го лаборатории. Кроме того, Зберовский решил попросить, чтобы возражение с ним вместе подписал и ректор университета.
С ректором вышла заминка, что Григория Ивановича очень раздосадовало.
Ректор продержал у себя акт ревизии трое суток, затем вернул его Григорию Ивановичу, прислав с секретарем. Под возражением вторая подпись не была поставлена. Вместо этого ректор сделал отдельную короткую приписку, где подтвердил только одну деталь: несколько лет тому назад лаборатория участвовала в важном народнохозяйственном деле - в организации гидролизного производства.
Григорий Иванович пошел объясняться в ректорат.
- Коллега, вы напрасно все это к сердцу близко принимаете, - сказал ему ректор. - Вся ревизия - такой опус несолидный. Профсоюзная общественность… Ну, дайте порезвиться им. Ваши труды сами говорят за себя! Что вам: на дуэль общественников, что ли, вызывать?
Подумав после разговора с ректором, Григорий Иванович махнул на неприятную историю рукой.
А через месяц наконец была получена телеграмма из Донбасса. Шаповалов сообщает: Москва уже распорядилась откомандировать его; он сдает свою должность и вскоре приедет к Зберовскому.
До сих пор Григорий Иванович не брался вплотную за работу над идеей Шаповалова, потому что не считал себя вправе начать опыты до приезда автора идеи. Предпринять реальные шаги без автора - было бы похоже на присвоение идеи. А в этом отношении, как и в других своих жизненных принципах, Григорий Иванович был крайне щепетилен.
В тот день, когда он получил телеграмму Шаповалова, Зоя Степановна получила письмо из Москвы, от Аннушки Благовещенской.
Письмо Аннушки содержало ужасные новости. Аннушка рассказывает о тревожной сенсации, прокатившейся по Москве. Четверо московских химиков-ученых, игравших в науке видную роль, консультантов наркомата и Госплана, вдруг разоблачены как шпионы и враги народа. Они были людьми, которых ценили, уважали в высшей степени, и - как гром среди ясного неба - всплыли на поверхность их грязные интриги, тайные связи с заграницей. Естественно, что все они уже арестованы.
Вечером Зоя Степановна дала прочесть письмо Григорию Ивановичу. Он тихо ахнул, прочитав. Всех четверых он знает лично.
Событие казалось чудовищным. Зберовские проговорили о нем до поздней ночи.
Григорий Иванович растерянно смотрел на Зою. Сперва он вспоминал каждого из четырех, и выходило, что быть такого не может. Он не допускает мысли, чтобы эти искренние, по-настоящему хорошие люди способны были вести двойную игру. Во время организации гидролизных заводов он встречался с ними часто. Уж что-что, а заподозрить их в предательстве и шпионаже просто разум отказывается.
- Чужая душа - потемки. Ты и Крестовникова пытался защищать, - заметила Зоя Степановна.
- Ну, с кем ты сравниваешь!..
И вместе с тем для Зберовского не подлежало никакому сомнению: все, что делается в нашей стране, делается правильно. Надо думать, государство знает об арестованных гораздо больше, чем известно ему. Если их арестовали… Господи, а он, по простоте своей считая их честными учеными, каждому из них еще руку пожимал!
На следующий день, после лекции, он даже специально позвонил по телефону Зое. Сказал, прикрыв телефонную трубку ладонью:
- У меня Аннушкина новость из головы не выходит. Диву даюсь. Не укладывается в мыслях. А все же не бывает следствий без причин…
Тут же он поморщился. Плохо получилось: его возражение против акта ревизии подкреплено ссылкой на авторитет двух крупных химиков, и оба сейчас… Да неужели же за деньги продались?
Еще день спустя, утром, как всегда в восемь часов, Григорий Иванович пришел в лабораторию. По пути здоровался с сотрудниками. Что-то необычное сегодня было в поведении ему так близко знакомых людей. Никто еще не приступил к работе. Стоят в лабораторных залах кучками, почти у всех в руках развернуты газеты. Едва Зберовский появился, замолчали, а, видимо, до его прихода возбужденно разговаривали. Кто отводит глаза, кто глядит на Зберовского со странным выражением не то любопытства. не то - будто у Григория Ивановича костюм не в порядке.
Он вошел в кабинет, снял пальто. На письменном столе свежие газеты, и на той, что сверху, две колонки текста обведены красным карандашом. Кому в голову взбрело подчеркивать?
Григорий Иванович посмотрел: газета областная, местная. Карандашом отмечен фельетон. Бегло окинул взглядом строчки. Вдруг увидел - здесь много раз упоминается его фамилия.
Фельетон озаглавлен: «Путешествие в Лапуту». Под фельетоном подпись: Христофор Колумб.
Сперва идет игривый пересказ всем известного путешествия Гулливера. В стране, называемой Лапута, Гулливеру довелось посетить тамошнюю академию наук. Нельзя и перечислить чепуху, которой были заняты ученые этой академии, - они как бы стремились перещеголять друг друга нелепостью своих дел. Чего стоит хотя бы единственный пример: один лапутянский ученый всерьез трудился над превращением невесть какой дряни в пищевые продукты.
Лапута - вымысел Джонатана Свифта. Роман о Гулливере написан еще в восемнадцатом веке.
