До Новой Басманной было весьма далеко! Ничего не поделаешь.
Но дом, где квартировал Карамзин, рядом с полицейскою частью и пожарною каланчой, был также наглухо заколочен. Однако то ли дворник, то ли, может быть, управляющий оказался на редкость смышленым, знал всех друзей и родичей Карамзина, знал их судьбу и рассказал, что во время Бородинского боя князь Вяземский и два каких-то солдата вынесли из огня истекавшего кровью офицера и на плаще доставили с великим трудом в госпиталь полевой. Там они встретились с раненым Багратионом. Милорадович князя Петра за отличие представил к чину капитана и ордену Владимира.
— А Жуковский?.. Жуковский?..
— Не знаю. Знаю только, что Вяземский сейчас в Ярославле, где ополчение Дмитриева-Мамонова расквартировано. Вам же следует сейчас наведаться еще к Растопчину, там Карамзин проживал последнее время, и там его книги и вещи остались.
Парадный двор перед великолепным дворцом Растопчина на Лубянке был запружен толпою, которая понемногу уже расходилась, возбужденно обсуждая какое-то происшествие. Пришлось обогнуть здание справа, со стороны переулка. Там стоял тарантас у заднего хода. Его грузила бумагами и книгами старушка, мадемуазель Беер, гувернантка Карамзиных.
— Карамзин направился в Нижний, к семье, — объяснила она, — там хочет в нижегородское ополчение вступить, чтобы с мечом в руке отправиться в поход на Москву — выбивать Бонапарта!
Книг и папок Карамзина оказалось такое множество, что уже не умещалось в кузове тарантаса. Все это мадемуазель Беер увозила в Остафьево, подмосковное имение Вяземских. Сама она взгромоздилась на козлы. О Жуковском она тоже не знала ничего.
«Лёлика следовало бы с нею вместе отправить, — размышлял Тимофей, — а впрочем... неприятели могут добраться и до Остафьева... Да ему в тарантасе и не уместиться... Вот задача теперь: Жуковский... Разыскивать-то его, пожалуй, теперь уже нечего. Полк Мамонова искать?.. Где?.. В Ярославле? Небось давно перевели... Неразбериха повсюду... нешто найдешь?.. Следует, конечно, всеми мерами в Орловщину ворочаться. Эх, Алексей, тяжелой обузой ты мне навязался! Куда ж нам податься? Здесь поблизости, на Никольской, артист Плавильщиков жил. У него нето передохнуть?.. Вишь, как Лёлик измучен».
Добрели. Разыскали истопника. Но Плавильщиков, трудно больной, с многочисленною семьей, всего час назад выехал в Петербург. А другие артисты? Лизаньки Сандуновой нету в Москве — в столицу осенью уже перебралась. Но Сила Сандунов остался при банях своих. Да он с Лизанькой давно уж в разводе.
В каморке у истопника Тимофей с Лёликом подкрепились, поели, что осталось у Тимофея в дорожной котомке. Из оконца были видны Никольские ворота Кремля... и Лёлик туда потянулся. В соборах звонили к вечерне. Ну как, в самом деле, в Кремль не пойти?.. И довелось Тимофею с Алешей нежданно-негаданно принять участие в обороне Кремля.
Звонница Ивана Великого гудела хмурым рокотом неторопливых колоколов. Горожане, служилые люди, дворовые, сидельцы, ремесленники, дворники, даже монахи и бабы выносили из Арсенала ружья, тесаки, старинные алебарды. Отобравшие оружие поднимались на башню Троицких ворот и на стены, к бойницам. Створки ворот уже заложены наглухо бревнами, досками, железными плитами, на дальнем углу, где Арсенал, воздвигнута баррикада.
Неприятель входил в Москву по Можайской и Звенигородской дорогам, по Дорогомиловке, по Арбату и через Пресню — по Никитской, Поварской и Воздвиженке.
Издали донеслись залихватские рулады духового оркестра. По Воздвиженке гарцевал эскадрон пышно разодетых улан. Оркестр приближался. Взвизгивая, нагло свистел корнет-а-пистон; грузно прыгая, ухали трубы; пьяным кряком рычал большой барабан, поддержанный звяканьем дребезжащих тарелок. В такт цокали копытами лошади. Но все эти звуки не могли заглушить колоколов Ивана Великого, гудевших густым, рокочущим потоком без берегов, без границ...
Картинно красуясь, уланы стали приближаться по Троицкому мосту через речку Неглинку, к наглухо закрытым воротам Троицкой башни.
— Господи, благослови! — послышался шепот, и нестройным, раздробленным залпом на бойницах чмокнули ружья. Замолкли колокола. Тимофей и Лёлик тоже стреляли из карабинов.
Лошадь в переднем ряду, неистово заржав, поднялась на дыбы, улан пригнулся к шее коня, схватившись за гриву; другой, самый крайний, всплеснул высоко руками, как будто хотел поймать невидимо пролетавшую птицу над головой, и, расслабив ноги, вылетел из седла; повиснув на перилах моста, он слегка задержался, словно намеренно балансируя, и сорвался в Неглинку, лениво волочившую свои грязные, заплесневелые воды вдоль Кремлевской стены к Боровицкому мосту. Еще один залп. Пронзительно пискнул корнет-а-пистон и захлебнулся змеиным пассажем; цинично хрюкнули трубы; оркестр умолк.
В наступившей тишине защелкали, затараторили выстрелы горожан с верхушек Троицкой башни. Эскадрон повернул и ускакал на противоположную сторону площади, к храму Николы в Сапожке и к соседнему с ним кабаку по направлению к Воздвиженке.
