- Семь-бис, ага. По последнему слову техники, шахта-гигант…
Еще зимой, на рабфаке, Шаповалов разыскал на карте Советского Союза, среди обозначений крупных строек пятилетки, значок и этой строящейся на его родине шахты. А сейчас перед ним в степной дали - дощатые стены, леса и пирамиды проходческих копров.
Путь не близкий, ехали долго, и о чем они только не говорили по дороге! Перебрали всех знакомых комсомольцев. Танцюра рассказал о каждом: Лешка Стогнушенко - уже десятник по капитальным работам; Рукавишников Митька - на Русско-Бельгийском комсорг; многие на Семь-бис перешли, на проходку; а Крутоверхая Лелька - та замуж вышла недавно.
- Лелька? - удивился Шаповалов. - Да что ты! За кого?
- Новый тут один. Приехал прошлым летом, служит на спасательной. Бывший комсомолец. - Танцюра усмехнулся. - Ничего… Как тебе сказать? На гитаре хорошо играет.
Когда речь наконец вернулась к тому, куда Шаповалов думает идти учиться осенью, Танцюра похвалил его, но как-то сдержанно:
- Летная школа - чего ж? И пилоты нужны. Тебя что - приняли уже?
- Нет, только в октябре на медицинскую комиссию.
- А-а! Ну, давай, давай…
Проходка Семь-бис осталась слева; они свернули, огибая старые отвалы. И вот их рудник. Они едут по улице. Протянуты веревки - сушится белье; разгуливают куры; на приземистых строеньицах подслеповатые окна. У Шаповалова все теплее становится на сердце.
Откуда ни возьмись, из-за угла наперерез коню кинулся Данилка Захарченко:
- Э-э, братва! Петька, здравствуй! Васька, ты почему меня не подождал? Ну, Петька, как оно? - и вспрыгнул, сел с ходу на телегу.
Шаповалов так и представлял его себе. Таким Данилка должен выглядеть сейчас, такой и есть: лихой чуб над загорелым лбом, грудь обтянута матросской тельняшкой, брюки клеш разутюжены. А всего-навсего - матрос из Совторгфлота. Год всего и плавает.
Телегу с лошадью отдали на конный двор, пошли пешком все трое.
- Вот здорово! - восторгался Захарченко. - Пилотом будешь… Ай-яй, красота!.. Летчик! Авиатор!
Он повернулся к Шаповалову, сверкнул улыбкой, обхватил его за плечи и вдруг запел - приятно, не фальшивя - в полный голос:
Вздымаясь ввысь, в свой океан воздушный,
Преодолев пространство и простор…
И Шаповалов заулыбался тоже. Рабфак окончен, нынче он гостит на руднике, друзья вокруг. И сегодня кажется ему, будто крылья его поднимают - ввысь, в голубизну этого жаркого бездонного неба.
Час-полтора спустя, когда они вместе пообедали, Танцюра ушел в шахту. Шаповалов же в сопровождении Захарченко отправился навестить остальных приятелей, с которыми он так давно не виделся.
У Стогнушенко двери на замке. Толкнулись еще в два-три места, и снова неудачно: не застали дома. Пошли в другой конец поселка.
- Петя, а знаешь что скажу? - взяв Шаповалова под руку, проговорил Захарченко. - Плюнь ты на летную школу, честное слово! Вот у меня через неделю отпуск кончается - поедем на море. Годочка три поплаваешь в матросах, на штурмана тогда экзамен можешь… На море - красота! А то - летчик: ну чего хорошего?
- Ну тебя, Данила… Ты ведь только что - наоборот!
- Нет, верно говорю: до Мариуполя близехонько! На нашем судне шести матросов не хватает…
- С какой я радости поеду?
- Ты не отказывайся! Ты рассуди сначала!
На улице им встретилась бывшая работница рудничной ламповой, теперь мужняя жена - Лелька Крутоверхая. В цветастом ярком сарафане, стройная, красивая; глаза смеются.
- Петька, чтоб тебя!..
- А, Лелька! Поздравляю… Я уж слышал.
- Слышал, так айда, сейчас с ним познакомишься! Я к нему иду.
Шаповалов глазом не успел моргнуть, как она подхватила их обоих, повела. Захарченко, оказывается, знает ее мужа - был у них на свадьбе. А Лелькина с мужем квартира вовсе не в той стороне, куда они идут.
- Куда, Лелька, нас тащишь? - спросил Шаповалов.
- Он на работе, на спасательной…
- Мы помешаем на работе!
- Чего там… Сказано - айда!
А на спасательной станции Шаповалов не был давно - с тех пор, как умер его дядя Черепанов.
Те же акации окружают здание станции. И здание то же. Однако рядом с ним кирпичная пристройка: на месте, где была конюшня, появился длинный корпус со многими воротами во двор - гараж для готовых к выезду спасательных автомашин.
Муж Лельки Крутоверхой заведует лабораторией. Его зовут Федор Николаевич. Он техник-химик. Нынче строго стало под землей: без контроля за рудничным газом шагу не ступи. И его лаборатория делает изрядное число анализов воздуха из шахт.
Лаборатория ютится в двух тесных смежных комнатах, одна из них проходная. Обещают скоро надстроить над зданием станции второй этаж - тогда, конечно, просторнее будет. А пока негде повернуться: шкафы, стеклянные приборы на столах, бутыли на подставках.
В лаборатории, кроме заведующего, работают два лаборанта.
