В дни, переполненные мелкими заботами, возней и хозяйственной суетой, было получено посланное Фигнером через штаб письмо... Лёлика! И вот только тогда узнали Плещеевы, что старший сын вовсе не в Тагине. Визар, привезя их сыновей к Чернышевым, не счел своим долгом оговорить, что старший вернулся, а в Тагине не обратили внимания на то, что их три, а не четыре, подумали, что именно так решили родители.
Лёлик писал, будто бы он с Тимофеем укрылся в тихом подмосковном пристанище Ольгово, в имении гостеприимного графа Степана Степановича Апраксина. Плещеев, конечно, ни на минуту этому не поверил: Тимошка, чумовой вольноброд, должен был бы сообразить, что врать — коли врать — надо умнее. Ни в какое поместье, принадлежащее Апраксину, ни Плещеев, ни он сам, Тимошка, его смерд, холоп и холуй, ни в жизнь никогда не поехал бы: может ли Тимофей позабыть, как в другой апраксинской вотчине, в Брасове, были на его глазах изничтожены пушками тысячи беззащитных крестьян, в том числе...
Значит, оба они не в пятидесяти верстах от Москвы, а в самой Москве, объятой пожаром. Надо знать продувной характер Тимошки и характер строптивого Алексея, чтобы успокаиваться чепушиными бреднями о каком-то сердобольном Апраксине.
Но... все-таки... по чести сказать, надо быть справедливым. Ну как поступил бы в их положении, очутившись в Москве, он сам, Александр Плещеев, ежели был бы в возрасте Лёлика?.. Ну, безусловно, он полез бы в самое пекло, защищая отчизну. И, само собой разумеется, рыскал бы сам всюду, по всем тайникам, разыскивая Наполеона, это исчадие ада, чтобы разом перерубить, как топором, беды России. И как, в конце концов, черт их побери, втайне ими не восхищаться?!
ПИСЬМО АЛЕКСАНДРА АЛЕКСЕЕВИЧА ПЛЕЩЕЕВА
ВАСИЛИЮ АНДРЕЕВИЧУ ЖУКОВСКОМУ
В Калугу, на Главную квартиру русской армии.
Село Чернь, сего октября 5-го
Три письма уже от тебя, милый Друг, получили... я надеюсь, что одна вьюга и недостаток в лошадях тебя задерживает; сохрани бог, есть ли нездоровье! — Ради бога, милый Друг, есть ли есть как-нибудь способ, то выкарабкивайся из Армии... Здесь ждут тебя два твои семейства.
...А ты, милый Друг, пиши и пиши все с одной целью, тогда от цели родится надежда, от надежды бодрость,
от бодрости вдохновение,
от вдохновения довольность самим собою,
от довольности веселость,
от веселости надежда,
от надежды бодрость...
и опять то же кругом. —
У меня родилась давно уже к тебе дружба, и она ни во что не обратится, все будет дружба да дружба, разве только с тою разницею, что из маленькой девочки сделается она бабища Дружбища.
Когда Плещеев писал это веселое и легкомысленное письмо, душевное состояние его было далеко не веселое и не легкомысленное. Но во что бы то ни стало он хотел подбодрить, поддержать дух своего друга. При нежной, легко ранимой натуре Базиля грохот пушек, снарядов, кровь, ранения, трупы должны угнетающе действовать на него. Опять и опять, несмотря на запрещение друга, Плещеев звал его в отпуск, хотя ни минуты не верил в возможность приезда. Подумать только: из армии сюда, в Чернь, — всего сутки пути.
Хотя здесь тоже не весело. Вся Орловщина объята тревогой: близость фронта, склонность Кутузова к непрестанному отступлению сказывались на состоянии духа обитателей и Черни́ и Муратова.
Сейчас Яков, служитель Жуковского, в людской дожидается писем. Завтра из Муратова в Калугу теплые вещи везет, и Анна Ивановна гостинцы готовит. Ох, этот Яков, вислоухая рохля... Не растерял бы половину добра по пути! Будь вместо него Тимофей, тот бы...
И вдруг опять подступило остро щемящее опасение за судьбу старшего сына; оно усугублялось еще необходимостью скрывать свой страх от Анны Ивановны, и без того потерявшей сон, аппетит, похудевшей, даже постаревшей за последнее время.
На сердце закипела слепая досада, ярый гнев на Тимошку, — идовень! Сам небось в авантюрах военных погряз. Знаем его. И Лёлик... аферами из рыцарских иллюзорных романов до сих пор не насытился. Дурак дураком, а пора поумнеть. Ох, и ждет их обоих вздрючка, дай только вернуться... Если вернутся... Выпорю. Вы-по-рю!
Тут еще слухи доходят, что армия готовится чуть ли не к мятежу из-за бездействия главнокомандующего. Барклай де Толли не желает быть под командой Кутузова и, как говорят, подал в отставку; Беннигсен, наоборот, сам домогается назначения на должность командующего армией. А Кутузов с полным равнодушием взирает на все. Окопался около Тарутина лагерем, уклоняется от всякого боя... Вот подымется Наполеон всем своим войском, подомнет под себя Тарутинский лагерь да двинет рать к южным, хлебным местам — так ни от Черни́, ни от Знаменского, ни от Муратова пушинки и той не останется... Не подняться ли всею семьей да перебраться на юг?..
А Лёлик?! Вдруг он вернется и вместо Черни́ увидит развалины?..
Так в непрестанной тревоге шли дни и недели.
