А дома Плещеев спасался, отдыхая душою в музыкальных импровизациях.
— Александр, Лёлик, пройдите-ка на террасу, взгляните, как зе́ркально небо зазве́здилось!..
В самом деле, кристально-чистая небесная твердь, бросая на землю холод и перламутровые переливы, дрожала морем мерцавших драгоценных камней.
— До чего пронзительна эта сверкающая высота! — говорила Анна Ивановна. — Завтра — двенадцатое октября, день святого Андроника. Значит, девки будут по звездам гадать о погоде и об урожае.
— Волшебство! Гаданье, звездочеты и знахари... ворожба, грезы и волхвование...
— Волхвы со звездою путешествуют, ее светом прикованные...
— Батюшка, а если на стол табуретку поставить и на цыпочки встать, я сачком достану звезду?.. Нет?.. А падающую звездочку поддержать не сумею?.. Я хотел бы погладить ее...
— Обожжешься. Но сдается — твоя матушка все же права: эта звездоносная тишина и впрямь с чародейством в содружестве. Она заколдована. Верно, Анюта?
— Нет, мой друг, она очарована... Смотри, меж сквозистых серебряных облаков звёздушки на землю вот-вот золотою пылью посыплются. И пыль зазвенит, разбиваясь на множество брызг...
— Да, зазвенит... зримою музыкой...
— Слышите, батюшка?.. а ведь и взаправду звёздки вызванивают...
И верно, из бездонной отдаленности высей долетало еле уловимое мелодичное, хрустальное бряканье, а затем хрупкие звоны. Трепетание воздуха гармонично сливалось с призрачными струйками звуков. Сквозистые отклики этой песни были подобными переливам воды в петергофских фонтанах.
Мир мнимой музыки сфер — выступал, приближался... До чего ж фантастический вечер!
Но вот уже ясно доносится перекличка музыкальных звучаний с дуновениями света. Однако не в небе, а словно из-за горизонта.
Со зримыми переплесками звезд перезванивались... бубенцы!.. Или это только мерещится?.. Встряхивались, захлебываясь, балабончики. И вдруг пронзил темноту четкий зов колокольчиков.
— Батюшка, мне кажется... не Жуковский ли это к нам едет?..
— Дичь. Дребедень. Он не раз сообщал, что возвращение сейчас невозможно.
— Но ведь Жуковский — поэт!.. звездослов...
Затейливые, неугомонные перезвоны ближе и ближе... Можно теперь различить первый голос запевки: бронзовый тембр толстостенного колокольца с раструбом и язычком. Ему вторили медные брякалки. И чуть погодя, заливаясь, подхватывали дорожную арию подголоски. Они выносили ее, эту арию, щеголяя таким же медным регистром, но с примесью олова и серебра.
Все теперь прояснилось.
Пара серых коней прорезала темень и, свернув с главной дороги, тро́потом промчалась к воротам. Заключительный взрыв феерии звуков... и померещилось, будто бубенчики озорной, рассыпчатой трелью напоследок капризно вспорхнули, взлетели к самому небу с дерзким намерением расцеловать холодные, надменные звезды, но, разбившись об их невозмутимость, посыпались, покатились обратно, негодуя и мало-помалу стихая.
Тпру!..
— Скок на крылечко, бряк во колечко: дома ль хозяин?. — вскрикнул поручик казачьего ополчения и, выпрыгнув из брички, разом угодил в пламенные объятья Плещеева.
— Базиль? Господи боже! А я тут целую сказку о звездах сейчас сочинил...
Что тут только началось! Вмиг проснулся и ожил весь дом, вся усадьба. Засверкали огнями в люстрах и канделябрах зал, гостиная и столовая, заветный кабинет, каждая комнатка. Приветствия, крики, возгласы, перекатывающееся громыханье «ура»... Вся дворня сбежалась, даже кучера и садовники. Восхищались потрепанным мундиром боевого поручика, бравою выправкой, синим восторженным сиянием глаз...
Ну, еще бы!.. Какие победы! Какие счастливые вести!.. Шестого октября при Тарутине прославленный кавалерийский арьергард Мюрата был атакован русскими войсками, и пятьдесят тысяч отборного французского войска обратилось в позорное бегство, потеряв на поле сражения четыре тысячи человек. Но об этих победах в России до населения слухи пока еще не докатились. Но скоро, скоро узнают... Все, все узнают! Жуковский, рассказывая, захлебывался от радости, от восторга.
И вот еще новость какая. Гусарский генерал-майор Сеславин, герой партизанских отрядов, пробрался к селу Фоминскому на Боровской дороге и, вскарабкавшись на дерево, внезапно обнаружил непредвиденное, скрытое движение французов по направлению к Калуге. Ему довелось разглядеть у ног своих, под деревом, самого Наполеона в проносившейся мимо карете. Сеславин спустился тишком, мимоходом захватил несколько пленных, поскакал немедля к Ермолову, Дохтурову... те сразу срываются с места, направляют части свои на Малоярославец, чтобы перерезать врагам дальнейшее следование. Кутузов туда же летит. Таким образом, дорога французам на юг перекрыта. Сейчас у Малоярославца следует ждать решающего сражения, но русская армия ныне несокрушима. И тверд, непобедим наш воинский дух.
