Закат. И вот - другой закат, такой же, как сегодня. Широкая набережная. Сиреневые силуэты города. Вся гладь Невы будто светится. Здание биржи темнеет на том берегу…
А в Лене тоже, как некогда в Неве, отражался оранжево-сиреневый закат. По пути на каторгу шла партия истерзанных усталостью людей. Звенели кандалы, и руки ныли, ноги ныли - хотелось лечь пластом на землю. Верхом на лошади в колонну врезался конвойный офицер. Наотмашь бил кого-то плетью. Кричал кому-то, что ты-де, мол, не человек, а арестант…
Дарья из соседнего окошка наблюдала за Лисицыным. Участливо спросила:
- Жена тебя, поди, где дожидатся? Дети? Или нет жены?…
Верстах в двенадцати от Дарьиной заимки на деревенской улице стоял Осадчий. И перед ним блистали огненные краски неба. По-вечернему золотился край небольшого облачка.
Прислонясь к забору у калитки, Осадчий пел, мурлыкал про себя чуть слышно:
До-о-брый мо-о-ло-дец
При-за-ду-у-мал-ся-а-а…
Он перебирал в уме все факты, что ему известны о Лисицыне. С каторги бежал. Интеллигентен. Скорей всего, действительно не политический. Из Петербурга. С Глебовым учился. Работал по химическому синтезу. Неужели это тот Лисицын, который начал делать синтез пищевых продуктов, - Лисицын, которым был так увлечен Зберовский? Что привело его на каторгу?
При-го-рю-у-нил-ся-а…
Сейчас Осадчий снова вспомнил о Зберовском. Учитель в Яропольске…
Мысли мчались дальше: а захолустный Яропольск - на дороге к крупным казенным заводам. Совсем недавно товарищи в селе Кринкино получили оттуда тревожное письмо. На этих заводах была мощная организация большевиков. И вдруг там взяли верх объединившиеся вместе ликвидаторы и отзовисты. Рабочих явно ввели в заблуждение; пошло шатание, разброд; вся многочисленная организация вот-вот расколется, рассыплется на фракции, растает.
Похолодало. Осадчий рывком запахнул на себе тужурку.
4
Оказалось, что Лисицын даже не встречался с политическими каторжанами. Его осудили как уголовного преступника за поджог дома и за покушение на убийство сразу двух десятков человек - при отягчающих вину обстоятельствах.
Утром он рассказывал Осадчему:
- Лабораторию я имел, знаете, прекрасную…
Они сидели во дворе заимки на бревнах, сложенных у сарая. Земля еще не согрелась после холодной ночи. На плечи Лисицына был накинут старый его полушубок, на ногах - новые, смазанные дегтем кожаные чирики. Дала их, конечно, Дарья.
- Я слышал о вашей работе, - заметил Осадчий.
- Да что вы? Слышали? Господи, как это приятно!
- Вы ее студенту демонстрировали одному, Зберовскому.
- Зберовскому? Не помню.
- А в студенческом кругу о ваших опытах было много споров… Мне, признаться… - И, перебив себя, Осадчий спросил: - Скажите, а Глебов как относится к вашей идее?
Лисицын наклонился. Сосредоточенно передвигал на сухой глине у своих ног мелкие камешки. Строил узорчатую полоску: светлый камешек, темный, светлый, темный. Укладывая их один за другим, принялся отрывистыми и скупыми фразами говорить о событиях, что предшествовали крушению его лаборатории.
- Я должен был… Павел Кириллович настаивал… В трактир, кажется, Мавриканова… Кирюху звать какого-то…
- Стойте, вы знаете кличку: Кирюха?
- Настаивал: в Швейцарию ехать немедленно. Предупреждал: может плохо обернуться… Насколько он был прав! Всего через каких-нибудь пять-шесть часов после его ухода… непонятно почему и вследствие чего - жандармы…
Доведя свой рассказ до конца, Лисицын замолчал. Затем, спустя немного, доверчиво взглянул в лицо Осадчему:
- Вы - первый, с которым я разоткровенничался так. За долгие, долгие годы! Будто вас судьба от Глебова прислала… А он, кстати, где: в Петербурге сейчас?
Осадчий, чуть поколебавшись, сказал:
- В Петербурге.
Полушубок сполз с одного плеча. Лисицын поправил его, закашлялся. Пошевелив ногой, смел затейливую полоску на земле. Полоска сдвинулась, стала просто кучкой разноцветных камешков.
- И до сих пор для меня остается загадкой… - проговорил он, втаптывая теперь камешки в глину. - Не вижу логики в поведении жандармов, прокурора и суда. Скверный фарс, разыгранный кому-то в угоду. Опомниться не дали, как приговор готов… Единственное можно думать: они были подкуплены. Все это - и возмутительнейший обыск - все это подстроено кем-то, бывшим за кулисами. А каждая моя попытка вслух заявить о своей работе, о значении открытого мной синтеза, грубо пресекалась. Лишали слова. Запрещали писать. Будто весь мой многолетний труд к делу не относится… Точно открытие мое выеденного яйца не стоит…
В прищуренном взгляде Осадчего - смесь сострадания и уважения.
Он сейчас ясно ощутил: когда в мансарде спорили об этом, его позиция была до нигилистического узкой. Разве вопрос о покорении природы не имеет двух разных сторон? Проблемы экономики, вытекающие из открытия Лисицына, могут толковаться так или иначе, хотя бы и ошибочно. Но само открытие - абсолютная научная ценность.
Лисицын с мукой в голосе воскликнул:
- А я все-таки намерен свою работу завершить!