Но как-то раз под вечер странное зрелище ошеломило обитателей села и усадьбы. Еще издали зазвенели какие-то убогие бубенцы... К барскому дому подъезжала телега. Тощей лошадкою правил громоздкий, бородатый монах в клобуке и даже с мафорием; на полке, свесив ноги, сидели два инока в высоких скуфейках. Самый маленький соскочил и, задрав полы дрянной, драной рясёнки, серой от пыли, побежал к террасе, навстречу Плещееву. Тот не верил глазам — это же Лёлик!.. Ну просто гора с плеч свалилась. Боже ты мой! Счастье какое!
— Но это что еще за маскарад?.. Откуда у тебя такая хламида?
— В Чудовом монастыре раздобыли.
— Час от часу не легче. Мощи нашего предка митрополита Але́ксия ограбил?
— Нет, достали честным путем.
Хотя Плещеев был несказанно рад, счастлив, ну просто ликовал оттого, что видит сына живым и даже здоровым, он старался все-таки показать себя строгим, рассерженным — за своевольство! Начались объяснения. Лёлик вкратце кое-что рассказал. Монастырские рясы надели, чтобы обезопасить себя в дороге от нападений и посягательств на лошадь. Тот, длинноногий — всамделишный бывший послушник, воспитанник Греко-латинской академии в Чудовом. А брюхатый — вольноотпущенный Памфалон, пекарь, послан Тимофеем ради надзора. А где Тимофей?.. В Москве остался, в горячке.
Тогда Плещеев в негодовании накинулся на Алешу: как он посмел бросить верного слугу, да к тому же больным? Одного? Где его нравственные обязательства к человеку? и к другу? да разве ему не известно, что Тимошка — золото, не человек?.. А как он предан семейству Плещеевых и как его в доме боготворят?.. Завтра Лёлик вернется обратно в Москву, под конвоем, конечно, — чтобы свою вину непростительную искупить и Тимофея Федоровича домой в целости привезти.
Гнев родителя смягчился лишь после сообщения о том, что армия Наполеона бежала, вся целиком. Москва освобождена. Эта весть была величайшею радостью. В усадьбе началось ликование.
Путников немедленно отправили в баню. Облачили в «человеческую» одежду — даже длинноногого послушника. Алеша стал просить Анну Ивановну перед батюшкой замолвить словечко, взять его спутников во временное услужение в обширном хозяйстве.
А потом... потом начались подробные рассказы о пережитом.
Лёлик уже ничего не скрывал. Многие его приключения мирным обитателям провинции казались сказочными, фантастическими, выдуманными. «Ты не врешь?» — «Нет». — «Ей-богу?» — «Сергей, подтверди!» — «В тартарары мне провалиться». Плещеев заметил в сыне громадную перемену, окрепшую душевную стойкость, рано созревшее мужество.
Постепенно жизнь вошла в свою колею. Конечно, в той степени, как позволяла война. Памфалон был определен на жалованье в пекарню и пленял всех калашниц, саечниц, булочниц, кондитерш и печных дел комендантш элегантностью обхождения и мастерством рукомесла. Сережа все более располагал Александра Алексеевича знаниями латинского и греческого языка — неужели в монастыре так досконально проходятся дисциплины? — и было решено, что по возвращении из Тагина остальных «плещенят» Сергей начнет с ними занятия.
А сейчас Лёлика засадили за уроки под надзором доктора Фора. И они скоро сдружились. Фор начал возить с собой Алешу в усадьбы, куда его приглашали с визитациями помещики больные и мнимо больные. А доктору Фору с его проницательным глазом все было вокруг любопытно, — уж так не похоже на то, что он видел во Франции. Крепостная система — oh, mon dieu, mon grand dieu, mon juste dieu![4] — ведь это же средневековое рабство!.. А как господа обращаются с крепостными? — жестокость!.. Притом помещики большею частью тупые, нет у них никаких интересов, сами неряхи, жрут, пьют, развлекаются пошло и грубо, как дикари. Не стесняясь присутствием Фора и Лёлика, приказывали сечь плетьми на конюшне своих крепостных.
Разумеется, выводами доктор делился с юным приятелем, хотя батюшкой было серьезно предупреждено, чтобы Фор ни о каких острых вопросах, касающихся неполадок России и ее управления, с детьми не беседовал. Но доктору не терпелось... притом мальчик с таким упоенным вниманием его слушал всегда!..
Вечерами доктор писал... О-о, стоит лишь вернуться во Францию — и скромный врач из Бордо выпустит гневное, обличительное сочинение о войне, о России, о русских, о крепостниках и назовет его Рабство в Европе.
В обществе Фор вел себя сдержанно, любил и ценил добрую шутку и шалости, с азартом играл на биллиарде, плохо притом, а в шахматы еще того хуже. В общем, он вносил оживление в смутные будни провинциального бытия, и вечера под уютным абажуром отвлекали от мрачных раздумий о военных событиях.
Двух других плененных французов, по настойчивому пожеланию губернатора, пришлось приютить Катерине Афанасьевне в ее поместье Муратове. Время было военное, и присутствие в доме мужчин вроде как успокаивало. Старший из них, генерал Бонами, получил двенадцать штыковых ран под Бородином. Любопытно, что в полевой лазарет отвозил его князь Петр Андреевич Вяземский. Генерал Бонами ненавидел Наполеона и в гостиных Муратова вечно спорил с камрадом по плену, убежденным бонапартистом, молодым бароном де Мену. Их споры окрыляли Плещеева, предоставляли ему богатейшую пищу для импровизаций и всевозможных фантастических выдумок в Муратове, в обществе тетушки и племянниц...