ажится ко мне сюда прискакать. Да и живет поближе, чем остальные. Он бедовый. И шустрый.
Посланный оказался мунд-шенком, форшнейдером и одновременно гард-мебели — то есть справлял разом три должности: следил за обмеблировкою дома, нарезал хлеб, холодное и жаркое к столу, ведал напитками: проверял все наливки, разные меды, шипучие кислые щи, пунши и лимпопо. Так он сам о себе рассказал. Звали его... Македонием. Поздней прояснилось, что был он крещен Сисинием, именем, недостаточно благозвучным, и по приказанию покойного графа стали его называть — тоже по-православному — Македонием.
А Плещеев сразу, с первых же слов, почувствовал непреодолимую потребность незамедлительно выехать. Он понимал, что ему нужно «встряхнуться», чтобы выкарабкаться из полосы маеты и уныния. Но... оставить семью в такое тревожное время?
— Что ты скажешь, Анюта? — спросил он жену, уведя ее на террасу.
— Я знаю тебя, Александр, — ответила Анна Ивановна — ты одержим путями-дорогами и, конечно, теперь уже загорелся. Мне ведомо, как ты тетушку любишь. Я была в юности ее первой надеждой. Ты же помнишь, какое внимание мы видели от нее...
— Да, Анюта, и поздравления, и подарки к каждому семейному празднику. Вклады при рождении наших детишек, к похоронам батюшки моего...
— Дело не в деньгах. Она — последняя из поколения старших родичей наших, единственный столп прославленного гнезда Чернышевых. Поезжай.
— Но ты остаешься одна...
— Правда, страшно тебя отпускать, я вся изведусь... Опасности могут тебе повстречаться. И французы, и проходимцы...
Тем временем подошел Алябьев, разумеется, с ребятишками.
— А вы, батюшка, плещеевскую пушку с собою возьмите! — мрачно выпалил Лёлик. — Эй, вы, там, чего рассмеялись?.. Очень глупо. Один только вид этой пушки распугает весь сброд подорожный.
— Твой старший — вмешался Алябьев, — справедливо сказал. Что тебе стоит?.. Забери с собой пушкаря, — ведь есть у тебя опытный канонир Феогност, ветеран роты артиллерийской... Лошадей у тебя бездна, заложить цугом шестерню или даже осьмерку, две пары в запасе для смены, для подмоги на крутостях. А знаешь ли что: я с тобой вместе поеду, — нам по дороге, мне надо в Белую Церковь. Ехать вдвоем веселее.
Анна Ивановна просила мужа озаботиться защитою повернее — вооружить верховых, подготовить в дорогу всю ватагу в красных рубашках.
— Батюшка! И меня с собою возьмите! — взмолился Алексанечка и заморгал — это был у него признак большого волнения.
— И меня! И меня! — стали приставать другие сыновья.
— Вот что, отпрыски мои драгоценные! Ежели вы были бы чуть постарше и шпоры носили, я отдал бы вам мгновенно команду: «Кру-у-угом... шагом арш!» Но раз вы военного строя не нюхали, то я партикулярным слогом отвечу, что вы на шее носите заместо черепных коробок мыльные пузыри.
— Батюшка! — Лёлик побледнел от обиды. — Ежели вы не были бы мне отцом, я принял бы эти слова за оскорбление чести.
— И вызвал бы меня на дуэль? Ну, и дурак.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
На рассвете, во время бритья, Тимофей конфиденциально сообщил, что накануне старший барчук допытывался, когда же все-таки он родился и сколько ему лет на самом-то деле. Плещеев снова встревожился, — значит... значит, мальчик относится к этому вопросу серьезно.
К отъезду все было уже подготовлено, запряжены и дормез и кибитка Алябьева, подтянут лафет со знаменитою пушкой, вооружены верховые. Плещеев дорожные колокольчики приказал отвязать. И когда мальчики со всею окончательной очевидностью поняли, что их с собой так-таки не берут, то младший, Петута, поднял отчаянный рев и сломя голову убежал.
