вилегированным в сравнении с другими. Однако вся эта индивидуальность есть лишь нечто поверхностное, поскольку рабочие шагают в одном ритме, а объединяет их группу импульс стремления вперед, задающий их движению общую цель, — они представляют собой коллектив. Использование Илтнером перспективного сужения фона наделяет мужчин на картине таким же монументальным масштабом, как и окружающий их пейзаж: какой бы эпичной ни была советская земля, ее населяли граждане, более чем способные подчинить ее своей воле. Эти мужчины оказывались «хозяевами земли»: они господствовали над природой и как люди социализма были наделены моральным превосходством — и оба эти идеала были укоренены в труде и коллективности.
Сьюзен Рейд детально рассмотрела многие из перечисленных работ. Она связывала возникновение образа гипермаскулинного рабочего с задачами третьей Программы КПСС, которая была формально принята на XXII партсъезде в октябре 1961 года и должна была осуществить окончательный переход от социализма к коммунизму. Как утверждает Рейд, доминирование образа советского супермена было художественной манифестацией представления Хрущева о коммунистическом обществе, где будут жить люди, «гармонично сочетающие духовное богатство, моральную чистоту и совершенные физические качества» [162]. При этом произведения наподобие «Ремонтников» Салахова демонстрировали некое смещение от нормативного для сталинского периода зрителя-женщины к предшествующему ей зрителю-мужчине 1920‐х годов. На картине Салахова этот эффект достигается за счет создания для зрителя эффекта присутствия в лодке рядом с героями: направленный на зрителя неподвижный взгляд центрального персонажа как будто задает вопрос, является ли зритель «достаточно мужчиной», чтобы присоединиться к миссии ремонтников — не только починить скважину, но и достичь коммунизма. По мнению Рейд, достойным жить в новой коммунистической эпохе будет считаться только тот, кто воплощает в себе истинные маскулинные ценности, подобно персонажам этих картин [163].
Интерпретационная рамка и контекст, введенные в статье Рейд, исключительно значимы для оценки изменений в репрезентации маскулинности и феминности после смерти Сталина. Рейд, несомненно, точно выявила главную тему подобных картин — борьба за достижение коммунизма, в центре которой находились идеалы труда и товарищества. Однако стоит взглянуть и на непосредственный контекст задач и устремлений третьей Программы партии как мотивирующего фактора, стоявшего за появлением подобных образов, сквозь призму войны. Выше уже отмечалось, что традиционному маскулинному идеалу военного героя был брошен вызов со стороны кровавой реальности войны, так что после всех смертей и разрушений образ военного смягчался, романтизировался и подавался далеким от насилия — эта тенденция пережила Сталина и оставалась актуальной на всем протяжении эпохи оттепели. Таким образом, гипермаскулинного героя-рабочего можно рассматривать как фигуру, заполняющую вакуум, образовавшийся после разрушения военного архетипа. Все качества, ценившиеся в военном, — храбрость, преданность делу, готовность поставить на кон свою жизнь ради достижения победы — обнаруживаются и в фигуре рабочего. Ключевым моментом оказывается тот факт, что картины Илтнера, Агапова, Салахова и других художников давали представление о героической мужественности, которая была эгалитарной, но при этом не связанной по сути с военной службой. Этот момент формировал модель патриотизма и служения стране для тех, кто во время войны был слишком молод, чтобы сражаться, — тем не менее молодежь могла побороться за достижение коммунизма.
Представление о советском человеке как хозяине природы — тема, избыточно присутствовавшая в репрезентации гражданской жизни. Если сопоставить картины, посвященные этой теме, с работами рассматриваемого периода, на которых изображался советский солдат, можно увидеть, что во всех этих картинах отношения между человеком и землей представлены более симбиотическими, а в некоторых случаях почти духовными. В противоположность созданным в сталинскую эпоху картинам Непринцева и Федорова, использовавших пейзаж, чтобы подчеркнуть мощь советского солдата, в работах конца 1950‐х — начала 1960‐х годов пейзаж выступал в качестве успокаивающего элемента или укрытия, а человек изображался как часть природного мира, а не его покоритель. Как уже было отмечено, картина «Соловьиная ночь» в определенном смысле является одой природе, в которой богатство естественной среды уносит созерцающего его человека прочь от рукотворных ужасов войны. Эта сцена оказывается примечательной параллелью к одной из более ранних работ Неменского, на которой молодой солдат просыпается в лесу, завороженный окружающей его красотой. Однако в более поздней «Земле опаленной» Неменский использует пейзаж, чтобы показать насилие войны, изображает его всклокоченным, пылающим и раненным разрушительным воздействием битвы — природа оказывается такой же жертвой войны, как и люди, укрывающиеся в грязном окопе.