Уши Федора Николаевича по-мальчишески оттопырены. Несмотря на свои тридцать лет, он - белесый, узкогрудый - выглядит нескладным юнцом. В то же время Шаповалов сразу ощутил в нем что-то чуждое тому простецкому размаху, который был отличительной чертой характера Лельки Крутоверхой.
Как-то суетливо покосившись, Федор Николаевич сказал:
- Оно неплохо, неплохо… Познакомиться я рад! Давайте во двор, что ли, выйдем - посидим.
- Давайте! - ответил Шаповалов и первым двинулся к выходу.
Вдруг, задержавшись у дверей, он оглянулся. Смутное, беспокойное чувство овладело им. Наконец он отчетливо вспомнил: да ведь это именно здесь дядя Черепанов собирал и втискивал в мешки всякие загадочные вещи! Утаптывал стекло ногами - оно хрустело. Стеклянные кружочки, вроде блюдечек… Ночью звезды отражались в них…
Странно после многих-многих лет прийти в эти комнаты опять и снова тут увидеть лабораторную посуду. Только та была причудливой, пугающей, оплетенной трубками, блестящими спиралями. А стол - такой, как этот, вероятно, - тогда казался преогромным и был не посередине, как сейчас, а возле окон.
Вот он, семилетний Петька, остановился на этом самом месте, а там, за громадным столом с колдовскими стекляшками, сидит штейгер Поярков. Обхватил голову, точно в тяжком раздумье. Виден его затылок, волосы, взлохмаченные пальцами, рыжие, медного оттенка.
Потом Поярков поворачивается, и взгляд его обращен прямо сюда. На его лице оживление - быть может, даже улыбка. Но при первых звуках его голоса маленькому Шаповалову почему-то стало очень страшно, и ноги тогда сами кинулись бежать.
А морозной ночью в степи, за несколько часов до рокового боя, услышав про Пояркова, Глебов явно взволновался. С каким-то подчеркнутым значением сказал: «Тот, кого считали штейгером Поярковым…»
Кто же он был, Поярков? Для чего у него была своя лаборатория? Если ученый, то как его могли считать штейгером, что ему было делать на спасательной? К чему он стремился? Что занимало его мысли?
Федор Николаевич, Захарченко, Лелька - все уже прошли мимо и разговаривают вдалеке, а Шаповалов продолжает стоять у этого порога. Молча стоит, смотрит, сосредоточенный, в открытую дверь.
2
Проснулся он на рассвете. Небо только-только посветлело, на востоке еще не померкла утренняя звезда.
Танцюра спит на матраце, постеленном на полу. Легонько похрапывает. Подложил под щеку кулак.
Осторожно обойдя его, чтобы зря не разбудить, Шаповалов взял свою одежду и ушел одеваться на кухню. Потом разыскал в Танцюрином кухонном шкафчике краюху хлеба. Отрезал ломоть - съел, запивая водой. Второй ломоть сунул в карман. Тихо распахнул окно, выпрыгнул во двор. Возле сарая нашел лопату, вскинул ее на плечо. С ней вышел на улицу. По кратчайшему пути достиг окраины поселка.
И вот он идет по степи. Чуть улыбается, дышит глубоко и ровно: четыре шага - вдох, четыре шага - выдох. Заря все ярче, шире, выше - оранжевым сиянием до половины небосвода. Роса на траве. С юга ветерок. Воздух влажный, свежий и кажется соленым, словно сию лишь секунду принесся сюда с просторов Азовского моря.
Шаповалов идет напрямик, без дороги. Немного поодаль от него темнеет небольшая рощица из молодых, рядами расположенных дубков; их насадили комсомольцы лет пять-шесть назад, и Петька, как и все, копал здесь ямы для деревьев. Лесок с тех пор называется: посадка.
За посадкой виднеются новые шиферные кровли. Еще дальше - вправо, в стороне, едва отсюда можно разглядеть, - вершина холма, на котором питерский отряд когда-то принял бой и где убили Глебова.
Замедлив шаг, Шаповалов смотрит на холм. Невысокая гряда еле возвышается над степью. Он не туда сейчас собрался, но ему вдруг неудержимо захотелось побыть на памятном месте хоть несколько минут. Если сделать крюк, пойти направо, это займет час-полтора лишнего времени.
Подумав, он повернул к Русско-Бельгийскому руднику.
Пустынная высотка в степи, возле Русско-Бельгийского, для Шаповалова давно имеет какую-то особую, притягательную силу.
Когда шла гражданская война, он в питерском отряде пробыл только трое суток. Потапов тогда вопреки Петькиной воле выхватил его из отряда, отправил на спасательную к дяде Черепанову.
Худо было, тяжело в Донбассе: то немцы, то гайдамаки, то Деникин. А в ту пору, как Донбасс стал уже окончательно советским, на рудниках снова увидели Потапова. Удивительно, что он, будучи проездом, о Петьке не забыл. Командир полка Красной Армии, он специально явился на спасательную станцию и строго-настрого потребовал, чтобы Петьку отдали в школу.
Его ученье в школе продолжалось до третьего класса. Тут, внезапно заболев, умер дядя Черепанов; тетки давно не было в живых; Потапов - неизвестно где. Все клонилось к тому, чтобы пойти работать на шахту. Да и совестно стало шестнадцатилетнему учиться среди маленьких ребят.
В шестнадцать и семнадцать лет, в периоды по-юношески беспокойных размышлений, Шаповалов начал часто заходить на святую для него, овеянную памятью о Глебове высотку. Поднимется на холм - посидит, притихнет. И в мыслях у него будто становилось путаницы меньше, и сам он словно утверждался в уважении к себе.