Когда рты занялись поглощением сладостей, Мария Андреевна обратилась к Плещееву с просьбой все-таки прочитать вслух новые стихи недавнего лицеиста, присланные Жуковским.
— Стихи не закончены, это только маленький набросок чего-то большого. Однако, ежели хотите, прочту.
Краев чужих неопытный любитель
И своего всегдашний обвинитель,
Я говорил: в отечестве моем
Где верный ум, где гений мы найдем?
Где гражданин с душою благородной,
Возвышенной и пламенно свободной?
— Пушкин, видимо, сомневается? — перебил запальчиво, как и всегда, Федик, младший Вадковский. — Значит, по его мнению выходит, что нету у нас...
Но кругом зашикали на него.
Где женщина — не с хладной красотой,
Но с пламенной, пленительной, живой?
Где разговор найду непринужденный,
Блистательный, веселый, просвещенный?..
— Вот и все. На этом стихи обрываются. Пока нет ни развития мысли, ни ответа на мысль. Жуковский на лету, на слух, записал.
— Ну, что бы там ни было дальше, но... Теодор верно сказал, — вдруг заговорила взволнованно, как и всегда, Александрин, — Пушкин молод еще, плохо знает общество наше. Есть в отечестве у нас... есть герои... Война памятна до сих пор... Люди с благородной душой существуют... есть... с душою возвышенной... с верным умом... и свободным... свободным... Она захлебнулась в избытке эмоций и, оборвав себя на полуслове, умолкла.
Воейков тем временем перелистал свою маленькую записную книжечку и начал быстро читать несвязные французские строки, подражая задыхающимся, скачущим в обрывистых ритмах интонациям Александрин:
— ...Я говорила, говорю и буду говорить, и пишу, что нету большего несчастья, как обладать горячей, сумасбродною головой. ...я буду такою всегда, я неизменна, я сумасшедшая, когда рассержусь, сумасшедшая, когда я грущу, сумасшедшая, когда веселюсь с моим несчастным характером...
Александрин слушала, вся помертвев, вытянувшись, словно тростинка. А Воейков, будто не замечая ее смятения, продолжал:
— ...Результат — экстравагантность. Эта черта сумасбродства присуща всем членам нашей семьи. Но когда мне говорят, что я умна, то роковым образом ошибаются, ибо, чем более я не права, тем более вру, то есть ловко обманываю.
— Что это?.. что это... откуда у вас?.. — зашептала Александрин, с глазами, полными слез. Но Воейков не слушал:
— ...И чем больше глупостей я говорю, я знаю, что все же лучшая дорога, прямая, свободная, — откровенность и благородство. И они отныне будут принципами моими и моими эмоциями.
Порывисто поднявшись, так что стул упал, Александрин посмотрела в упор на Воейкова прищуренными, презрительными глазами. На низком, бархатном регистре, для всех неожиданно, крайне спокойно и тихо сказала:
— Вы, Александр Федорович, о‑мер-зи-тель-ны. Вы гадкий, подлый карла. Вот вы кто! — И ушла.
Присутствующие недоуменно замолкли. Воейков тихонько хихикал — и все поняли, что здесь виновата бутылочка, стоявшая перед ним.
— Ни-че-го не понимаю, — заговорила Катерина Афанасьевна. — Что это вы такое читали, Александр Фе-о́-дорович? — Она сделала ударение на «о».
— Я читал две первые страницы Дневника Александрин. Или, как написано на титульном листе, Горячительную лихорадку Александрин Чернышевой, начатую год назад в Гатчине, на даче...
— Что такое?.. Почему она находится у вас... сия лихорадка?
— Лежала в гостиной, беспризорная, видимо, забытая автором. Я выписал то, что мне показалось забавным.
— За-бав-ным?..
Все молчали. Поступок Воейкова не подходил ни под какие первобытные нормы порядочности.
И вдруг не вставая тихонько заговорил — Плещеев так и обмер, — заговорил его Лёлик! молчальник! самый сдержанный и скрытный среди молодежи. Алеша сказал всего только несколько слов, теребя и комкая кружевную салфетку:
— Вы знаете... Александрин права... Вы — воистину карла... бесчестный и грязный...
Что тут произошло!.. Воейков вскочил. Лицо было покрыто белыми и красными пятнами. Бросился на Алексея. Но его не пустили. Женщины взвизгнули. Сашенька плакала. Юноши возмущались.
— Молокосос! — орал Воейков. — Я бы его вызвал к барьеру... если бы он был... совершеннолетним!.. недоносок!..
Это слово хлестнуло всех, словно плетью.
Тогда поднялся Плещеев, холодный, надменный.
— Принимаю ваш вызов — за своего сына... Он и в самом деле несовершеннолетний. — Тут Катерина Афанасьевна ахнула громко. — А вы, доктор Мойер, согласитесь быть моим секундантом?
— Почту за высокую честь.
Машенька, тихонько подойдя, мягко положила руку на плечо Воейкова, и он вдруг обмяк.
