Смысл афоризма могучей силой поэтического обобщения успокоил Алешу. «Красо́ты, — подумал Плещеев, — красо́ты искусства всегда укрощают тревогу и муки людей. Умиротворяют их душу, смягчают жестокость окружающей жизни». Мальчик начал дремать.
— Батюшка, значит... выходит, — спросил он сквозь сон, — убийство императора Павла — всего только басня?..
— Не знаю, дружок. Да... Так полагаю — химера...
Ложь во спасение...
Зато Лёлик уснул. Ах, если бы он знал!..
Шел дождь, и выла собака.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Утром Алябьев уехал на место своего назначения. Прощаясь, мальчики плакали.
Плещеев остался на сутки. День провел с Анной Родионовной наедине.
— Ты, Александр, в бога не веруешь! — сказала она с огорчением.
— Чтобы веровать в бога, надо верить в людей.
— А ты им не веришь?
— Нет. Верю Анюте, вам, Жуковскому, Тимофею. Детям... пока.
— Плохо. В бога, а также в людей — русских людей — надо верить. Они еще великое множество множеств святынь сотворят. Ты небось мысли крамольные до сих пор в сердце таишь. Спрятал их. Словно под могильной плитою. Думаешь, на веки вечные похоронил?.. Нет, не удастся. Жизнь не отпустит тебя. Нынче время такое. Воздух такой. Покеда война, так все попритихло. Но призраки Бастилии не рассеялись. Они повсюду кишат. Я вот затворницей тут поселилась, а все равно чую это мировое поветрие.
Долго она не отпускала своего цыганенка. Расспрашивала о любимой ею Анюте, потом о Вадковских, о Карамзине, даже о Вяземском, о «Гаврилке» Державине, о Львове покойном, о кончине его, — все и всё будили в ней безбрежный интерес.
Рано утром, когда Плещеевы уезжали, Анну Родионовну вывезли на верхний балкон. Она наблюдала укладку вещей. Когда Александр Алексеевич пришел с нею прощаться, она сказала ему несколько одобрительных слов о сопровождавших его верховых.
— Но ты, Александр, эгоист. Эдакое сокровище себе накопил, схороняешь да прячешь. Бушует война, отечеству нашему расторопные воины надобны... В ловкости да сметливости у нас недостача... а ты удальцов своих для себя припасаешь... В ополчение сдал бы.
Плещеев пояснил об установленных положениях в Орловской губернии. Рекрутского набора следует ожидать.
— К партизанам отправь.
— А как я перед уездом буду отчитываться? По ревизской сказке крепостные души все учтены, до единой.
— Со стряпчим, с повытчиком каким ни на есть посовещайся, договорись, пусть спроворят... Да пожертвуй также пушку свою. Ежели она может пулять. Или это только твоя декорация? Я свои последние пушки завтра тоже отправлю. И медь и чугун нужны для войны. Я к тому же задумала набирать новый бабий отряд партизанский. А тебе и подавно для войны надо нечто полезное сотворить. Коли не пушкой и не ружьем, так музыкой своей покажи, что ты ревнитель о благе отчизны. Вот завет мой тебе на прощанье.
Во время одной из ночевок по обратной дороге на постоялом дворе Алексашенька, похоже на то, разболелся. Поднялся сильный жар и озноб. Хорошо, что было уже близко до дома.
Когда Анна Ивановна встретила экипаж и увидела, что сын ее болен, то сама поехала немедля в Орел за доктором и вернулась с пленным французским врачом, офицером. Этот офицер, уроженец Бордо, военный врач наполеоновского Кавалерийского корпуса, был ранен, взят русскими в плен и отправлен в Москву, оттуда — в Рязань, где из-за переполнения госпиталей переведен в больницу в Орел. Рана его была пустяковая — в предплечье левой руки — и уже заживала.
Доктор Фор сразу принялся лечить Санечку кардинальными мерами. И они помогли. Александр Алексеевич понял, что Фор не только опытный врач, но также многосторонне образованный человек. Хорошо разбирается в музыке, живописи, литературе. Нашлись объединяющие интересы. Доктор понимал тонкий юмор, сам любил над собою шутить. А Плещеев всеми силами стремился к тому, чтобы краснобайство и острословие, изобретательность в пересмешках служили дома щитом от пугающих слухов, приходивших с фронта войны.
После утраты Смоленска русская армия отступление все-таки продолжала, и недовольство Барклаем де Толли достигло крайних пределов. Докатилось даже до верхних правящих кругов. Наконец император под давлением общества после нескольких дней колебания принужден был заменить Барклая де Толли полководцем, любимейшим среди населения — Кутузовым, который продолжал занимать скромную выборную должность начальника Петербургского земского ополчения и отдавал этому делу всю душу, энергию, время и выдумку.
Восьмого августа Кутузов был назначен главнокомандующим; 17‑го прибыл в генеральный штаб, расположившийся в Гжатске, и в тот же день переехал в Царево-Займище, средоточие армии. Поздоровавшись с почетным караулом, воскликнул: «Ну разве можно отступать с такими молодцами?» А наутро отдал неожиданный приказ: «К отступлению!»...
Тревога росла в русском обществе.
