- А я столкнулся с фактами, - сказал Осадчий. - Он с охранкой связан. Мой арест и ссылка были только по его доносу.
- Да что ты говоришь!
- Представь себе. Мне точно сообщили на этапе.
- Именно Крестовников донес? Ты не ошибаешься?
- Крестовников.
- Какая гадость!..
И замолчали оба.
Зберовский знал: за Крестовниковым еще в мансарде полз темный, отвратительный слушок. Однако раньше не хотелось верить этому. В уме не укладывалось чудовищное подозрение.
Слишком много новостей свалилось нынче на Зберовского!
После паузы Осадчий будто бы подумал вслух:
- А зря, пожалуй, я приехал в Яропольск. Разве с тобой вот повидались…
- Почему такое - зря? - с живостью спросил Зберовский.
- Да лучше было бы с соседней станции по тракту, лошадьми. Как многие из наших ездили.
Осадчий не придал значения тому, что на кровати Зберовского скрипнули пружины. А Зберовский приподнялся на локтях. Этого не было видно в темноте: он укоризненно и горько взглянул в сторону Осадчего.
Нет, он не скажет ни за что, какую жертву он принес во имя смутно понимаемых им, но высоких целей. Его жертва оказалась никому не нужной, и тем более теперь не надо о ней говорить!
Пусть где-то далеко, в несбывшемся - Казань. Откуда знать Осадчему, как все было непросто? Зачем Осадчему знать? Но если бы все даже повторилось, Зберовский снова поступил бы точно так же. Иначе ему поступить нельзя.
С улицы доносится: вьюга, воет ветер. Осадчий спит. Перед Зберовским - в зримых образах, как бывает в возбужденных мыслях ночью, - опять и опять перекатывается услышанное от Осадчего сегодня.
И кажется ему, будто на него дохнуло веяние настоящей жизни.
Сейчас он как бы видит и Сибирь, и тяжкие пути творцов, искателей человеческого блага. Случайно ли, что на большом пути - значительные встречи?
Проходит перед ним Осадчий, вот этот, спящий здесь, когда-то бывший его соседом в мансарде. Теперь он всюду окружен тайными друзьями. Проходит и Лисицын - уходит в неизвестность. Каждый из них со своим великим грузом на плечах.
Многое проходит мимо.
Мысли в сотый раз сегодня возвращаются к открытию Лисицына. Что бы ни было, но для человечества оно не потеряно. Лисицын еще бросит свой труд миру из-под спуда, потрясая всех! Как хочется, чтобы это случилось поскорей!
Зберовский и предполагать не может, что его личная судьба в будущем неотделима от судьбы открытия Лисицына.
Он удрученно думает: а его дорожки сомкнулись в Яропольске; тут его прежние порывы лишь без толку травой зарастут.
Глава IV. НОВОЕ НАЧАЛО
1
Все, точно сговорившись, построили одинаковые дома. Идешь по улице и видишь: потемневший от времени бревенчатый дом в три окошка, дощатый забор - иногда с гвоздями, натыканными остриями вверх, - ворота, скамеечка, снова бревенчатый дом в три окна, опять забор, ворота, и так - до самого края города, где начинается болотистый луг, летом служащий пастбищем для коров. За домами лежат огороды, редкие фруктовые сады. В другом конце улицы вздымается неуклюжая колокольня, выбеленная мелом, будто по ошибке пристроенная к темным деревянным стенам старинной церкви. Дальше, за церковью, видны кирпичные торговые ряды, особняки купцов, лабазы, а влево идет пыльная дорога к пристани.
По этой дороге Лисицын ходит почти каждый день.
Он любит часами молчаливо сидеть на берегу Волги. Весной он здесь смотрел, как взламывается, проплывает мимо лед. Летом смотрит на белые нарядные пароходы, на баржи с буксирами, на плоты и лодки, на зажженные еще засветло огоньки бакенов.
Повивальная бабка Марина Петровна, она же первая в городе сваха, женщина немолодая и дородная, сейчас довольна своим квартирантом. А в октябре прошлого года, когда Лисицын пришел снимать две пустовавшие в ее доме комнаты, она отнеслась к нему недоверчиво. Подумала: бог знает откуда взялся.
Тогда между ними был такой разговор:
- Ты, дружочек, что - заведение, видать, откроешь?
- Крохотная будет у меня мастерская. Очень маленькая.
- Сапожная?
- Нет, знаете, краски буду делать, - сказал Лисицын.
Он заранее решил: кто разберется, чем в действительности занят химик? А краски - дело людям доступное, понятное. Под предлогом производства красок можно скрыть любые опыты.
- Ну, то-то… Сапожников у нас своих… Постой, милый: краски?
- Краски обыкновенные. На продажу.
- Сообрази сам: да как тебе квартиру сдать? Ведь ты ролы изгадишь в доме! Жил на Покровской улице один красильщик…
Лисицыну понадобилось долго уверять, что полов он не запачкает, что вся его работа - только на столе в стеклянной посуде. И подмастерьев у него не будет, обходится без них.
Хозяйка обстоятельно допытывалась:
- Зовут тебя, милый, как?
- Поярков Владимир Михайлович.
- Семейство большое?
- Я холостой.
Вот это Марине Петровне понравилось. Невест на примете у нее хоть пруд пруди, и лишь бы не пьяницей оказался да не прощелыгой, а там - как бог даст. И она решила: не беда, что приезжий человек.
