Из аптечки выглянул фельдшер…
А с фельдшера, собственно говоря, все это и началось.
Сегодняшним утром, когда Макар Осипыч узнал о приезде представителя немецкой фирмы «Дрегер», его, словно приступ лихорадки, заколотило любопытство. Он вообразил, будто фирма послала агента для борьбы за тайну щелочных патронов в связи с интригой, затеянной здесь Терентьевьм и штейгером Поярковым.
Желая видеть, что станет делать присланный фирмой агент, Макар Осипыч намеренно опоздал к выезду спасательной команды на аварию. Когда все уехали, принялся с ловкой осторожностью следить за немцем.
Но агент повел себя не так, как этого следовало бы ожидать. Он не кинулся сразу, по помещениям станции, звякая отмычками. Битых три часа он просидел в кабинете Терентьева, писал какое-то письмо. Потом, вероятно, скучая, зевал и потягивался. Наконец, уже вовсе разморенный зевотой, вышел в коридор. Постоял немного. Затем его внимание привлек кислородный насос, сделанный на Любекском заводе фирмы «Дрегер». Насос стоял в глубине аппаратного зала. Крумрайх отправился к нему, чтобы посмотреть, как с ним обращаются, в порядке ли система глицериновой смазки.
Макар Осипыч внезапно обнаружил: рядом с аппаратным залом, в двери штейгера Пояркова, из замочной скважины высовывается забытый штейгером ключ.
Вмиг родился план. Вмиг претворился в действие.
Промчавшись из своего укрытия беззвучной рысью, Макар Осипыч открыл дверь, ворвался в первую комнату Лисицына, оттуда распахнул дверь во вторую - так, чтобы лаборатория стала видной из коридора. Оставив обе двери открытыми, сам тотчас убежал. Спрятался опять вблизи аптечки за выступом стены.
Расчет его оказался правильным. Как только Крумрайх снова вышел в коридор, он почти сразу заметил, что возле аппаратного зала, за комнатой, кому-то служащей жильем, виднеется другая, заполненная непонятным множеством лабораторного стекла. Что такое тут? Зачем это на спасательной станции?…
И теперь вот Крумрайх лежит на полу, выброшенный Лисицыным. Щека его разбита в кровь. Ворот пиджака разорван. Испуг постепенно начал проходить, но на душе и злоба и чувство жгучей досады.
Неужели те блистательные перспективы, которые он считал уже своими, бесповоротно выскользнули из его рук? Так глупо пострадать от нападения скифского бандита!..
Поднимаясь с пола и шепча: «Дикий бык! Бешеная собака!», он мрачно посмотрел на закрытую сейчас наглухо дверь.
До чего ужасную оплошность допустил он! Ах, майн готт, надо было не задерживаться там, читая, а схватить тетради без раздумья и с ними как можно скорее - в Германию!
Разбитая щека болит. Крумрайх ее потрогал, тяжело вздохнул и, отряхнув с костюма пыль, пошел по станции разыскивать кусок бинта и пластырь.
А тут же рядом, за дверью, Лисицын метался в своей комнате. Ему хотелось ломать и бить предметы; он сдернул скатерть со стола - скатерть, оскверненную прикосновением Крумрайха; поднял стул, ударил стулом об пол. С искаженным еще от гнева лицом вполголоса передразнивал:
- «Прилежно вникнуть…» «Кто от этого откажется…» Ах ты, черт тебя возьми! За тридесять сребреников, господин Поярков, не так ли?
Еще трясущимися от ярости руками он сбросил с себя грязную шахтерскую одежду. Пошел к умывальнику мыться.
Мысли как камни в мчащейся лавине: то снова о трупах на Русско-Бельгийском, о Рамбо, то о собственном тяжком пути. Годы каторги - точно вырванные из книги страницы. Мечта об эмиграции, где он сможет дышать посвободнее… И в то же время, как проклятый немец смеет говорить, будто Россия «не есть пригодное место»! За тридесять сребреников, черт!
Пронеслись в сознании - сплетенные с образом России - Бутлеров, Тимирязев, Менделеев, на чьи труды он опирался, работая над основами своего открытия.
А вода в умывальнике холодная. Намылив губку, Лисицын ожесточенно тер всего себя с ног до головы. Плескал горстями воду.
От ощущения чистоты и свежести, с каждым всплеском воды и мысли его становились словно более прозрачными. Успокоение не приходило, но он уже мог в какой-то степени отвлечься, попытаться взвесить разумом что именно грозит ему теперь и какие меры он должен предпринять.
- Владимир Михайлович, вы дома? - спросил из-за двери Терентьев. - Вы умываетесь? Здравствуйте! Да мойтесь, батенька, пожалуйста. Я навещу вас позже.
Вечером Лисицын не пошел к Терентьевым ужинать, потому что там ужинал Крумрайх. И пока тот был на руднике, не выходил из своих комнат - сказался на это время больным.
Так прошло три дня.
Наконец конюх Черепанов запряг в сани пару лошадей, подпоясался, надел рукавицы и, лихо заломив шапку, повез немца на станцию железной дороги.
На станции Крумрайх дал ему несколько медных монет. Проговорил, отсчитывая медяки:
- Тебе на водку. Но лучше, если ты это возьмешь в свои сбережения.
Конюх сердито тряхнул вожжами. Сани с лошадьми повернули от вокзала и быстро скрылись в надвигающихся сумерках.