Потом они оба сидели задумавшись. Осадчий мысленно искал, какие могут быть пути и способы помочь Лисицыну в его нелегком положении.
Двор заимки был обнесен забором из плотно подогнанных друг к другу жердей. Ворота не двустворчатые, а в одно широкое полотнище.
Где-то совсем близко громыхнули колеса, фыркнула лошадь. Осадчий, весь уже напряженно внимательный, повернулся на звук.
Створка ворот начала открываться.
- Берегитесь, Владимир Михайлович: староста! - успел прошептать он.
Во двор вошел щуплый одноногий мужик на деревяшке, в каком-то кургузом сюртучке. Поверх его сюртучка на впалой груди болталась медаль за русско-японскую войну.
Староста милостиво помахал рукой Осадчему:
- А-а, наше вам!.. - и тотчас остановился. Словно опешил, увидев Лисицына.
Бородка у старосты - в десяток волос, сбившихся набок. Глаза холодные, недобрые, по-начальственному подозрительные. Так и уставились.
- А кто же ты таков здесь будешь? - спросил он наконец.
Лисицын встал и, ничего не отвечая, с мрачным видом принялся надевать свой полушубок в рукава.
- Ты мне в молчанку не играй! Откель? Кто таков? - продолжал допытываться староста, въедливо повысив тон.
Он двинулся вперед, и Лисицын сделал шаг ему навстречу.
Лоб Лисицына теперь в крутых морщинах, брови угрожающе нависли. Кулаки сжимаются.
Внезапно между ним и старостой очутилась Дарья.
- Ну, чо ты, Пров Фомич, воюешь тут! Ну, зря ты… - заговорила она, оттесняя старосту. - Айда в избу! - Она наседала, а староста против воли пятился. - Глянь на себя: чисто козел - разбодался. Ну, айда отсюдова!
- Погоди «айда»,- сопротивлялся он. - Кто этот?
- Чо «погоди!» - толкая к крыльцу, не давала ему передышки Дарья. - Годить-то нечего… Иди, коли зову. В избе обскажем все тебе… чо надо, чо не надо. Так говорю: заходь!
Староста еще раз хмуро выглянул из-за Дарьиной кофты. Затем, выкидывая вбок деревянную, похожую на опрокинутую бутылку ногу, запрыгал вверх по ступенькам. Дарья вошла в сени следом за ним. Хлопнула вторая дверь, в глубине сеней. Их разговор стал уже не слышен во дворе.
Осадчий был, видимо, очень встревожен.
- Шкура, унтер отставной… - сказал он. - Первый здешний мироед!
За забором, рукой подать от заимки, начиналась тайга. Вблизи шел мелкий ельник, пихты. Подальше - Лисицын посмотрел в привычном направлении, на запад - пологий склон горы, сплошь покрытый темной зеленью хвои. Над хвоей - бездонная небесная лазурь.
И вот у Лисицына уже топор. Он его вынес из сарая; на ходу засовывает топорищем вниз - за пояс.
И вот Лисицын говорит Осадчему:
- Извинитесь за топор, пожалуйста. Надеюсь, Дарья не осудит. Передайте ей… и вам хочу сказать… я буду помнить об этой нашей встрече. Все это промелькнуло…
- Не смейте! - запротестовал Осадчий. - Нельзя так опрометчиво!..
Вдруг - неожиданная перемена. Сразу отвернувшись, Осалчий кинулся к крыльцу. А там, выглядывая в дверь, Дарья яростно манит к себе пальцем. Шепчет что-то, показывает жестами.
Через секунду Осадчий подтолкнул Лисицына без слов, и они оба побежали за сарай. На задах заимки был обдерганный со всех сторон стожок прошлогоднего сена. Лисицын лег у стога, а Осадчий засыпал его сеном: обрушил на него пять-шесть тяжелых охапок.
В пахучей духоте темно. От пыли першит в горле.
Хотелось кашлянуть, но сквозь толщу сена донесся голос старосты:
- Куда пропал? Ты, Дарья, как ни то…
И было ясно слышно - Осадчий невинным тоном объясняет:
- Охотник заблудился. Из дальней деревни. Не знаю, не спросил его, именно из какой.
- Шпана бегла! - распаляясь, кричал староста. - Твой двор на щепы разметаю! Ответишь за укрывку! Смотри, Дарья, в случае чего!..
- Ну, зря ты, Пров Фомич, - журчал Дарьин голос. - С тайги мужик пришел, в тайгу ушел… - И она добавила философски: - Быва-ат!
- Я те покажу «быва-ат»! Я тайгу напересек! На конях!
А Лисицын, впившись в кисть руки зубами, изнемогал от усилия подавить приступ кашля. Он корчился, задыхался. Собрал все мысли в одном фокусе. Это продолжалось невероятно долго. Лишь спустя вечность Осадчий окликнул:
- Владимир Михайлович!
- Да! - И Лисицын глухо закашлял, зашелестев сеном.
- Не выходите пока: он близко, за воротами. Мне с ним тоже придется поехать. Делайте все, как вам скажет Дарья. Ждите меня обязательно. Будьте здоровы!
Стало тихо - Осадчий ушел.
Немного позже Лисицын осторожным движением разгреб перед собой в сене узенький просвет. В щелочке перед лицом проглянула ярчайшая голубизна.
Случилось самое ужасное: его выследили. А на душе теперь до странного спокойно. Впервые после мучительных скитаний он не одинок. Да и вообще ему не так-то уж обычно, что рядом с ним - друзья. Друзья, которым можно слепо верить. Друзья, которые думают о нем, заботятся, которые помогут отвратить беду. Как хорошо иметь такую стену за своей спиной!