- Настоящая твоя дорога, Петя!
Оба стали прикидывать вслух, как и что надо сделать практически. Шаповалов заявил: сперва он туда переедет без нее и без Сережи, дождется там квартиры, а они месяц-два пока здесь одни поживут. Улыбку Веры Павловны тотчас как рукой сняло:
- Порознь опять? Не будет! Протестую. У меня как раз учебный год к концу. Поедем вместе, и никаких!..
Его взгляд пробежал по новой мебели:
- Ну как же с этим двинешься…
- А на это плюнем!
- Плюнем? - протянул он, недоверчиво посмотрев.
- Вещи для нас, - воскликнула она, - или мы для вещей?
Он вдруг ужасно обрадовался:
- Правильно! Бросим к чертям!
Вопрос был в том, отпустит ли его директор треста, а если решит задержать, то надолго ли.
Когда Шаповалов пришел и начал говорить о своих замыслах и приглашении Зберовского, директор спросил:
- Что у тебя… это с партийной организацией-то согласовано уже?
- Нет пока еще. Но, думаю, если вы решите…
- Видишь ли, насчет тебя мне не хочется единолично действовать.
- Ладно, - сказал Шаповалов, - я схожу потолкую.
А секретарем партийной организации треста недавно был избран Василий Танцюра - тот самый старинный приятель Шаповалова, с которым они с детства шли нога в ногу, юность прожили в одной комнате общежития молодых шахтеров, не раз делили корку хлеба, вместе поступали в комсомол. Лишь за последние годы они как-то удалились друг от друга: один учился в Москве, второй непрерывно работает на рудниках.
Их разговор сейчас, начавшийся так именно, как начинают разговаривать давнишние друзья, вскоре приобрел несколько иной характер.
Танцюра иронически взглянул на Шаповалова:
- Всюду «летуны». Заразное поветрие, и тебя подмяло. Недаром ты в комиссии по борьбе с текучестью…
Шаповалов твердо сказал:
- Здесь случай совершенно особый.
- Особый, думаешь? У каждого особый!.. А как нам быть с закреплением кадров на рудниках? До конца пятилетки закрепиться - не ты ли сам голосовал «за»?
- Послушай, Вася, - уже сердясь, поднял голос Шаповалов, - я тебе без шуток говорю.
- Ну, посмотри, если без шуток!
Глаза их встретились. У Танцюры - зеленоватые, под белесыми бровями - они теперь светились осуждением и состраданием. В то же время ему было словно неловко за своего приятеля.
Сев рядом и вздохнув, он посоветовал: пусть Шаповалов пристально оглянет собственную жизнь. Уж слишком мечется. Последовательности нет. Был шахтером, собрался в пилоты - передумал, кинулся в матросы, стал на химика учиться, сюда пришел служить, снова хочет сорваться куда-то…
- Да не сорваться! - возмутился Шаповалов. - Нельзя подходить так ограниченно… Пойми: речь идет об исключительно важной научной работе!
- Все понимаю. Ты поделился с профессором идеей, профессору понравилось - он тебя и взялся переманивать. Неохота самому засучить рукава. Бывают такие любители… Научная работа, говоришь? Однако разве и у нас тебе не поручили вести научную работу? Довел ты ее до конца, нет? Или тебе не создали условий в твоей лаборатории? Чего молчишь? Стыдно?
- Вася! - бросил Шаповалов с укоризной.
Он снова принялся объяснять и убеждать. Горячился, сыпал аргумент за аргументом. А Танцюра ни на шаг не сдал позиций.
Долго еще продолжался спор.
Взяв руки Шаповалова в свои, Танцюра просил истолковать все сказанное не во вред их дружбе, а с более высокой точки зрения. Уголь - это сейчас один из главных фронтов строительства социализма. Партия нацеливает коммунистов драться за стабильность кадров в Донбассе. Каждый большевик должен быть примером стойкости для окружающих. И тем более благодаря тому, что они с детства друзья, он не считает себя вправе сделать Шаповалову никакой уступки.
3
Григорий Иванович не забыл о дне рождения Зои. Когда она утром проснулась - а была зима, декабрь, двадцатое число, - она увидела букет живых цветов. Тут же лежали билеты на оперу «Борис Годунов». Сегодня эта опера впервые ставится их областным театром.
В театр Зберовские ходят два-три раза в год. Каждый такой случай - для них событие всегда очень праздничное.
Из университета Григорий Иванович вернулся часов в шесть вечера. Поужинав, они решили с Зоей пройти до театра пешком. Мороз крепчал, под ногами сочно похрустывал снег, и на небе места не было, не усыпанного звездами.
Они уже вошли в зрительный зал и разыскали свои кресла в партере, а щеки у обоих еще горели от мороза.
Почти тотчас началась увертюра.
Зоя Степановна слушала, чувствуя себя как бы подхваченной потоком звуков, несущейся куда-то в ритме арий, хоров и речитативов.
Опера шла, акт за актом.