Квартирант оказался не пьяницей и не прощелыгой. Марина Петровна говорит теперь о нем с покровительственной благосклонностью. Рассказывает по всему городу: работящий, тихий, не буян. И доходы у него, надо думать, отменные, и скучает, видать, - угрюмый такой, замечтается - слова из него не вытянешь. Одно - молчит.
Осенью, тотчас как снял квартиру, Лисицын ездил в Казань и Нижний Новгород. Вернулся последним пароходом. На берегах уже лежал снег, в воде плавали льдинки.
Приехал он тогда с громоздким багажом. «Инструмент!» - догадалась Марина Петровна. Привез четыре ящика стеклянных приборов и банок с химическими веществами. Самое главное - среди всего необходимого привез и сложный пластинчатый фильтр, точь-в-точь похожий на бывшие у него прежде. В Казани отыскался умелый шлифовальщик-стеклодув, который сделал этот фильтр по эскизному наброску.
А в Нижнем Новгороде, покупая реактивы, Лисицын обнаружил страшное для себя: он почувствовал, что не может вспомнить всех подробностей своей работы.
Как он берег в памяти каждую деталь своих научных построений! На каторге - в часы, когда уже мог прилечь на нары, скошенный усталостью, - едва закрыв глаза, он неизменно погружался в мир прежних опытов. Шаг за шагом проходил в уме по всей цепи проделанного им, перебирал возможные догадки и мысленно вглядывался в то, что следовало бы делать дальше.
Но вот он накануне возвращения к работе. Наконец сбывается…
В руках у него список купленного: соли калия, кальция, лития, натрия, магния… Здесь угленикелевая соль. И что-то смутно брезжит в памяти. Будто рядом с угленикелевой солью он вводил в состав шестого цикла обработки зерен и какой-то усилитель. Какой же именно там усилитель был?
Пытаясь восстановить потерю, он опять отталкивался мыслями от своей первоосновы - от структурной формулы хлорофилла. Обдумывал все стадии приготовления активных зерен. Доходил до шестого цикла обработки. Тут его мысли снова путались. Забыл бесповоротно!
И Лисицын, со страдальческим, озабоченным лицом, стоял, прислонившись к ржавой чугунной ограде. Смотрел на ветхие стены нижегородского кремля.
Перед Лисицыным, спускаясь под гору, прошла босая женщина в лохмотьях. Он вдруг заметил ее изможденный вид. Трудно было сказать, старуха она или еще не старуха, только ясно, что вдосталь хватила нужды.
За ней бежали девочка и мальчик в рваных тряпках вместо одежды. Тряпки - цвета дорожной пыли.
- Мам, и-исть хочу… - тянула девочка.
- Хле-ебца… - просил мальчик.
- Погибели на вас нет! - крикнула женщина и, повернувшись с яростью, окинула детей затравленным взглядом.
Лисицын бросился за женщиной вдогонку. Достал из кармана рубль:
- Возьми, пожалуйста, купи им хлеба.
Посмотрел еще раз на детей. Они стоят босиком на смерзшейся острыми комьями глине. Синие оба от холода. Ножки у обоих - тонкие косточки, обтянутые кожей.
В этот миг он ощутил нечто, близкое к гневу. Вон как жизнь проклятая устроена. Сердце раздирало жалостью. Ведь нельзя же, нельзя: заболеют, умрут!
И промелькнуло тут же, что его открытие принадлежит вот только им - слабейшей половине человечества, - и что ему надо очень торопиться со своей работой. Долго ждать они не могут. Ох, как надо торопиться!
Женщина кланялась, униженно благодаря за рубль, который он ей дал.
- Откуда ты? - спросил ее Лисицын суровым голосом.
Она назвала незнакомую ему деревню. Принялась рассказывать о смерти мужа, о пожаре, уничтожившем ее убогое хозяйство, о том, как она пошла на заработки в город, но ничего не сумела заработать.
А он не слушал. Все время искоса поглядывал на жмущихся от холода детей.
В кармане у него осталось лишь три или четыре сторублевые ассигнации. Он вынул одну из них и протянул женщине:
- На! Зиму проживешь.
Она взяла бумажку, однако не поняла сразу, сколько это, и робко замолчала.
Кивнув ей, Лисицын пошел от нее по улице в гору.
Навстречу ему - вероятно, к пристани - вереницей спускались по-нищенски одетые люди. Их было много. Их лапти и дерюга и холщовые котомки напомнили Лисицыну о его недавнем пути через Сибирь. И он чувствовал, будто с каждым из этих проходящих его связывает что-то общее.
В тот же день он погрузил на пароход четыре ящика с надписью: «Осторожно. Не бросать». Себе взял билет для проезда на палубе. Волга была неприветливой, холодной; пароход рассекал отяжелевшую воду, и гладь ее не пенилась, а раздвигалась, словно неподвижными, точно вылитыми из темно-зеленого стекла валами.
Пронизывало ветром. Чтобы погреться, Лисицын зашел в коридор второго класса.
Дверь одной из кают была открыта. Оттуда плыл сигарный дым и слышен был разговор:
- Валет треф.
- А мы валета по усам.
- Вот тебе и без взятки.
- Чья, господа, сдача? Ну, сдавайте. И, значит, Терентьев этот, горный инженер, после взрыва год тюрьмы получил и церковное покаяние. Я ему говорю: «Иван Степанович, вам еще повезло…» Что, опять козыри пики? Ну, господа, проверим… Я - с туза!