
Я сейчас с мальчишкой
здесь, на тротуаре,
из-за ветки вишни
чуть не подралась.
Все равно всю ветку
оборвет мальчишка…
И проходит дальше.
Голова седая,
а лицо как стебель,
а глаза как серый
тучегонный ветер.
И ложатся под ноги ей тени
облачками…
Львами…
С гривами цветов…
ДЕТСКАЯ КОМНАТА
1
Радио тонко поет на углу —
тропинкой скрипка
по мыслям тянется.
Сидит за столом сержант,
еще мальчишеская хрупкость
не отлетела с легких плеч.
Полусклоненное лицо
раздумьем мягким и обширным
от губ до лба освещено,
и, как осколки от луча,
алеют канты на плечах,
А у стола
в теткиной душегрее
с рукавами до половиц
голова,
как в платке кулич,
и видать из платка
лоб да глаза,
да улыбка еще видна.
А скрипка живет
у самого неба —
недосягаемо высоко,
и тянется сердце
за тоненьким звуком,
но не может, безглазое,
двери найти.
Или от тихости комнаты славной…
или от милых звучаний
у парнишки от пальцев
по узкой спине
голубые бегут ручьи, —
разливаются синью в глазах,
и в прозрачных висках
родники выбираются вверх.
И даже сама душегрея теткина,
преобразясь на тоненьких руках,
как в чистейший праздник,
из звуков высоких
крыльями вычертила рукава.
У сержанта раздумье ушло с лица
и решение, сузив зрачки,
замкнулось в тонких губах,
как в грань листа…
Он безнадзорных список взял,
взял красный карандаш,
и равнодушие людей
и жесткость голую ночей
перечеркнул косым крестом,
и красным надпись написал:
«Направить в школу —
Гнесиных».
2
И снова сидит
у стола сержант…
Сухощавая строгость
на скулах видна,
и зрачок в острие штыка
суживает глаза,
и в уголках рта
добрейшая улыбка
мелькнет ковыльной струей,
и опять тишина на лице.
Перед ним девчонка стоит,
чуть скуластая на лицо.
С округлого лба назад
волос зачесан гладко,
из опушки густых ресниц
черный умнейший глаз
по-птичьи глядит на вас.
Пред сержантом лежит альбом
сочнейшей раскраски —
был он девчонкой сотворен
из упаковочной бумаги.
И утверждался па листе,
как солнце палевое, Пушкин.
Из глин цветных
так вылепляет русский
своих славян богатырей,
их красит огненною краской
и золотит одежды их,
потом внутри жилищ своих
их на комод старинный ставит.
И Пушкин в пестряди цветной
был как герой прекрасной сказки.
В солдатской кофте на плечах
девчонка, голову подняв,
сказала басом у стола:
«На героиню я
приехала учиться!»
И сжался рот
в рябиновый плод
на дерзостном лице, —
она не скажет про себя,
как без билета, затаясь,
она запряталась под лавку
и скрылась с контролерских глаз…
А сержант и без слов
понял ее беду,
и, бережно касаяся листов,
девчонки он закрыл альбом, —
и стало добрым строгое лицо.
— Есть хочешь, девонька? —
сказал сержант
и встал.
За дверью кто-то ложками бренчал…
был воздух хлебом напоен.
Северный вокзал
1950
ЧЕСНОК
Очень вкусен
горный чеснок
в мае.
И я пошла за ним
в горы.
На склонах лежали
знаменами маки.
Навстречу бежали
широколунные киргизята
с охапками красных тюльпанов.
Шли чинно,
рукой подперев на плечах
горизонты ,
за водой к роднику
молодые киргизки.
Из-под шелковых шалей
на длинные косы
сыпали блики
пунцовые маки.
А на самой высокой вершине,
над смертью и жизнью,
стоял длинноухий,
стоял черноокий
осел,
упираясь
копытцами в камни.
И мне стало забавно.
Обычно душа моя
в тяжелое время
старалась забраться
поглубже в путь сердца
и тихо сидеть там.
Но животное было
так тонко
очерчено умной природой,
так мудро
водило ушами
па фоне огромного
синего неба,
а чеснок
так едуч
и так сладок,
что миг этот чудный
осветил мои мысли
и мозг мой,
и все стало просто…
1944
ОСЕНЬ У СНЕГОВЫХ ВЕРШИН
Каждый день,
возвращаясь с обедом,
я мимо горы прохожу.
Удивляет меня она.
На вершине ее кишлак —
и ни заборов,
ни стен,
ни оград
вокруг его жилищ не стоит —
ни единого дерева нет,
ни куста,
и со всех горизонтов
дуют ветры, —
дрогнут на небе
серые тучи
и, лапы раскинув,
и пасти разинув,
и выгнув пластами
звериную спину,
рушатся с неба
на склоны горы,
кибитки киргизов
сглотнув на пути.
И когда на вершине хмарь —
в котловине у нас
дождь,
или гроза,
или слякотно сеет крупа…
И думаю я:
как же выдержала высь?
«К моим дверям…»
К моим дверям
спускался склон горы,
весь бурый
и колючий,
И тонкая ослиная дорога
из белой пыли
устремилась ввысь, —
то пряталась в тени,
то поднималась вновь,
лиловая от сени облаков…