В самом деле: из дверей и окон вылезали люди в нижнем белье, с повязками на руках, на головах; некоторые спасались при помощи костылей или даже ползком. Зрелище горящего здания и стоны людей, сгорающих заживо, были ужасны.
В главных дверях, охваченных пламенем, показались двое солдат, волочивших раненого, видимо уже без сознания. Обивая на ходу горящие рукава и полы одежды, прикрывая лица накинутыми на головы полотенцами, солдаты вынесли раненого, миновали ограду и уложили на траве бульвара, под раскидистыми тополями. Раненый слабо дышал. К счастью, серьезных ожогов не оказалось — солдаты вынесли его из палаты, которая еще не горела, предусмотрительно обернув одеялами.
Но куда с ним деваться?.. Солдаты, оба молоденькие, беспомощно озирались вокруг. Они сами еще не оправились от ранений, но помогали в госпитале как санитары. Лёлик и Сергей, посовещавшись, предложили отнести его к ним, на Тверскую-Ямскую, в беседку. При помощи каких-то бог весть где раздобытых жердей солдаты соорудили нечто вроде носилок. По дороге сказали, что раненный в ногу — офицер неизвестно какого полка, он даже фамилии своей не говорит, но душа-человек. В госпитале все его звали «дядя Алеша».
Тимофей и Харита немного смутились, увидя раненого офицера, — в беседке не было ни топчана, ни перины, чтобы его уложить. Солдаты разыскали где-то солому, оставили госпитальные одеяла и простыню. Ушли, обещая наведываться.
Харита начала хлопотать. Умыла раненого. К нему вернулось сознание. Назвать свою фамилию он и здесь не захотел. И снова впал в забытье.
Пролежал Алексей Петрович в беседке дней пять или шесть. Харита выстирала и разрезала простыню, делала ему перевязки; боль он сносил без единого стона, как полагается воину. Солдаты, вынесшие его из пожарища, продолжали навещать офицера, приносили скромные пайки для подкрепления сил. Приводили пленного русского доктора. Раненый стал поправляться. Солдатики засиживались. Один из них, Ермил Севастьянов, оказался земляком орловчан, крепостным у помещиков Юрасовских, известных в округе своим театром в Смольянине. Был он ранен под Бородином, попал в плен, но ему повезло. В госпитале Ермил всех больных и врачей развлекал подражаниями собачьему лаю, медвежьему рыку, мычанью коровы, кудахтанью кур, петушиному крику, плачу младенца, чему обучился в театре у Юрасовских. Умел он сразу на двух дудках играть, крутить тарелкой на палке, уставив ее на носу, и много других выкидывать фокусов.
Ермил и здесь, в беседке, всех забавлял смешными рассказами. Он сильно стосковался по дому и страстно ждал возвращения, хотя ему не так уж сладко жилось на барщине у Юрасовских. «Вот кончится эта война, вернемся домой, получим все вольную...» — так мечтал он...
Алексей Петрович скептически улыбался. Этот умудренный опытом человек помогал собеседникам разобраться в событиях. Доказывал мизерную, жалкую роль императора Александра и мужество русских людей, приводил бесчисленные примеры. Обратил внимание на то, как в прокламациях, распространяемых Тимофеем, теперь с особым — новым, до сих пор небывалым — уважением говорится о русских крестьянах: «...наши честные поселяне», «...почтенные граждане», «...крестьяне, горящие любовью к отчизне», — и при этом подчеркивался единодушный подъем патриотического духа у всего населения, без различия чинов или званий.
— Бедные солдаты! — говорил он печально. — Мечтают о всеобщем раскрепощении. Но кончится война, придут мужики из армии домой, опять попадут в подъяремное состояние, еще крепче, чем прежде. А ведь мужик-то составляет в государстве нашу главную ценность, он — и воин, и землепашец. А что мы без хлебушка будем собой представлять? Вот ты, Алексей, сейчас понял небось истинную ценность хле-буш-ка?
Лёлик с пристальным вниманием слушал раненого офицера: у него на многое раскрывались глаза. Тимофей слушал и усмехался.
Наконец Алексей Петрович начал вставать и даже немного прохаживаться.
— В армии я разговаривал со многими ратниками, — рассказывал он. — Они уже чуют: их перестали сейчас трактовать как рабов. А я... я-то знаю: лишь только мы победим, — а мы победим, это ясно даже младенцам, — все обещания императора Александра развеются в прах, а крепостным будет объявлено, что они мзду получат — от бога.
Однажды Лёлик с Сергеем вернулись домой и застали в саду полный разгром. Какие-то мародеры вломились в беседку, требовали у Хариты вина и еды, Алексея Петровича выволокли из постели, отобрали суконное одеяло, зипун; его самого увели. Под конец разожгли посредине беседки огромный костер — осталась только зола.
Компания приютилась на несколько дней на окраине, в мукомольне ветряной мельницы. Там в закромах удавалось наскрести немного муки. Потом они перебрались в курятник огромного Невежинского парка у крутого берега Яузы.
Очень плохо стало с едой. Частенько они голодали. Лёлик все это терпел и не жаловался.
