На самом углу император на мгновение задержался, соображая, куда же направиться дальше, по Молчановке или по Поварской, — и там и здесь бушевало ревущее пламя. «Какая у него толстая шея! и большая голова на маленьком туловище!» Маршалы и генералы вперебивку убеждали суверена, предлагая различные пути, кто — на Поварскую, кто — на Молчановку. Продолжая колебаться, Наполеон, осматриваясь, направился влево — к Молчановке. «Вот как удачно! — успел шепнуть Лёлик Сергею. — Там... склад пороховой! Крышка войне».
В это мгновение Тимофей бросился наперерез Бонапарту и крикнул ему по-французски:
— Нет, не туда, ваше величество!.. Там, на Молчановке, порох! Вам надо направо! на Поварскую!
Лёлик чуть было не вскрикнул...
«Что он наделал?.. Там был бы конец императору!»
Бонапарт остановил ярившуюся лошадь и, повернувшись в седле, бросил острый взгляд на Тимофея.
— Вы говорите, направо?.. На Поварскую?.. Тысяча дьяволов! Вы русский — я вижу. Если русский направляет французского императора вправо, значит, надо налево.
— Я сам, сам вас к Поварской поведу! Я же не полезу в огонь!
— Не надо. Знаю вашего Ивана Сусанина! — И Наполеон решительно повернул на Молчановку, влево, навстречу пороху на Собачьей площадке.
— Ну, Лёлька, что теперь скажешь? — не мог удержаться от торжества Тимофей. — Понял, каков был мой расчет?
Однако лошадь Наполеона, почуяв опасность, начала панически сопротивляться посылу. Бонапарт шпорил ее, дергал за повод и, разъярясь, бил изо всех сил хлыстом по бокам, по шее, по крупу. Конь бесился, вскидывал задом, пытался даже подняться в свечу. Какой-то гренадер, схватившись за повод, хотел провести коня между горящих домов, однако лошадь рванулась и укусила его.
— Э-э, был бы тут Ветер, он бы послушался! — воскликнул Алеша.
Император бросил поводья и соскочил. С удивительной легкостью при своей полной комплекции он спрыгнул на землю!.. О да, можно поверить рассказам о силе его и выносливости — он пешком совершает походы, неделями не снимая сапог.
Пеший Наполеон без колебания бросился в узкий, извилистый проход между двух огненных стен, вернее, под арку огня, смыкавшуюся горящим сводом вверху. Сквозь дым можно было его рассмотреть; но на мгновение он все-таки задержался, — видимо, пламя обжигало лицо. Подняв воротник и уткнув в него подбородок, нахлобучив треуголку на брови, а рукавами прикрыв лоб и нос, он упрямо двинулся дальше. Два старика гренадера бросились следом и подхватили его за локти с обеих сторон. Кое-кто из свиты, набравшись решимости, устремился за ним. Однако большинство повернули коней и помчались обратно, свернув налево, мимо церкви Симеона Столпника и по Мерзляковскому переулку, — к Никитским воротам.
Долго еще кружили Тимофей и юнцы по прилегавшим кварталам в поисках провианта, прислушивались, не раздастся ли взрыв на Собачьей площадке... Однако долее оставаться в горящем участке было опасно. Пришлось пробираться тоже к Никитским воротам. И только когда они поравнялись с суворовской церквушкой Федора Студита, донесся к ним оглушительный грохот и зловещие перекаты — как будто сзади что-то разорвалось и обрушилось. Успел ли пройти Бонапарт опасный участок?
Через неделю-другую удалось им узнать, что Наполеон пешком прибыл в тот день в Петровский дворец.
Все трое первое время квартировали у бабы, молодой вдовы Хариты Никифоровны, дворовой стряпухи господ Курослеповых, уехавших из Москвы. Но через два дня домик, где они жили, был подожжен компанией пьяных капралов. У Хариты все до ниточки погорело.
Долго бродили они теперь вчетвером по горящей и расхищаемой врагами Москве, пока не нашли убежища в отдаленной беседке огромного сада, позади того квартала, где когда-то, очень давно, проживали Плещеевы в собственном доме — на Тверской-Ямской, в переулке, в приходе храма Василия Кессарийского. Этот квартал назывался в те дни «Тишина», поблизости старый рынок — Тишинский. Сюда пожары сейчас пока еще не добрались. Дом был расхищен торжествующими победителями. Обворовали даже старого сапожника, памятного Лёлику с самого раннего детства.
Несколько раз пытался Тимофей проникнуть через Семеновскую заставу, чтобы вернуться в Орловщину, но бесчисленные патрули на мостах не пропускали ни в город, ни из города никого. Тимофея дважды почти догола раздевали солдаты, и он ходил теперь без рубашки, в старых лаптях и драной сермяге, подпоясанной бечевой, — все, что мог одолжить ему дворник.
Обворовывали на улицах всех. С головы у Хариты Никифоровны сняли платок, отняли теплую юбку. У Лёлика давно отобрали туфли и курточку. К насилию и грабежу, к поджогам и разрушениям негласно призывало солдат высшее командование вражеской армии. В штабе были распределены участки Москвы для методического и планомерного разрушения города.
С большим трудом приходилось раздобывать москвичам пропитание. Иногда удавалось накапывать далеко на окраине фунтов десять картофеля и, главное, донести их в целости до дому, обходя шнырявших повсюду в поисках пищи французов. Харита кое-как собирала на заброшенных огородах немного капусты или моркови и в саду на костре готовила чудесное варево. Для Лёлика Сергей где-то раздобыл драные сапоги, ибо тот несколько недель бегал босым, а вечера стали холодными — хорошо еще, что батюшка приучил сыновей до поздней осени ходить необутыми.
