Опять бросаю перо, ибо мысли мешаются, переплетаются, путаются...
15 февраля
Итак, я один, Алексей Николаевич, около меня, кроме Тимошки, нет ни единой близкой души. Последние годы омрачены полнейшим вокруг меня одиночеством — я пережил всех. Всех родных, всех сынов, всех друзей. Друг отрочества моего Василий Васильевич Пассек, вернувшись из ссылки, вскорости умер в Москве, в начале 1831 года. Умер благородною, самоотверженной смертью, на боевом посту, изыскивая способы для борьбы с эпидемией холеры, — сам пал жертвой сей страшной болезни. Из многочисленного потомства его (18 детей) двое лучших сынов тоже скончались: генерал Диомид убит на Кавказе, нет и Вадима, бывшего членом Союза Благоденствия. Его вы, кажется, знали, — он тесно дружил с Герценом в молодые годы его. За границей, в разлуке со мной, десять лет назад умер Жуковский.
Из числа четверых сыновей, трех дочерей скончались все, кроме единой, любимейшей... Мария Александровна Дорохова... Несчастнейшее и благороднейшее существо! Покойный супруг ее Рувим Дорохов, сын прославленного генерала, был дважды разжалован в солдаты и пал в битве с чеченцами на Кавказе.
Я зажился, Алексей Николаевич, я слишком долго живу. Поэтому вижу и наблюдаю: все, что в искусстве доброго я сотворил, все прахом пошло. В театре, к примеру. «Новая декламация», о которой еще Пушкин мечтал, нашла пристанище в школе, возглавленной Щепкиным, дале — Мочаловым. А ведь я-то задолго до их появления уже проложил для них первые, слабые стежки-дорожки, читая в обширных собраниях пьесы, комедии, а позднее даже стихи молодого поэта Виктора Гюго в манере совершенно иной чем было принято в наши дни любителями каратыгинской декламации. И называли меня тогда иронически «шептуном». За простоту, для них непривычную.
Весь Петербург распевал песню мою, сочиненную для комедии Ябеды, а композитор остался в безвестности. Так же с музыкой для кантаты Певец в стане русских воинов: автором ее почитают славного хормейстера Бортнянского, обработавшего ее для капеллы, а обо мне даже не слышали. Многие-многие композиторы повторяли музыкальные ходы и интонации, впервые примененные мною в романсах и операх (напечатанных даже). Сам Глинка великий, учившийся в пансионе вместе с тремя сыновьями моими, в юные годы свои следовал по тропинке, проложенной мною (вспомните Элегию его Не искушай и сравните с романсом моим Узник к мотыльку...) Несколько опер моих исполнялось с успехом в Петербурге, в Москве. Однако имя мое уже при жизни моей покрылось забвением. Теперь-то мне все равно. И не такие как я, позабыты. Кто помнит Николая Александровича Львова, к примеру? А ведь Вы знаете, как много всякого великолепного он сотворил! А Безбородко? Тоже почти позабыт. В памяти нынешнего поколения почти не сохранился даже Карамзин. Что же сказать тогда о скромных моих сыновьях и других достойных ратников за свободу?..
В духовной своей я завещаю одну древнюю вещь: деревянную пятнадцатого века статую святой Цецилии, покровительницы музыки, купленную некогда графом Безбородко в пансионе аббата Николь и подаренную впоследствии мне. Я завещаю ее тому грядущему чудаку, который вспомнит когда-нибудь обо мне, о людях, меня окружавших, и помянет нас добрым словечком. Но это больше для смеха, — я ведь всю жизнь был шутником. А по-серьезному я теперь утешаюсь словами Вашей студенческой песни:
Когда пробьет желанный час,
И встанут спящие народы,
Святое воинство свободы
В своих рядах увидит нас!
(Письмо не окончено, не подписано, не отослано: 10 марта 1862 года Александр Алексеевич Плещеев скончался)