А Тимофей все более втягивался в деятельность партизан. И втягивал мальчиков. Они давно уже разносили по разным кварталам французские, немецкие, итальянские, русские прокламации и ловко подбрасывали их в окна казарм. Их «работа» была отмечена «там», то есть в стане партизан русского войска. С ними даже познакомился сам Фигнер, капитан третьей роты Одиннадцатой артиллерийской бригады, прославившийся своими дерзкими партизанскими подвигами. Он-то и рассказал о Жуковском. По секретному распоряжению фельдмаршала Фигнер часто бывал налетом в Москве. Зная в совершенстве помимо французского также немецкий, итальянский и польский, переодеваясь то булочником, то парикмахером, то дровосеком, чаще иностранным солдатом, разузнавал и сообщал светлейшему в штаб о военных секретах французского войска.
Как-то ночью в курятнике навестил Тимофея сгорбленный, длиннобородый старик, с лохматыми бровями, оборванный, весь прокопченный какой-то. Это был Фигнер, переодетый и перекрашенный. Его суковатая палка превращалась в замаскированное духовое ружье. Он сообщил славные вести. Армия наша после краткого марша остановилась, чтобы укрепиться в Тарутине во временном лагере. Там комплектуется новое войско, подтягиваются рекруты и ополченцы. Все солдаты и командиры рвутся с нетерпением в бой. Велел Лёлику домой письмо написать, обещая через штаб армии его весточку переправить. От Тарутина до Черни́ верст полтораста, не больше.
Ночевать в курятнике Фигнер не захотел: ему нужно было в Москве разведать дислокацию войск, узнать о намерениях французского штаба. Пусть мальчики приходят чуть свет сегодня же на Красную площадь.
И верно, только лишь рассвело, юнцы увидели своими глазами, как Фигнер в мундире русского артиллерийского капитана, поджарый, прямой, пронесся карьером по площади и по улицам во главе сотни таких же головорезов казаков. Стреляли во французские военные части, даже в караульных у Спасских и Никольских ворот. Отчаянная дерзновенность набега была столь стремительна и внезапна, что французы все растерялись и не успевали ответить обстрелом. А Фигнер с казаками полною метью мчался уже по Никольской и свистящими в воздухе шашками рубил врагов направо, налево, всех, кто попадался навстречу. Отряд партизан ускакал невредимым.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
В Черни́ и Муратове уже знали, что Жуковский обосновался в лагере под Тарутином, недалеко от Калуги, и несколько успокоились, хотя письма его были печальными.
ПИСЬМО АЛЕКСАНДРА АЛЕКСЕЕВИЧА ПЛЕЩЕЕВА
ВАСИЛИЮ АНДРЕЕВИЧУ ЖУКОВСКОМУ
В Калугу, в Главную квартиру русской армии ...Орел
Здравствуй, любезный и милый Друг!
Грустное твое письмо мы получили. Как я обманулся! Я почти уверен был, что ты как-нибудь постараешься сюда приехать, но, видно...
...Милый Друг, авось все скоро кончится!
...Прости! Обнимаю тебя крепко.
Твой верный Друг
А. Плещеев
Приписка Анны Ивановны (по-французски)
Вы нас покинули, чтобы шествовать к победе и славе. Узнал вас в этом возвышенном стремлении. Все же постарайтесь вернуться скорее, тем более что интересы нашей родины не помешают вам забыть ваших друзей.
Благословляю и обнимаю от всей души.
Нина
От Калуги до Болхова через Лихвин было действительно всего сто тридцать шесть с половиною верст да еще до Черни́ верст двенадцать — прямым, хорошо укатанным трактом на добрых конях за сутки можно доехать. Но в отпуск Жуковский не позволял себя даже звать, хотя бы на день или на другой... А какое было бы душе обновление...
Как раз в те дни на Плещеевых свалились заботы по рекрутскому набору в Орловщине, — видимо, очередь подошла. Прислан был также циркуляр от гражданского губернатора с раскладкой на доставку помещиками носильных вещей, необходимых для армии — полушубков, сапог и лаптей. Свозить их надобно в уездный город, и оттуда груз переправлялся на обывательских подводах в Калугу, в главную квартиру русской армии. Чуть погодя пришло еще одно предписание главнокомандующего князя Кутузова: с Орловской губернии затребовать пятьсот лошадей.
Делами конного завода Плещеев теперь не занимался: все препоручил коневодам. С тех пор, как погиб его Ветер, он перестал ездить верхом. А стоило ему увидеть какого-либо лихого наездника, глаза его становились грустными-грустными и он старался поскорее уйти. Детишки блаженствовали в Тагине, у Чернышевых, и в доме была тишина.
Хозяйские дела лежали целиком на плечах Анны Ивановны. У нее был зоркий глаз, она ни о чем не забывала. Ее чуткость и доброта ко всем окружающим не знали границ. Дворовые и крестьяне ее боготворили. Старухи называли «наш ангел-хранитель». И Плещеев чувствовал себя бесконечно обязанным ей.
В творчестве, в музыке, в постоянном общении с поэзией друга Жуковского Плещеев находил теперь не только забвение, но и высочайшую радость. Ради искусства стоило и жить, и мечтать, и трудиться. Музыка помогала переносить тревожные мысли о судьбах отечества.