Глядя на Лёлика, Тимофей усмехался: «Ничего... пусть привыкает. Это добрая школа для барчука. А в целом, он — молодчуга... Крепкий и телом и духом. Воду достает из колодца и таскает домой. Даже дрова научился колоть. И как мастерски научился!..»
Постоянным спутником стал у Алеши его новый приятель — Сергей, недавний чернец. Он, в сущности, еще не был пострижен и числился послушником. Его насильственно определила в Греко-латинскую академию при Чудовом монастыре два года назад помещица-ханжа, пытаясь богоугодными делами замолить грехи супруга. Этот барин, старик, обесчестил родную сестру Сергея, и та от отчаянья пыталась наложить на себя руки. Сергей поклялся барину отомстить, но тот скоропостижно скончался. Алеша, узнав все подробности этой трагедии, был в ужасе. А Тимофей говорил: «Эх, барчок, поживешь еще чуточку, не с тем еще встретишься».
У Тимофея в последнее время завелись какие-то знакомства, но он умалчивал о них. Тщательно прятал в укромных местечках объемистые пачки бумаг, перетянутые бечевами. Сергей подсмотрел, как он разбрасывал в пустынных кварталах поблизости казарм неприятелей какие-то прокламации, а некоторые пачки ухитрялся забросить даже в открытые окна.
Оказалось, что у Тимофея наладились сокровенные связи с русскими партизанами, которые неведомыми, опаснейшими путями проникали в Москву. Пришел он однажды домой окрыленный, сияющий: некто из его новых знакомцев видел своими глазами Жуковского в русском штабе, на главной квартире. Рассказывали, что на марше после Бородина Жуковский повстречал своего пансионского друга Андрея Кайсарова, ныне майора, начальника походной типографии светлейшего князя. И удалось прикомандировать его волонтером к дежурству на главной квартире и познакомить с первым адъютантом Кутузова, майором Иваном Никитовичем Скобелевым, любителем русской словесности. Естественно, что они сблизились, подружились и живут сейчас вместе в палатке. Жуковский ему очень полезен — помогает реляции сочинять. Лёлик радовался этому сообщению чрезвычайно...
При регулярном недоедании, постоянных тревогах, угрозах неожиданных бедствий, при бесчинствах врагов Тимофея неотвязно тревожила мысль все-таки переправить Алешу в деревню. Но поручать его партизанам было очень опасно. Поэтому он решил разыскать давнего знакомого артиста Силу Сандунова, предприимчивого и оборотистого дельца. По слухам, он продолжал проживать при своих банях, пока еще сохранившихся от пожара, на крутом берегу речки Неглинки.
В банях нашли ту же мерзость запустения, как и повсюду. Диваны ободраны, люстры и зеркала либо сняты, либо побиты. Механизм, подававший воду из водопровода, порушен. Бассейн превращен в ретирад, и смрад разносился по всем апартаментам.
Квартира Силы Николаевича тоже вся разворована. В ней живут офицеры немецкого полка. А самого Сандунова долго не могли разыскать. Наконец им во дворе повстречался грязный оборванец с полуседой бородой и злыми, горящими, как уголь, глазами. Это и был хозяин бань, прославленный Сандунов, исхудавший, исстрадавшийся, потрясенный, растерзанный гибелью дела, ради которого два года назад бросил театр, рассорился и разошелся с женой. До сих пор не мог ей простить, что она обратилась к главнокомандующему Москвы Долгорукому с жалобою на мужа из-за того, что он построил бани на общий их капитал, а записал их только на себя одного. Но теперь все оказалось напрасным, все пошло прахом — и бани, и деньги, и труды, и семья... и театр... Один лишь управляющий, Рогаткин Иван Дмитриевич, бывший актер, остался при разворованном помещении. Сандунову тоже скоро придется бежать. Однако бежать не от французов, а от своих... х‑ха! Растопчин перед приходом врагов распорядился выслать в Вятку его вместе с другими неблагонадежными, «зломыслящими» людьми. Виною тому ехидные эпиграммы двух братьев Сандуновых, пущенные по народу, о «делах-делишках» правительства.
Поэтому теперь, уезжая, Сила хочет следы замести. Скажется, будто собирается в Кострому, а на самом деле поедет на юг, в Полтавщину, в Сумы, — там приятель его проживает, Александр Александрович Палицын, переводчик Делиля, Руссо да Слова об Игоре. Но Сила уедет лишь после того, как французы уйдут. Они скоро уйдут, он в том убежден, и с неслыханною срамотою...
Сандунов обещал: если подвернется оказия, он пошлет Плещееву письмо либо захватит с собою в Сумы Алешу — оттуда переправить его в Орловскую губернию будет значительно проще.
В ясный, погожий, сияющий день Лёлик с Сергеем проходили поблизости Вдовьего дома у Кудринской площади, богадельни для вдов и сирот. Теперь там располагался госпиталь для французских военных. Внезапно на Кудринской послышались крики — все огромное здание госпиталя полыхало. Две старые сиделки истошно кричали, что они видели сами — видели! видели! — как французы стреляли в дом горючими веществами. А перед этим из госпиталя были вывезены все французские раненые, но там осталось еще много русских воинов, увечных и хворых. Французы говорят, что, дескать, их нечем кормить.