Каково же было удивление Александра Алексеевича, когда он увидел — в дормезе, прижавшись к углу, сидит с упрямо сдвинутыми бровями и сморщенным лбом Алексей. Ему было отдано приказание выйти. Он не послушался, отмалчивался. Под конец сослался на пример батюшки, который, по собственным рассказам, сам некогда в карету светлейшего князя Безбородко засел и тот, ни словом не возразив, взял его с собой в путешествие.
— Что же мне с тобой делать?.. Придется силой тебя выволакивать. Розги тебе прописать?
Но за Лёлика вступился Алябьев. Как-никак мальчику скоро четырнадцать... порыв патриотических чувств... А поедет он вместе с отцом.
— Не четырнадцать, а двенадцать, не путай, Алябьев.
Вдруг Анюта неожиданно приняла сторону сына. Она поняла, что в этот момент Лёлику нельзя было перечить — такова уж натура его, — он сейчас «закусил удила», и ссора может закончиться двухмесячным демонстративным отказом от малейшего послушания — люди с подобным характером в тюрьмах голодовками протест объявляют. Она просила лишь чуточку подождать, пока ему соберут смену белья, теплую одежду, подушку и одеяла.
Тронулись. Плещеев сердился: он был все-таки недоволен поведением сына. Долго ни с кем не разговаривал. Алябьев отвлек его мысли, затронув самую чувствительную тему в беседе, — заговорил о его музыке, о былых занятиях с Фоминым, о комической опере на текст Капниста Клорида и Милон... Вместе писали... два композитора...
Незаметно доехали до Карачева. Как-никак верст шестьдесят уже отмахали.
В селах древняя пушка вызывала у населения приступы дикого любопытства. Толпы бежали за ней, мальчишки свистели и улюлюкали. В заднее окошко дормеза можно было увидеть и пушку и зевак.
Но что там такое?.. Кто это на лафете пристроился, рядом с заслуженным бомбардиром Феогностом Зосимовым? Мальчонка какой-то. Из деревенских?.. Ногами болтает. Чернявый. Стой‑й!.. Сто-ой‑й!!! Плещеев выскочил из кареты, подбежал к своей пушке. Ну да, так и следовало ожидать. Алексанечка! самый послушный! самый покладистый!
Александр Алексеевич в гневе набросился на Феогноста, но тот был искренне удивлен. Ясно: ветхий солдат сам пал жертвой мистификации. Оказывается, Алексанечка догнал кортеж на крутом подъеме, при замедлении, объяснил Феогносту, что, дескать, опоздал перед отъездом сесть в колымагу и теперь боится гнева родительского. Поэтому и просит его на пушке довезти до первой длительной остановки.
Плещеев метал громы и молнии. Как теперь быть? Всем возвращаться обратно?.. Нелепость. Отправить в наказание Алексанечку одного на встречной подводе?.. Беспокойством за него вся поездка будет испорчена. Отрядить его с верховым? Вдвоем на седле не уместятся. Алексанечке все-таки девять. Значит, двух лошадей и одного верхового лишаться. Тимофея тоже не хочется отпускать. Не-ет! Лучше доехать до Брянска, там найти какого-нибудь знакомого дворянина и препоручить ему этого чумазлайку немытого. Ишь как пропылился! Только глазенки сверкают. Весь дормез теперь перепачкает.
— Тимофей! Выколоти пыль из этого остолопа. Да и дурь. И проследи, чтобы в первой луже умылся. Сам, сам пусть умывается. Но как следует!.. Ну и срамной же вид у него!
Злой ехал Александр Алексеевич. До чего распустились его сыновья!