В Орловщине все население насторожилось — неприятель был уже не так далеко. В Черни́ и Муратове беспокойство усугублялось неизвестностью о Жуковском. Прибыло одно только сообщение, что 12 августа он зачислен в штаб Московского мамоновского полка в чине поручика. Видимо, письма терялись, почта все хуже и хуже работала. Тут и бездорожье было виновно: после чудовищно знойного лета пролегла полоса непрерывных дождей, размывших проселки и главные тракты.
Безмерно раздражало Плещеева присутствие в доме месье Визара. Анна Ивановна тревожилась тоже не меньше. И тут она опять проявила привычную предприимчивость. Съездив к Киреевским, своим близким родным, проживавшим около Орла, посоветовалась с умнейшей Авдотьей Петровной, и та предложила передать воспитателя им, в их Киреевскую слободу, на время, конечно. Ее сыновья вошли уже в возраст, немецкую бонну пора наступила сменить гувернером. Месье Визару можно предложить перебраться к Киреевским, соблазнив его явною выгодой: во-первых, он будет ближе к Орлу, во-вторых, на повышенном жалованье. А для отвода глаз сообщить ему, что сыновей Плещеевы решили препроводить на обучение в Тагино. В Тагине, дескать, у Чернышевых много иностранных учителей, англичанка мисс Ивенс, что очень существенно, гувернером — профессор экономики Жуайе, учителем рисования — итальянец Маньяни. Обижаться месье Визару нет оснований. Он отвезет воспитанников в Тагино и вернется оттуда в Киреевскую слободу, в трех верстах от Орла. Месье Визар согласился.
А Плещеев тем временем приступил к выполнению заветов старой графини: большинство своих мужиков отправил в отряды партизан, выдав свидетельства, что они отпущены по оброку.
Партизанское движение разрасталось. Плещеев слышал, как самостийно образовались отряды в Сычевском, Вяземском, Гжатском уездах Смоленщины. Чуть позднее крестьян объединил Богуславский, сычевский земский исправник, вслед за ним — предводитель дворянства Нахимов. Потом и другие — майор Емельянов, капитан Тимашев. Успешно стала орудовать против французов бабья бригада, собранная Анной Родионовной.
Недоедание уже проникало в ряды наполеоновской армии. Солдаты давно жарили на кострах только конину, ибо скот крестьянами угонялся, а зерно, мука и крупа, даже сено населением сжигались на местах на корню. По приказу Кутузова был создан подполковником и поэтом Денисом Давыдовым регулярный армейский отряд из гусар Ахтырского полка, и отряд нападал на врага с необычайною быстротой там, где его никто не мог ожидать, чем наносил французам жестокий урон.
Наконец прибыли вести, что отступление армии приостановлено и 26 августа состоялось генеральное сражение на холмистой равнине близ села Бородино. Несмотря на разрозненность и разноречивость слухов, писем, рассказов, газетных сообщений, в Черни́ понимали, что битва была кровопролитная, что потерь с обеих сторон оказалось множество множеств, но русские победили. Наши войска вечером продолжали стоять на операционной линии наполеоновской армии. Но через день Кутузов решил все-таки вновь отойти ради сохранения войск. Несмотря на отступление, прояснилось, что под Бородином почти половина наполеоновской армии была выведена из строя, и таким образом рассеялся миф, столько лет витавший над миром, о несокрушимости гения Бонапарта.
— Оно и понятно, — говорил взволнованно Александр Алексеевич сыновьям, читая официальные сообщения о боях. — Весь народ, весь русский народ вкупе поднялся на защиту отечества. Вы сами видели — даже инвалиды и бабы старой графини ушли в партизаны. «Ибо война теперь не обыкновенная, а национальная», — вот что пишет военачальник, герой князь Багратион, раненный в Бородинском сражении.
Но где, где Жуковский?.. Как-то Жуковский?.. Ведь в Бородинском бою Мамоновский полк тоже участвовал!
Наконец Киреевские получили письмо от их молодого приятеля Батенькова, недавно выпущенного из кадетского корпуса прапорщиком в артиллерийскую бригаду корпуса Сакена. Он писал, что встретил Жуковского, когда тот шел пешком из Москвы до Можайска, в составе Московской дружины, которая в предстоящем Бородинском бою назначалась в резерв. Однако о его дальнейшей судьбе Батенькову ничего не известно, — а ведь вражеские ядра во время сражения летали повсюду.
Волнение за друга растревожило всех обитателей Черни́ и Муратова. Плещеев решил отправить кого-нибудь на разведку в Москву, а если не удастся, то в штаб полка. Выбор пал на Тимофея, как на самого расторопного, а главное — знающего французский язык. Не хотелось Плещееву его отпускать, даже на время. Поручение все же опасное.
Тимофей, естественно, тотчас собрался и выехал к Москве на маленькой одноколке. В тот же день отправился также и Визар вместе с мальчиками к Григорию Ивановичу Чернышеву, в имение Тагино.
— О, месье, — сказал он на прощанье Плещееву, — я очень грущу от разлуки с дорогими, горячо любимыми мною питомцами. Я к ним так привязался!
«Иезуит!.. иезуит!.. — со всею ясностью понял Плещеев. — Даже мысли складываются у него в словесные обороты, привычные для аббата Николь. Конечно, донос губернатору он