«Но дико видеть то же самое в наши дни, рядом с нами, в нашем городе! - развязно восклицает автор фельетона. - Не надо ездить в Лапуту. Достаточно зайти в университет, в лабораторию профессора Зберовского. Движимый воистину загадочными побуждениями, этот профессор возродил нравы лапутянской академии. У него не хватило пороху придумать что-нибудь свое, оригинальное; он прямо пошел по стопам лапутян - в частности, того из них, который был озабочен приготовлением якобы пищи. Из чего? Профессору Зберовскому неважно из чего: из дерева, из воздуха, из дыма - лишь бы создать подобие научного труда. Лишь бы простаки были одурачены. С какой целью, спрашивается, все это предпринято Зберовским? Не затем ли, чтобы отвлечь внимание и средства от действительных нужд народного хозяйства?…»
Этакая наглость!..
У Григория Ивановича частыми ударами забилось сердце. Будто острый камень давит ему грудь - захотелось сбросить; он рывком ослабил галстук, стягивающий воротник. Буквы прыгают перед глазами. Нет, какова наглость! Публично! В газете! Как осмелился возмутительный писака?… Оголтелая, бессовестная клевета!..
Мелькнуло в мыслях: Христофор Колумб, - боится невежда открыто назвать свое имя…
Фельетон заканчивался так:
«…Однако профессор Зберовский просчитался. Он забыл, что живет в Советском Союзе, среди советских людей. А наши люди ему не позволят втирать им очки - так же, как они ему не позволят перерабатывать государственные средства в дым!»
4
Шаповалов приехал в самый разгар неприятностей, обильно хлынувших на Зберовского.
Он пришел в кабинет Зберовского.
- А где ваша семья? - спросил Григорий Иванович.
- Они пока на вокзале. В комнате матери и ребенка.
- С вами вместе приехали?
- Вместе.
Зберовский сказал, что просит посидеть, подождать его несколько минут. Накинул на плечи пальто и вышел из лаборатории.
Удачно: заведующий административной частью университета оказался у себя. Он зашептал Зберовскому о том, как он сочувствует: до чего распоясались газетчики, неприличный фельетон; разве нельзя было написать помягче?… Что? А, да, квартиру новому сотруднику! К сожалению, теперь он ничего не может сделать. При всем желании… «Так вы же обещали, говорили - приготовлена!» - «Все течет, все меняется, Григорий Иванович, - кто это изрек: Гераклит Эфесский?» - «Зачем мне Гераклит Эфесский! У человека семья на вокзале…» - Заведующий административной частью, любезно и непонятно улыбаясь, лишь вздыхал да разводил руками.
А Шаповалов сидит в кабинете.
Вернувшись, Григорий Иванович как бы вскользь заметил, что с жилищем временная неувязка («Пустяки, не огорчайтесь, все очень скоро уладится!»), и предложил тотчас же занять столовую в его собственной квартире. Уж как есть, пусть супруга Шаповалова простит: не от него, не от Зберовского, зависело… Сейчас они вызовут машину и вдвоем поедут на вокзал. Зоя Степановна будет только рада гостям. Да чего смущаться: дело обыкновенное, житейское…
- Спасибо, нет, и ни за что! - уперся Шаповалов.
Не вовремя зазвонил телефон. Зберовский взял трубку. Это ректор спешно его вызывает. Ненадолго - ну, самое большее, на четверть часа.
Теперь Шаповалов вышел из кабинета следом за Григорием Ивановичем. В лабораторном зале с ним поздоровалась сотрудница. Он пытался вспомнить, знаком ли с ней. А она сама подсказала:
- Меня зовут Лидия Романовна Черкашина.
Худощавое приятное лицо, чуть остроносое, подвижное; заметна проседь в волосах; губы небрежно покрыты помадой, а природная линия губ резкая, волевая. Глаза испытующе и умно смотрят:
- Как ваши первые впечатления на новом месте? - И она воскликнула: - Честное слово, жаль Григория Ивановича… Он крепится, но ведь мы знаем его - видим! Такие негодяи! Так незаслуженно!
- А что? - не понял Шаповалов.
- Ведь вы же к нам - работать, кажется?
- Работать, да.
Лидия Романовна помедлила, сдержанно взглянув.
Подошел еще один сотрудник. Тут Шаповалов впервые услышал о выступлении местной газеты против Зберовского.
Немного погодя он, никому ничего не сказав, куда-то исчез. Потом Григорий Иванович тщетно разыскивал его. Удивлялся: где Шаповалов?
Шаповалов же снова появился в лаборатории лишь к концу следующего дня. Оказывается, он решил сам заняться своими жилищными делами. Не желая никого обременять, он снял на окраине города комнату у частного застройщика. Далековато, но зато его семья теперь полностью устроена, и вопрос этот в дальнейшем Григория Ивановича пусть вообще не заботит.
В университетском отделе кадров кое-кто начал сомневаться: не время-де сейчас оформлять человека на должность в лабораторию Зберовского. Однако Шаповалов приехал по вызову, подписанному ректором. Поэтому никуда не денешься - приказ о его зачислении пришлось все-таки отдать.
А о профессоре Зберовском часть преподавателей и университетских служащих уже говорит с выразительными недомолвками, со странными ужимками.