Григорию Ивановичу оперное пение не доставляло особенного удовольствия. Если говорить о пении, он предпочел бы что-нибудь не столь замысловатое - он любил простую, за душу берущую русскую песню. Однако перед ним теперь в игре актеров и мастерских сценических эффектах оживали, становились зримыми памятные с детства пушкинские образы. Летописец Пимен пишет в келье, у лампады. Честолюбивая красавица Марина. «Тень Грозного меня усыновила, Димитрием из гроба нарекла…» Все, как у Пушкина в трагедии: самозванец движется с полками на Москву, юродивый просит денежку, и под мрачными сводами царских палат умирает Борис Годунов.
Упал занавес. Грянули аплодисменты.
Молча, еще под впечатлением спектакля, Зберовские дождались очереди к гардеробу. Григорий Иванович помог Зое одеться и уже застегивал свое пальто.
Вдруг, невольно обернувшись, он увидел: сбоку, в полушаге от него, лицом к лицу стоит Крестовников. Смотрит сквозь очки, точно сверлит, пронзительным, тяжелым взглядом.
Зберовский побледнел. Глаза его округлились, сразу стали колючими. Губы начали кривиться.
- Сволочь! - еле слышно прошипел ему Крестовников.
Зоя Степановна, схватив Григория Ивановича за рукав, с силой потянула сквозь толпу к двери. Григорий Иванович рванулся назад. Протиснувшись к Крестовникову, кинул шепотом, в ярости:
- Осадчий тоже был бы удивлен, глядя на твои успехи!
Крестовников не дрогнул. Лишь высокомерно покосился. Сохраняя полную невозмутимость, отвернулся и сказал очутившейся теперь с ним рядом пышно разодетой женщине:
- Есть в нашем городе пока остатки хулиганства. Как по-твоему, а?
Много дней после этого Григорий Иванович не мог освободиться от ощущения, будто притронулся к чему-то нечистому. Однако он заставлял себя не думать о Крестовникове и, погружаясь в свои повседневные заботы, постепенно начал забывать о нем.
А зима выдалась не из легких.
Здоровье у Зберовского в нынешнем году стало хуже, чем всегда. Временами слабость, неприятно давит в груди. Впрочем, он не допускает и мысли, что следует пойти к врачу. Вздор, само пройдет! Никому, даже Зое не говоря о том, как себя чувствует, он продолжает работать попрежнему с утра до вечера.
До сих пор тянется переписка, которую он от имени университета ведет с Наркоматом тяжелой промышленности. Зберовский требует, чтобы в распоряжение его кафедры из Донбасса перевели химика Шаповалова. Ему не отказывают, но дело движется с медлительностью совершенно потрясающей.
В январе по всем университетским лабораториям ходили какие-то ревизоры. Дошли они и до лаборатории Зберовского. Их было шесть-семь человек. Они заявили: общественность города интересуется ходом научных работ; для этой цели и создана их бригада. Они хотят подробно ознакомиться с лабораторией. Ревизия имеет не государственный - общественный характер, однако тем не менее производится с письменного разрешения Комиссии советского контроля. И пришедшие подали Григорию Ивановичу документ с подписями, штампом и печатью, где сказано: допустить бригаду общественных ревизоров, оказать ей содействие.
- Ну что ж, ознакомляйтесь! - вздохнул Григорий Иванович.
Из-за этих ревизоров два с лишним дня никто в лаборатории не занимался своим делом. Они разошлись между рабочими столами, засыпали каждого научного сотрудника сотнями вопросов - впопад и невпопад, - и все услышанное тотчас же записывали.
Спустя неделю их бригада в полном составе снова явилась к Зберовскому и принесла с собой акт, в котором выводы по ревизии были изложены на двенадцати страницах. Из акта следовало, что состояние работ в лаборатории профессора Зберовского плачевное: расходуя большие средства, лаборатория много лет уже не дает стране никаких полезных результатов. Нет ни единой темы, близкой к завершению, по крайней мере на ближайшие годы. Несмотря на кажущуюся заманчивость проблем, в действительности все, чем занята лаборатория, оторвано от жизни и не служит конкретным задачам сегодняшнего дня.
Прочитав, Григорий Иванович возмутился. Встал из-за стола:
- Послушайте, товарищи, ведь чушь же здесь написана!
Ревизоры понимающе переглянулись. Один из них - руководитель бригады - сказал:
- Относясь к вам с полным уважением, мы хотим помочь вам объективно посмотреть на то, что у вас происходит. В акте нет ничего голословного. Призываем вас вдуматься в каждый из пунктов.
- Дело не в пунктах, дело в перспективах! - сердито проговорил Зберовский. - Нельзя из каждого научного труда стремиться тотчас шубу шить. Вы в послезавтрашний день загляните! А мы уже уверенно превращаем углеводы многих форм в другие - чего никто в мире пока не достиг!..
- Как вам угодно. На шубу часто ссылаются. Если с актом не согласны, давайте особое мнение.
Когда бригада ушла, Зберовский принялся писать протест. Ревизия ему казалась чьей-то смехотворно легковесной выдумкой, выводы ее - абсурдными, а самих ревизоров даже жаль отчасти. Их старший говорит, будто окончил философский факультет, а вон с каким треском они сели в лужу. Но все-таки, по свойству его натуры, Григорию Ивановичу стало беспокойно. Всем ли сразу бросится в глаза, насколько акт несправедлив и неразумен? И для большей надежности он подкрепил свое возражение ссылкой на имена двух известных московских ученых, всегда высоко оценивающих труды е