Алексей Плещеев
— Гм... «хо́чу»... Какая вульгарщина! — сказал отец. — «Стихотворенец»... Вояка из тебя, быть может, получится, но поэт — никогда.
Жуковский и Лунин уселись в кибитку, уже поставленную на полозья. Девочки прибежали, принесли два букета цветов, похищенные ими без спроса в теплице.
В последний момент Жуковский вспомнил внезапно, что Александр не дал ему в дорогу нотной записи Певца... Как же так?.. Плещеев быстро вернулся в свой кабинет, выдрал из нотного альбома последние листы. Жуковский заметил, что вначале, на обороте первой страницы, оказались также завершительные такты прежней «Пьяной песни» — «Песни солдатской», — Песни в веселый час...
— Итак, в веселый час, мой друг...
— Пусть будет по-твоему: да станет час нашей будущей встречи часом веселым и бодрственным.
Зазвенел колокольчик. Сани умчались.
И тут Плещеев признался своим сыновьям, что перед самым отъездом успел потихоньку засунуть Лунину в дорожную сумку заветный кинжал. Сыновья огорчились.
Вечером Анна Ивановна и Александр Алексеевич стояли опять на террасе и по звездам гадали о грядущих судьбах их звездослова, о грядущих судьбах России.
Морозило. Наступала зима.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Великая, «непобедимая» армия отступала.
В сущности, это было не отступление — бегство. С утра раздавалась команда: «Форсированным маршем!» И обессиленные, изнуренные пешие люди должны были одолевать по шесть-семь верст за час. Император во главе старой гвардии шел впереди, показывая войскам пример выдержки и неутомимости.
Под Красным, селом Смоленской губернии, с 4 по 6 ноября состоялись кровопролитные бои. Жуковский принимал участие в этих сражениях. В бою он видел Кутузова.
...Я зрел, как ты, впреди своих дружин,
В кругу друзей, сопутствуем громами,
Как божий гнев, шел грозно за врагами...
Стихи К старцу Кутузову были написаны на стоянке, в селе Романово, той же губернии. В типографии штаба при главной квартире 10 ноября Андреем Кайсаровым отпечатаны как листовки под названием Вождю-победителю.
Потом опять были бои — под Оршей, под Баранью, у Борисова. 13 ноября началась трехдневная переправа через Березину, когда в окружении русских чуть было трагически не погибла вся «великая армия».
Вырвавшись из мешка русских частей с мизерными ресурсами некогда могучего войска, Наполеон переправился через Березину и поскакал к Сморгони. Там сел в легкие сани и умчался, бросив остатки армии на произвол судьбы. Но армии более не существовало. Он и сам в том поздней признавался — это был сброд больных, голодных, измученных оборванцев.
Штаб русской армии, а при нем и Жуковский, 28 ноября вошел в город Вильну.
В начале декабря Плещеев получил от друга письмо со стихами Вождю-победителю и ответил ему:
7 декабря 1812, Чернь
Говоришь, что стихи твои писаны в чаду смрадной избы! — видно, муза твоя баба русская; не боится дыму и все так же верно тебе служит, как и в чистых комнатах! —
«Я зрел......
«Что был сокрыт вселенныя предел
«В твоей главе, венчанной сединою!.......
или: «Еще удар... и всей земле свобода
«И нет следов великого народа!
Нет, милый Друг! такие стихи не пахнут чадом!.....
Ты ничего не говоришь о Певце в русском стане..... о пьяной песне... Я о музыке уже не говорю, ибо знало, что Наполеон бежит так скоро, что не дает музыкантам и пюпитров разложить.......
...Твой верный А. Плещеев.
Поцелуй за меня крепко милого моего Павла Вадковского. Я, право, его как сына люблю.
Приписка Анны Ивановны (по-французски):
...Беспокоимся, чтобы вы не заболели. Тогда приезжайте выздоравливать в объятиях дружбы....... Нина.
А через неделю пришло письмо от Алябьева, первое за кампанию. Он сообщал, что в августе, вступив корнетом в Третий украинский казачий полк в Белой Церкви под Киевом, вышел в поход лишь 15 сентября. В ноябре вступил в партизанский отряд, где находился его хороший знакомый — Матвей Юрьевич Виельгорский, виолончелист. И затем все время был в перестрелках.
Чувствует он себя хорошо, военная жизнь по нраву ему, в особенности набеги, а затем — вечера около бивуачных костров. Тут раздолье для песен. Весьма полюбилась в полку чья-то новая поэма Певец в русском стане. Алябьев прислал даже нотные строчки, тщательно выведенные на шершавой бумаге. К великой радости Плещеева, это оказалась его... его музыка!.. Из числа нескольких строф Алябьев прислал лишь одну, наиболее простую и запоминающуюся. Имена сочинителей остались — увы — неизвестными, но — наисущественнейшее: музыкальная мысль, — то есть его музыкальная мысль, — передалась «веяньем эфемериды» из одной военной части в другую.