В своем обзоре 1958 года, посвященном картинам на военную тему, представленным на Всесоюзной выставке 1957 года, критик Полищук детализировала сюжет, представленный Неменским: главный герой его картины — крестьянин, который держит в руке несколько зерен, найденных им в колосках, что все еще растут посреди этой мясорубки.
Тем самым он сокрушается об уничтоженном урожае где-то в его краях и о родной земле, «пропитанной кровью, опаленной… обнаженной [и] подвергнутой пыткам» [164]. Однако точно так же, как картина Неменского была редким для того времени изображением психологического воздействия войны в ретроспективном антураже, необычным было и воплощение искалеченного пейзажа — гораздо более привычным было подавать его как некую неизменную константу, так или иначе незапятнанную каким-либо человеческим действием.
Наиболее показательна роль неизменной природы в образах возвращения домой с фронта, которые также стали появляться вновь после 1956 года. Тема возвращающегося солдата была популярна в изобразительном искусстве конца 1940‐х — начала 1950‐х годов. В центре таких работ были домашнее пространство и отношения ветерана с женой, детьми, а в отдельных случаях и с родителями — эту тему мы еще рассмотрим в главе IV. Однако в конце 1950‐х годов произошло перемещение фокуса с домашнего пространства на природу [165]. Во многом здесь напрашиваются параллели между подобными образными воплощениями возвращения домой и концептуализацией пейзажа в работах передвижников, для которых были характерны не только размашистые перспективы, но и изображение первозданных, нетронутых человеком ландшафтов. В шедеврах Исаака Левитана, Архипа Куинджи и особенно Ивана Шишкина пейзаж Российской империи изображался как вневременный и вечный, не подвергшийся изменению сельским хозяйством и урбанизацией, а главное, социальными и политическими волнениями конца XIX века [166]. В аналогичном духе на картинах «Возвращение домой» (1958) Андрея Лысенко [167], «К земле» (1958) Т. Котова [168], а также на картинах Виктора Дмитриевского (1958?) и Евгения Лесина (1961) с одинаковым названием «В родные места» [169],[170] советский солдат показан на фоне природы, похожей (по меньшей мере с виду) на ту, что он покинул несколько лет назад: солнце все так же сияет, рожь все так же колосится в полях, а река течет в том же направлении [171]. Возвращение домой было не просто возвратом к нормальности, а новым утверждением мирной жизни, поскольку фигура ветерана была лишена любого намека на ожесточение или насилие: он возвращался в места, которые, как и он сам, не были изменены войной.
Сюжет о возвращении домой и привычные образы гомосоциального товарищества объединяет проблема отношений между человеком и его родиной, несмотря на то что в двух этих жанрах данный аспект изображался по-разному. Идея России-матери существовала на протяжении столетий, предшествовавших советскому режиму, и представление о том, что феминная нация была связующим звеном между людьми, тоже не было исключительно советским. Как более четко сформулировал эту мысль в своем исследовании иранской идентичности Афсанех Наджмабади, «в националистском дискурсе представление родины в качестве женского тела часто использовалось для конструирования национальной идентичности, основанной на мужских скрепах в рамках нации братьев» [172]. И все же, несмотря на то что тема господства над природой была очень значительной составляющей сталинистского дискурса, отношение между землей и народом преимущественно выражалось с помощью фигуры колхозницы, так что в период коллективизации визуальная культура особенно насыщалась образами женщин, работающих вместе для обеспечения успеха всего предприятия. Тем не менее здесь присутствует и важный контекст бунтов, возглавляемых женщинами, а также действий по сопротивлению коллективизации, которые, несомненно, влияли на то, как изображался этот советский проект, в особенности на плакатах того периода [173]. Однако в визуальной культуре оттепели можно увидеть нечто совершенно иное: хотя изображения работающих на земле женщин не исчезли, кодирование ландшафта как одновременно феминного и неразрывно связанного с идеями нации регулярно использовалось для нового утверждения связей между мужчинами, жившими и работавшими на земле. Это позволяло изображать героический труд и солидарность почти исключительно в мужском контексте.
То обстоятельство, что в искусстве оттепели пейзаж мог играть различную роль в репрезентации героического труда и в военных ретроспекциях, вероятно, не является неожиданностью — темы, артикулировавшиеся в сюжетах о борьбе человека со стихиями, во время войны могли быть использованы гораздо более человечно. Для целей нашего исследования примечательна разница в образном воплощении солдата в сравнении с рабочим. Несмотря на то, что художники, похоже, без колебаний изображали советского мужчину агрессивным, физически доминирующим и решительным в его трудовой мощи, все это совершенно противоположно как романтизированным, так и объятым гневом образам советского солдата. Речь не идет о явном неприятии в период оттепели изображения советского мужчины как сурового или упорного — правильнее было бы говорить, что эти качества больше не артикулировались посредством традиционного милитаристского образца.