Алябьев пытался было наладить разговор, но увы, на этот раз безуспешно. Сынок Алексанечка сидел на передней скамейке с виноватым, пришибленным видом. Часто-часто моргал, отчего зрачки его сверкали особенно черно — как уголь. Ф‑фу!.. срамота!
— А ты, мой друг месье Александрушка, не подумал, как матушка будет тревожиться, когда обнаружит, что тебя нету в Черни́?
— Подумал, — серьезно ответил мальчуган и, поморгав, пояснил: — В два часа десять минут Гришутка вручит ей письмо за пятью сургучами. Мы все сговорились Наполеона убить...
Тут на одном из ухабов дормез покачнулся, пассажиры дрогнули, даже подпрыгнули, еле удержав равновесие. Лежавший в углу на передней скамейке узел с подушками, покрытый попоной, упал. А на диване, свернувшись калачиком, мирно спал, убаюканный покачиванием экипажа на рессорных ремнях, — Петута. Толстенькие губы его были слегка приоткрыты. Из-за толчка он проснулся, долго соображал, где находится, и быстро вскочил.
Александр Алексеевич потерял дар слова. Алябьев смеялся.
Подъезжали к Чечерску.
Город Чечерск и вся прилегающая местность вокруг на восемьдесят четыре тысячи десятин, по существу, нечто вроде старинного аглинского графства, — вотчина покойного фельдмаршала Захара Григорьевича Чернышева. Она была преобразована им как фамильный майорат, конфирмованный правительством. Такой майорат не подлежал ни дроблению, ни продаже, ни секвестру, а только лишь наследованию из колена в колено старшим членом семьи мужского рода. Поэтому хозяином майората сейчас числился, пока лишь номинально, Григорий Иванович Чернышев. А на самом деле пожизненным владельцем его была вдова фельдмаршала Анна Родионовна с формальным наименованием «арендатора». Пять тысяч душ крепостных, заводы поташные, кирпичные, винокуренные, стеклянные, мельницы, лесопильни — грандиозное хозяйство с бесчисленными доходами принадлежало ей. И ею самой управлялось.
По дороге везде виднелись следы деятельности фельдмаршала графа Захара Григорьевича, первого наместника края. Ему был и Чечерск со всею округой подарен. Дороги в полном порядке и обсажены с обеих сторон парными рядами берез. В городе выделялся костел, построенный по проекту Растрелли, четырехэтажная ратуша и три церкви, — одна заложена императрицей Екатериной во время пребывания в 1787 году в гостях у Анны Родионовны.
На высоком берегу судоходной речки Сож располагалась обширная усадьба графини, обнесенная толстенной каменною стеной с громадным парком вековых деревьев.
Не то крепость, не то монастырь. Даже ров с водой ее опоясывал. У ворот, наглухо запертых, из обширной будки сторожевой вышли четыре вооруженных инвалида, и еще резерв внутри прятался, поглядывая в оконце, а сколько человек — не разобрать. Узнали карету, стали долго расспрашивать Македония Никитовича, кого же это он везет, да кто такие, да с кем, для чего, и нехотя открыли ворота. Пушку — нет уж! — не пропустили. Ни за что!.. До особого распоряжения графини.
Двор обширный, окружен флигелями. Через вторые ворота — тоже со стражей, на этот раз женской. Целая толпа. Все вооружены. Проехали в следующий двор. Чудно было видеть множество девок и баб, все с ружьями, тесаками, с косами да серпами. Здесь пришлось выйти из экипажей и проследовать меж рядов сторожей в третий двор, самый величественный и на вид совершенно пустынный. По сторонам главного, двухэтажного корпуса с внушительным портиком разбегалась помпезная колоннада, полукружием замыкая пространство. Огромный парк — позади. Отсюда кроны деревьев видать. У подъезда несколько пушек, четыре старухи держали зажженные пальники наготове. Все строения флигелей говорили о том, что покойный фельдмаршал строил поместье на совесть, учитывая возможные бури и землетрясения при переменчивом климате русской истории.