День получения этих вестей был воспринят Плещеевым как выдающийся праздник. Праздник вдвойне: победа русского народа — и причастность его, Плещеева, к этой победе.
С того дня начался новый, знаменательный период в жизни его: период зрелого творчества, спокойной убежденности в том, что он все-таки способен когда-нибудь создать нечто воистину ценное.
В семействе Плещеевых не на шутку стали тревожиться участью друга-поэта. В декабре прекратились все вести. А повсюду распространялась молва, что ополчение расформировано. Значит, он должен вернуться. Наконец дошли смутные слухи: поэт, добравшись до Вильны, слег в жестоком приступе лихорадки. Долгое время будто находился даже в безвыходном положении: Яков, его растяпа слуга, запропастился куда-то со всем его багажом, и Жуковский перебивался без денег и без лекарств. Об этом узнали друзья в Петербурге, и Александр Иванович Тургенев послал ему срочно курьера с деньгами, теплыми вещами и медикаментами. Плещеев тоже отправил немедленно в Вильну карету на полозьях, чтобы привезти больного друга домой. Но время шло — и никакого ответа. Пришлось курьера посылать.
А тут еще пришло горестное письмо из Петербурга, от Васи Плавильщикова, который сообщил о кончине старшего брата — актера, Петра Алексеевича. Уже больным он выехал из Москвы — за несколько часов до появления в городе неприятеля! — и вместе с многочисленной семьей направился по Петербургскому тракту. Дороги были запружены. Проехал Тверь, и пришлось свернуть по проселкам на Бежецк. Из-за тряски он еще более того разболелся и принужден был обосноваться на время в деревушке Ханенове. Скоро кончились деньги, были проданы немногие вещи, и если бы Вася не прискакал к нему из Петербурга, семья могла бы от голоду умереть.
Скончался Петр Алексеевич 18 октября в мучительной тоске от несчастий отечества; похоронен тихо, бесшумно на старом, заброшенном сельском погосте. Так завершил свой славный, полный триумфов сценический путь выдающийся актер рубежа двух столетий, драматург и ученый, действительный член Общества любителей российской словесности.
Плавильщиков был первым и пока единственным из русских артистов, кто умел сочетать блистательное театральное мастерство с углубленной, серьезной, подлинно научной работой. До последних лет продолжал неутомимо работать. Изучал античный театр, а его Ответ на предложенные три вопроса касательно трагедии обсуждался публично; Рассуждение о зрелищах древней Греции опубликовано в печатных Трудах... этого Общества...
Плещеев был угнетен известием о кончине Плавильщикова. Последние годы во время наездов в Москву он с ним часто общался, видел его во многих, самых разнообразных ролях — Лира, Эдипа, в Школе злословия, Дидоне, Магомете, Безбожном, всегда поражался умению «от высокого тона, пылких страстей и тонких умствований переходить, — как он сам говорил, — в чувства обыкновенных людей, уменью говорить языком простодушия». Зрители не зря его называли «защитником простоты и естественности на сцене». А его изречения и афоризмы: «Музыка и словесность суть две сестры родные», ибо «человек родится поэтом, лицедеем и музыкантом», «Музыка и поэзия многого лишились, когда стали разлучены» — прочно закрепились в отечественной литературе.
Теперь Вася Плавильщиков хочет издать в пяти томах собрание его сочинений. Увы, лекции по истории словесности и риторике погибли в пожаре Москвы.
И еще об одном актере, старом знакомце Плещеева, писал Вася Плавильщиков. 30 августа, когда неприятель приближался к Москве, восьмидесятилетний Дмитревский, давным-давно ушедший в отставку, вновь выступил на театре, в драме Всеобщее ополчение, играя роль старого унтера. Так был он слаб, что пришлось поддерживать его под руки партнерам-артистам. Однако всеобщий восторг, вызванный его исполнением, был настолько велик, что зал гремел от бесконечных оваций. Зрители вызывали актера: не «Дмитревский!..», а «господин Дмитревский!»
Шумный успех и подъем патриотических чувств вызвало также появление на Петербургском театре бежавшей от французов знаменитой москвички Лизаньки Сандуновой. Она исполнила свою коронную роль в пьесе Алексея Малиновского Старинные святки и потрясла слушателей проникновенным исполнением народных песен и феноменальной широтой голосового диапазона, сохранившегося, несмотря на возраст.
Ах, как все это перебудоражило Александра Алексеевича!
Во всей России из партизан возвращались на время отпущенные крепостные. Несколько человек прибыло в Чернь. После того, как в летучих отрядах довелось им глотнуть дыхания волюшки вольной, невесело показалось очутиться опять в состоянии подневольных, хотя в поместьях Плещеевых им и вольготно жилось.
Алеше вспоминались гневные слова раненого офицера, спасенного из пожара Вдовьего дома, Алексея Петровича, бередили его разговоры с доктором Фором. Все эти новые мысли отравляли Алеше радости жизни. Делился он мыслями с Алексанечкой, и тот начинал моргать своими черными глазками, приходя в такое расстройство, что Лёлик даже пугался: черномазый братец его был очень чувствительным.