Не хотелось Жуковскому в столь ответственный момент покидать ставку фельдмаршала.
— Ничем я не отличился, — говорил он с обычною скромностью. — Ведь вся моя военная карьера состояла лишь в том, что прошел я пешком от Москвы до Можайска. Во время Бородинского дела простоял в кустах с толпой крестоносцев, слушал свист ядер и дьявольскую канонаду. И в том все геройство мое. — И вздохнул. — Но вот что недавно случилось...
Недавно... перед битвою близ Тарутина он написал семь строф новой воинской песни, и они друзьям по сердцу пришлись: Скобелеву, адъютанту Кутузова, Андрею Кайсарову... Прочитали Ермолову... Доложили и показали фельдмаршалу. И тот насильно спровадил Жуковского в кратковременный отпуск, чтобы закончить в тиши и покое эту его военную песнь. «Есть ли тебе куда недалеча, в чье-либо поместье, поехать?» — «Есть, ваша светлость». — «Ну, так поезжай. И немедля». Вот потому Жуковский в Черни́. Выполняет приказ.
О Кутузове поэт говорил с упоением. Преклонялся перед умом, тактом и выдержкой этого примечательного старика. Увы, почти вся Россия сейчас проклинает фельдмаршала за медлительность, в армии идет просто брожение, почти возмущение. Растопчин клеймит его на каждом шагу, называя бездельником, умалишенным, порою предателем. Штаб раздираем недостойной грызней честолюбцев за власть. В эти дни необходимо нечеловеческое присутствие духа, несгибаемость воли, чтобы планомерно проводить в жизнь свою мудрую тактику. Мало, мало людей, кто его понимает.
— Ну конечно... — раздумчиво ответил на это Плещеев, — там, при штабе, тебе, вероятно, виднее... А государь?
— О-о, государь и раньше ненавидел Кутузова, сейчас просто в ярости на него.
— За то, что он не дал решительного сражения под Москвою?
— Да, увы. В несправедливом рескрипте монарх возложил на него всю ответственность... ежели неприятель двинется на Петербург, — «вспомните, — пишет, — что вы еще обязаны ответом оскорбленному отечеству в потере Москвы!..». Ждет опала Кутузова. Того гляди старик будет отдан под верховный суд.
И Жуковский вздохнул. Наступило молчание. Тогда Плещеев ловким маневром перевел разговор: стал рассказывать не без юмора, как Лёлик во время пожара Бонапарта видел рядом совсем и — что там Сеславин! — собирался его укокошить!.. Пистолета лишь не оказалось. Также о других приключениях Лёлика. Естественно, Жуковский загорелся живым любопытством и вмиг встрепенулся. А Лёлик расцвел: вот лишь когда его авантюры получили оценку! — поэт, один из первейших русских писателей, которому самим Кутузовым поручено создать воинственную песнь, внимает ему, и восторгается, и даже называет юным героем... А ведь родители только журили его и чуть не наказали за самовольство.
— А тебе, Александр, — сказал опять повеселевший поэт, — придется, пожалуй, музыку сочинять для моей новой «воинственной песни».
И когда за столом вино чуть взбудоражило воображение, когда сердца полностью раскрылись навстречу друг другу, проснулись лучшие чувства, восторжествовал бессмертный дух вдохновения. Жуковский достал свой дорожный, зеленой кожи, с золотым обрезом альбом с медным ромбиком на переплете и со звездочкой на замке. Перешли в кабинет. Свет был пригашен. Все сели. Умолкли.
— Представьте же, любезные друзья, воинский лагерь и посреди — обширную палатку. Высоким штилем говоря, шатер. Там, тут — костры и тихое пение. Время ночное. При лунном сиянии видно широкое поле меж скатами дальних гор. Вблизи холмы могильные с крестами...
— Ну конечно, какая элегия может обойтись без могил?
— Не язви, черная рожа. У палатки расположились воины разных чинов, ратники, ополченцы...
— Жертвенники...
— Не буду читать, копченый арап, коли на каждом шагу острословишь. Первый бокал поднимает молодой офицер, как я его называю, «певец»...
— В мундире поручика Московского ополчения.
— Нет! Ты просто несносен. Нина, воздействуйте на супруга!
Плещеев поклялся молчать.
— Мой «певец» начинает запевку. Стиховым размером она излилась у меня в том же метре и ритме, как наша с тобой, Александр, Военная песнь, или Песня в веселый час, — впрочем, ты ее называешь — и зря — «пьяною песнью»... В последний вечер перед разлукой мы ее сочинили: «Вот вам совет, мои друзья, осушим, идя в бой, стаканы!» Все время твой напев у меня в ушах так и звенит... вот только во втором стихе одну стопу я убрал. Новую музыку тебе надо писать. Ну, слушайте.
Жуковский раскрыл в альбоме первые страницы, перемаранные, сплошь испещренные почерком, который даже в лупу затруднительно разглядеть.
— Итак:
Певец
На поле бранном тишина;
Огни между шатрами;
Друзья, здесь светит нам луна,
Здесь кров небес над нами.
И сразу же заволокла, зачаровала слушателей словесная музыка поэта Жуковского, такая привычная, такая любимая...
Глубоко вздохнув и чуть помолчав, он продолжал с нежданной энергией:
Кто любит видеть в чашах дно,