Крумрайх проводил их взглядом. Потом пошел на перрон. А здесь его, оказывается, уже давно ждет одинокая фигура фельдшера. Поспешив сюда заранее, Макар Осипыч успел озябнуть. Стоит переминается с ноги на ногу.
- Провожаете меня, доктор? - улыбнулся Крумрайх. - Вы постигли, что я объяснил вам? Очень хорошо. Видно: человек европейской культуры!
До прихода поезда они прогуливались по перрону. Под их ногами скрипел снег. Крумрайх шагал медленно, важно; поднял воротник шубы. Макар Осипыч семенил рядом, с услужливостью нес желтый кожаный чемодан.
- Как выразить по-русски? Да! Как на каменную стену, полагаюсь, - наставлял его Крумрайх. - Вы, доктор, - представитель Европы, мировой цивилизации. И я - запомните! - о-о, я тоже не останусь неблагодарным перед вами. Я дам вам целых три сотни рублей!
Млея от восторга, фельдшер бормотал бессмысленно:
- Благонадежны будьте… Мы согласно книгам, в полном, безупречном соответствии!..
В темной, синеватой от снега степи появились огни паровоза. Треугольник огней становился все ярче, крупнее, заметнее. Глядя на приближающийся поезд, Крумрайх взял у фельдшера свой чемодан.
4
У Зинаиды Александровны была высокая прическа. На затылок свисал каштановый завиток волос. Она сидела на круглой табуретке у пианино; ее руки то поднимались, то опускались; пальцы легко бегали по клавишам, и унылые аккорды падали размеренно, как морской прибой.
Полузакрыв глаза, иногда чуть поднимая плечи, Зинаида Александровна играла и негромко, будто разговаривала сама с собой, пела:
В далекой знойной Аргентине,
Где небо южное так сине…
Вдруг она круто повернулась вместе с табуреткой.
- Ваня, - сказала она, - скучно мне. Давай я к Зое в Москву съезжу!
- Что ж, и поезжай, - подумав, ответил Иван Степанович. - Только погоди, Зинуша, потеплее будет.
Повернувшись, она снова положила руки на клавиши. Бросила вереницу неопределенных звуков. Взяла аккорд, как бы пронизанный солнечным светом. За ним бурно потекли такие же другие: Зинаида Александровна знала наизусть несколько тактов из полонеза Шопена.
Лисицын сидел в кресле. Он слушал музыку. Взглянул на портрет Зои. Он вообще часто смотрит на него. Потом сказал Терентьеву:
- Отвратительный человек!
Иван Степанович сначала не понял:
- О ком вы, батенька?
- Да немец этот.
- А-а! Ну конечно, еще бы. В чужие комнаты без спроса - очень с его стороны бестактно. Вот я ему говорю: «Какие у вас особенные секреты в производстве?» А он заладил одно: «Мы, - говорит, - выпускаем гарантированные патроны». Гарантированные! Понимаете, на что бьет? В случае, если кто из команды задохнется от негодного патрона в аппарате - кому отвечать по суду? Ну, я и решил: вдруг и верно - кто-нибудь задохнется? Уж лучше у них покупать будем, у фирмы «Дрегер»…
Полонез Шопена перешел в певучий вальс, но вальс тоже оборвался. Зинаида Александровна посидела молча и наконец встала из-за пианино. Подошла к окну, приподняла занавеску. Постояв, зевнула. Мысли ее шли своим порядком:
- Ваня, а Петька, значит, не родной сын Черепанова?
Иван Степанович подтвердил, что Петька - сирота:
- Его отец погиб на Харитоновском руднике при взрыве.
А Лисицын, когда при нем заговорили о Петьке, вспомнил, как забавный мальчик забрел к нему в лабораторию, как ее оглядывал блестящими глазами, как испугался чего-то и шарахнулся оттуда со всех ног. Почему, едва лишь придешь на конюшню, мальчик прячется куда-нибудь, дичится? От других он почему-то не прячется!..
И Лисицын не спеша поднялся с кресла.
- Мне время идти, - сказал он. - Дежурство мое… Покорно вас благодарю, Зинаида Александровна!
И он ушел к себе и заперся опять в своей лабораторной комнате. Начал устанавливать фильтр, чтобы проверить опытом преимущества и недостатки новой разновидности приготовленных им активных зерен.
Иногда ему кажется, будто его силы ограничены, что ему нельзя разбрасываться, увлекаясь новыми исканиями, - скорее надо, подводя итоги уже сделанному, дать первые практические результаты. Но для сооружения промышленной модели у него еще пока слишком мало денег. А у лабораторного стола его обуревают все новые и новые идеи.
Теперь Лисицын готовится к опыту. Поставил рядом с фильтром две, что он сам смастерил, дуговые лампы. Из предосторожности, чтобы яркий свет, когда лампы будут включены, не привлекал внимания, принялся тщательно завешивать окна. Принес для этого большие отрезки брезента, свое пальто и одеяло, снятое с кровати.
На столе фильтр и дуговые лампы. Почти как было в Петербурге. Господи, как это было давно!
Вдруг пронизанный каким-то особенным ощущением прошлого, Лисицын остановился у стола.
Долгими годами создавались активные зерна. Их история - это история его собственной жизни. И каждый прожитый в труде период, каждая полоса исканий для него имеет свой характерный, встречающий грустный отклик в душе, но в конечном счете приятный колорит, свое неповторимое очарование.