— Александр Алексеевич... — промямлил он, — я... я погорячился... На меня нашло сумасшествие, как на Александрин... Прошу... нижайше прошу не сердиться... простите... — он всхлипнул, — и вы, Лёлик, юноша благородный, простите... все, все уж как-нибудь... Сморкаясь, снял очки и направился, прихрамывая, к выходу. У порога остановился: — Александрин я тоже буду умолять о прощении. — И ушел.
— Вот, всегда он такой! — всхлипнула Сашенька.
— Ах, какой вздорный муж у тебя! — с горечью сказала Катерина Афанасьевна и, поникшая, словно убитая, утонула в своем мягком низеньком кресле.
Настроение было испорчено. Добрейший доктор Мойер чуть-чуть покряхтел, прошелся к окну, к торшеру, поправил в вазе цветы, сел к фортепиано и бравурно заиграл — однако на этот раз не Бетховена, нет, — марш Семеновского полка.
К Плещееву тихонько подошел Алексей:
— Примите... Примите низкий поклон... и признательность, батюшка... за поддержку... Я знал всегда... что вы человек необъятной души... Спасибо вам... — И быстро ушел.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Александр Алексеевич, вернувшись к себе, пытался закончить письмо, но не мог — мысли его разбегались и куда-то вдруг уплывали. Анюта!..
Побродил по флигелечку, по маленьким комнатам, по терраске, вышел в сад, добрался до леса. Образ Анюты, единственного, самого верного друга жизни его, реял повсюду.
Нежная-нежная тень!.. оставайся со мной до конца!..
Ужинать не пошел. Слушал, как в гостиной колоннадного корпуса неугомонный доктор Мойер играл. А теперь уж Бетховена. Ну конечно Бетховена! Струны пели то мучительно-сладостно, то мощно и буйно. Потом опять донеслись рыдающие звучания скрипки — Федик Вадковский. Вспомнилось, до чего Анюта любила этого взбалмошного племянника своего, любила, когда он играл — певуче, мягко и чисто. А затем вдруг занесется и поскачет неистово, дико, воинственно, ныряя в дерзкую баталию звуков, сцепившихся между собой...
Кто-то в дверь постучал. Опять пришла Машенька — Мария Андреевна Мойер, с нею Сашенька и Александрин. Мягко, но очень настойчиво стали его уговаривать, чтобы он вышел в гостиную. Неприятности все уже улеглись. Воейков в комнате своей заперся. Пьет в одиночестве. Собравшиеся хотят послушать Плещеева... он так чудесно Пушкина сегодня прочел!.. Пусть Адвокатом Пателеном снова блеснет... это так замечательно! Ведь приезжая молодежь не слышала его. А ей это весьма поучительно.
Плещеев все-таки в конце концов согласился.
В гостиной, при свете торшера и свечей в жирандолях, прикрытых нежно-розовыми абажурчиками, было уютно.
Плещеев взял себя в руки и приготовился к чтению. И сразу охватило его особое состояние духа, которое наступает при появлениях на людях с речами или же с декламацией: состояние крайней подобранности, деловитости, сосредоточенности. Все остальное куда-то отпало, сгинуло, отошло.
Чтение вслух средневековой комедии, народного фарса Адвокат Пателен он задумал приготовить после того, как во время наездов в Москву довелось слушать Силу Сандунова в подобных эскизах — в чтении пьес по голосам двух персонажей. Но Плещеев вместо двух персонажей охватывал шесть. И стремился всем им передать отличительный тип, характер, специфичный для каждого. Так, например, разорившийся адвокат Пателен был трактован как авантюрист широкого размаха, умный, темпераментный, скрывающий сущность свою под маской дельца, честного, неподкупного. Суконщик Гильом, тоже делец, тоже азартный, однако с чертами наивности, даже глупости, скупой и ворчливый, сразу же попадает в ловушку адвоката Пателена — продает ему в кредит дорогое сукно, а Пателен уклоняется от выплаты долга, притворившись тяжело больным, не узнающим будто даже своего кредитора:
Зачем здесь в комнате осел?
Он черный весь и страшно зол...
Взрывами смеха сопровождались притворные стоны Пателена.
Суконщик. Я дал в кредит. Испорчен мир!
Пателен. Поставьте, сударь, мне клистир.
Плещеев имен персонажей не называл, но слушателям они были ясны по их манере говорить, по мимике, по характеру темперамента. И каждый персонаж сохранял у него специфику, присущую только этому персонажу.
Центральную сцену в суде Плещеев проводил в стремительном темпе. Реплики молниеносно следовали одна за другой. Плещеев мастерски передавал яростный монолог одураченного суконщика, который, вне себя от неукротимой злости, рассказывает суду перипетию двух обдувательств, сбиваясь на каждом шагу и перескакивая от одного к другому вопросу — от кражи баранов к продаже сукна, вне всякой логической связи.
— Вернемся же, сударь, вернемся к нашим баранам! — непрестанно одергивает его раздраженный судья.
А тут еще Плещеев очень смешно изображал плута пастуха, который на все вопросы отвечает бессмысленным блеянием: «Бэ-э‑э... бэ-э‑э...», что судья принимает на свой счет, считая его передразниванием.
Каждая реплика сопровождалась грохотом смеха. Добрейший Мойер просто изнемогал от приступов хохота, когда купец Гильом продолжал все-таки снова и снова путать скот и сукно: