Сергей, приставленный к библиотеке, навел образцовый порядок в завалях, книжных и нотных, составил несколько каталогов, а в свободное время запоем читал. Плещеев разговаривал с ним по-латыни, приспособил его заниматься латинским и греческим языками с сыновьями. Эти уроки проходили оживленно и весело, мальчики скоро приучились говорить на мертвых языках. Но Сергей начал задумываться. Ему хотелось окончить прерванное образование в Греко-латинской академии. Он ведь, в сущности, был подневольным, чужим крепостным, отправленным на учение. И Анна Ивановна забеспокоилась: Плещеевым грозили серьезные неприятности, — если дело дойдет до начальства, то их легко обвинят в укрывательстве беглого крепостного. Посовещавшись, решили отправить Сергея обратно в Москву, вернуть его в Академию Чудова монастыря, где, по слухам, уже возобновилось учение. Как Алеше ни грустно было расставаться с Сергеем, верным товарищем по пережитому в горящей Москве, час разлуки все-таки наступил.
Латынью пришлось Александру Алексеевичу с сыновьями самому заниматься. Слава богу, о месье Визаре теперь не было ни слуху ни духу; Авдотья Петровна Киреевская сумела его куда-то подальше спровадить. И основным руководителем в ежедневном учении стал доктор Фор. Он систематизировал эпизодические занятия мальчиков с приезжими учителями, вел беседы, постоянно нарушая родительский запрет не касаться животрепещущих политических и государственных тем. Порою доктор Фор был неосторожен, задевая интересы высших кругов. Мальчики слушали доктора Фора, но сохраняли все это в тайне от старших.
В январе Жуковский нашелся. Он оказался в Белёве. Поселился в своем старом собственном домике под присмотром Максима, крепостного слуги. Однако был все еще болен. Плещеев тотчас поехал к нему и нашел лежащим в постели, немыслимо похудевшим, осунувшимся — кожа да кости.
— Тринадцать дней в лихорадке все же сказались, — говорил он, словно оправдываясь. — Отпуск взять заставила слабость. Ну как я мог таким следовать за главной квартирою? Хотя меня усиленно уговаривали остаться при штабе. Дали чин штабс-капитана. Обещали Анну на шею, просили только с месяц еще продержаться. Бог с ней, с этою Анной!.. Я предпочел возвращение. Записался-то я под знамена не ради награды. В то время всякий русский обязан был надеть военный мундир. Но увы! Судьба велела мне видеть войну во всех ее безысходных кошмарах. До Вильны я добирался — поверишь ли мне? — по горам вражеских трупов.
— Да, конечно, милый Базиль, война противна натуре твоей.
— Ты меня утешаешь. Мнение друга для меня — это закон. Друг — наша совесть. Друг для нас «второе провиденье» — так я писал, коли помнишь, в нашем Певце... А как твоя музыка? Положил ли еще что-нибудь на нотные завывания?
— Ужасные дьявольности воспеты мною по балладе твоей, в которой старушка ехала на черном коне и кто-то сидел позади.
— Ах, эти ужасы аглинские... По Роберту Соути: «На кровле ворон дико прокричал...» А я вот прибыл сюда с хилой надеждой, сам хилый теперь, чего-то все жду и живу.
Плещеев тотчас перевез больного в Чернь, но там он оставался недолго: Катерина Афанасьевна смягчилась — сдержала свое обещание: Жуковский переехал в Муратово, в свой флигелек. Он был счастлив — все-таки к Маше поближе.
Протасовы, Плещеевы и Жуковский тесно общались — сорок верст не так уж далеко для друзей... Частые встречи перемежались еще более частыми письмами.
Война в России закончилась, и армия, побеждая, сражалась теперь далеко за рубежом. Заговорили музы. Жуковский взялся наконец за перо, Плещеев сел к фортепиано. Сочинял романсы. Много романсов. Хотя и недомогал. Приступил даже к балладе Светлана. Ах, какая большая работа!
...Светлана, несмотря на колики, подвигается. И для того как скоро у вас оная Светлана перепишется, то прошу оную мне прислать, дабы вписать новое. ...поцелуй ручки всех тех, кто меня в Муратове помнит, разумеется, музыкальным манером: crescendo. Кто крепче помнит, тому ручку крепче целовать. Пухлых губ не целуй.
Святая Цецилия, деревянная статуя, заступница музыки, загадочно улыбалась ему... и вдохновляла. Напоминала о днях пылкой юности, о радостях первых музыкальных набросков... Органные трубы любовно держала в руках... Взгляд был устремлен в неведомую, иллюзорную даль.
ПИСЬМО В. А. ЖУКОВСКОГО
ДМИТРИЮ НИКОЛАЕВИЧУ БЛУДОВУ
В ПЕТЕРБУРГ
Невский проспект, дом Екатерины Ермолавны Блудовой, близ Аничкова моста, Литейная часть № 177
...Есть у меня здесь добрый, любезный приятель Плещеев, с которым часто вместе соединяем поэтические силы. Он воспламеняет меня своею музыкою, а я — стихотворец для его музыки. Оберон занимает меня поутру, а ввечеру перевожу и теперь занят Мендельсоновым Федоном...
А. А. ПЛЕЩЕЕВ К В. А. ЖУКОВСКОМУ
...Я сегодня опять принялся за милую свою работу Светлановну, а то вчера что-то не клеилось.....
...Друг любезный! Сделай милость пришли мне Пустынника и даже Журавлей. — Я в таком, что называется по-итальянски Эстре, что верно в миг кончу одну из сих балладочек.
...Поцелуй за меня милые ручки! а не милых не целуй! Ты уже сам знаешь, как эти карамели распределяются.
Твой верный раб, то есть вран черный
А. Плещеев
Взволновали вести о повсеместном успехе Певца в русском стане. Получено было сообщение, что вдовствующая императрица Мария Федоровна высказывала баснописцу Дмитриеву свое восхищение, пожелала получить автограф. Пришлось каллиграфически переписывать, отправлять, приложить почтительный ответ... с благодарностями... в стихах, разумеется... Дошли также известия, будто она приказала Бортнянскому, «директору вокальной музыки», разучить эти стихи как хоровую кантату для исполнения Придворною певческою капеллой.
Александр Иванович Тургенев звал Жуковского в Петербург. Писал, что ему надо служить. Тем более — он числится штабс-капитаном в отставке, имеет почетный диплом доктора философии. Но Жуковский ответил, что у него денег нет на поездку. И это была сущая правда. Он весь истратился, будучи в ополчении. Служить надо, конечно, чтобы иметь кусок хлеба, но сейчас он ничего иного не желает, как жить в деревне, наслаждаться свободой и писать с вольным духом... Служить?.. Нет, ни за что!.. В беседах с Плещеевым с отвращением вспоминал о давней службе своей в Главной соляной конторе, в годы, когда только-только окончил Благородный пансион.
— Представь себе эту гнилую контору. Я пишу на куче бухгалтерских книг. Вокруг меня голоса толстопузых, перепачканных или разряженных подьячих; перья скрипят в руках этих соляных анчоусов и оставляют чернильные следы на бумаге; вокруг меня хаос приказных. И так каждый день.
С душевным содроганием вспоминал свой арест... в восемьсот втором году... Арест длительный, унижающий. Одни допросы прокурора чего только стоили!.. Он был оскорблен и осенью начистую отказался от предложения Андрея Тургенева и его батюшки вступить на новую службу. Уехал в Белёв, в Мишенское и шесть лет после этого крайне редко наезжал в Москву.
Однако Жуковский тотчас спохватился и просил своего друга «черную рожу» никогда не вспоминать более этого случая... Все теперь позабыто, и считанные люди знают о том...
Служить, служить... увы, служить надо, надо, конечно, — не только деньги, но и положение в обществе определяется службой. Служба может оказаться щитом, чтобы рассеять всякие вздорные сплетни. Ведь среди знатных чиновников Жуковский прослыл либералом. А по мнению Растопчиных да Шишковых, так якобинцем. К тому же он еще задумал отпустить на волю своих крепостных — белёвского Максима и его детей. Начал хлопоты. О них разузнали, конечно. На такие дела смотрят косо. И хлопоты мерзкие.
— Подьяческая волокита. Похоже, несчастный Максим со своими детьми принужден будет всю жизнь носить оковы раба. А ведь человек создан свободным:
Der Mensch ist frei geschaffen, ist frei,
Und ware er in Ketten geborgen.
(«Свободен, свободен человек, даже если бы и родился в цепях».)
Это Шиллер сказал в Словах веры — Die Worte des Glaubens. Гм... эти две строчки цензура в переводе не допускает к печати. Ах, Шиллер! Шиллер!.. «Ernst ist das Leben, heiter ist die Kunst!..» («Жизнь сумрачна, отраден свет искусства!..»)
Как раз в это время пришло письмо от Сергея. Только-только принялся он за учение в Греко-латинской академии Чудова монастыря, как было получено распоряжение его нового хозяина, наследника той самой барыни-ханжи, которая приказала Сергею идти в чернецы. Она не так давно умерла. Сыну ее понадобились грамотные мужики, умевшие писать и считать, и Сергея вызвали в деревню. Засадили в контору за составление счетных ведомостей. С грустью отрывался он от наук, но разве можно было перечить пожеланию новых господ?.. Село было новое для него — в Тамбовской губернии, вдали от прежней деревни, где проживали родные.
Лёлик был в отчаянье: во время войны он так привык считать своего дружка человеком свободным, уважал его знания, обретенные в школе, а теперь...
Всеми средствами пытался Плещеев отвлечь сыновей от темных сторон русской жизни. Достаточно и того, что сам он из-за этого в юности своей так настрадался. Теперь вместе с Жуковским стремился целиком погрузиться в фантастический мир, мир вымыслов, сказок, поэзии, а главное — музыки. И это помогало порой, но, увы, ненадолго.
В переполненном зале деревянного усадебного театра, под аккомпанемент обновленного оркестра, Анна Ивановна пела новую балладу своего мужа — Светлана на слова Жуковского.
Музыкальное вступление начиналось народною песней — святошной, подблюдной, гадальной: «Слава на́ небе солнцу высокому, слава!»