— Ага! отступили французишки! — И отряд москвичей начал с остервенением всаживать пули в кавалерию неприятеля.
— Пушки, пушки везут! — раздались встревоженные голоса на бойницах. С Воздвиженки на площадь выехала артиллерия.
У кабака Сапожок на огромном статном коне вырос в петушином наряде всадник — в зеленом колете, брусничных штанах, синих чулках, в коротких сапогах с золотыми громадными шпорами.
Кто-то рядом сказал: «Да это, видать, их начальник, маршал Мюрат».
Два орудия были придвинуты вплотную к Кутафьей башне. Два залпа — один вслед за другим — на щепы разнесли резные створы Троицких ворот. Но защитники все-таки продолжали стрелять.
Петушиный всадник отдал команду, и эскадрон французских улан полным карьером с тесаками наголо пронесся по Троицкому мосту в зияющий проем ворот. Следом — гусары; за ними лавиной рванулась пехота. Что значил для них жалкий обстрел со стены? Теперь уже в самом Кремле внизу началось побоище горожан, спрятавшихся за арсенальною баррикадой... Лёлик был в ужасе: убитых он видел впервые. Уланы, гусары палашами наотмашь побивали толпу, выгоняя ее из-за баррикады. Боже мой! сколько крови! сколько крови в Кремле!
Защитники на Троицкой башне бросили ружья и побежали вправо и влево вдоль стены, мимо бойниц, по площадкам, по направлению к башням — Арсенальной, Комендантской, Собакиной... Снизу по лестнице уже поднимались французы.
Кто-то потянул Лёлика за рукав. Это был инок. В рясе. Тимофея он тоже молча манил в какую-то скважину за угловым изгибом Троицкой башни. Там затаились до позднего вечера. В темноте стали переходить по верху стен, мимо бойниц на Комендантскую башню, глухую, без выхода в город. Спустились. В Кремле то и дело им попадались трупы изрубленных и застреленных горожан. Впервые довелось присутствовать Лёлику при великом таинстве смерти. Оно потрясало его. Тимофей потрепал мальчика по плечу: «Привыкай, барчок, привыкай... сам избрал такой путь. То ли придется нам с тобой еще повстречать?.. Бедствие русской земли...» И тут Лёлик увидел, как в небе занялось зарево далеких пожаров.
А в Кремле полыхали костры бивуаков: солдаты, собравшись вокруг, пировали победу...
Тимофея и Лёлика вел то ли послушник, то ли чернец из Чудова монастыря — сторонкой, вдоль самой стены. Войдя в Тайницкую башню, юный инок достал из кармана трут, несколько тоненьких церковных свечей и выбил огонь. Долго водил то вправо, то влево, спускался по лестницам. Отпирал какие-то большие замки и засовы — он приволок из монастыря связку ключей. Наконец, тяжело заскрипев на ржавых петлях, раскрылась последняя дверь. Повеяло прохладой от речки, протекающей рядом, чуть ниже. Стали пробираться налево, вдоль набережной, — по направлению к Красной площади. Неужели свобода?..
«Коль славен наш господь в Сионе», — мерно и невозмутимо вызванивали Спасские куранты старую-престарую, затверженную Лёликом с детства мелодию.
На горизонте, как фейерверк, полыхали огненные языки вперемешку с лохмотьями траурного, черного флёра. Гневным протестом вздымались в небо могучие столбы дыма и копоти. В Москве разгорался пожар.
«Это был огненный океан! — так впоследствии рассказывал о пожаре Москвы на острове Святая Елена доктору Барри Эдварду О’Меара умирающий Наполеон. — Казалось, само небо и тучи пылали. Жестокий порывистый ветер раздувал огонь, подобно волнам в разъяренном море. Глыбы багрового крутящегося пламени, дыма, словно гигантские морские валы, внезапно взлетали к зажженному, горящему небу и вдруг падали вниз, в пылающий океан. О! это было величественнейшее и самое устрашающее зрелище, когда-либо виданное человечеством!..»
Это «устрашающее зрелище» и заставило Наполеона бежать из Кремля: его дворец загорелся. Выбравшись из него тем же потаенным, замурованным коридором под отводною стрельницей в Тайницкой башне с ее тайником-колодцем, он задумал проникнуть через Пресню, Ваганьково кладбище и пустырь у речки Ходынки — в загородный Петровский дворец.
В огненном лабиринте близ Поварской в этот час пробирались Тимофей, Лёлик и с ними Сергей, послушник из Академии Чудова монастыря, оставшийся вместе с новыми товарищами и теперь распростившийся с рясой; они бродили в поисках пищи по кривым переулкам горевшего Арбата.
Какой-то бежавший в панике мещанин прокричал, чтобы они свернули по Большой Молчановке влево от церкви Николы, что на курьих ножках, никак не подаваясь в сторону Трубниковского: на углу Борисоглебского и Собачьей площадки заложен склад пороха, который вот-вот взорвется. Они ринулись прочь от Молчановки по направлению площади, еле пробиваясь сквозь дым, хлопья горящего пепла и копоть.
Сюда, к развилке двух улиц — Молчановки и Поварской, в это мгновение примчались несколько всадников на бесновавшихся лошадях. Один из них, на статном белоснежном коне, и был Наполеон. Лёлик его сразу узнал по описаниям, по картинкам — на нем был его обычный серый сюртук, треуголка, белые лосины. «Эх, нет пистолета!» — подумал мальчик с досадой.