...С порядочными женщинами отнюдь не вступай в разговоры — что с ними связываться? Вообще дай разуметь, что женщин презираешь. Молодых девушек толкай. Скажи хотя одной хорошенькую грубость. Ты будешь прелестен.
...Ежели захочешь быть отменно любезен, заговори про себя, расскажи, где обедал, у Жискара, Эме и проч., что скушал, выпил, сколько заплатил и сколько кушал в долг. Скажи цену вдвое. Это очень интересно.
...Вот, любезный сын, несколько общих правил. Надеюсь, что, последуя им во всей точности, ты будешь в молодости всеми любим, в зрелых летах способен на всякую службу отечеству, и приготовишь себе почтенную и достойную старость.
— А вы, батюшка, по манере письма не догадываетесь, кто эту статью сочинил?.. Нет?.. А вот я догадался. Вы ее написали. Мысли-то ваши мне все знакомы. Вы ее написали и скрылись за буквою «N». Эта буковка вроде как родной, фамильною стала в нашем семействе. Помните, на именинах на вензелях: будто «Наполеон», а на самом деле «Нина».
— Ну, ты, вижу я, молодец!.. Верно. Когда мы с матушкой твоей размышляли, как же лучше вас воспитать, я сочинил Наставление. В то время матушка уже больною лежала, и я решил ее поразвлечь. Потом послал эту «штучку смешную» Жуковскому в Петербург и наказал прочесть ее вкупе с Тургеневыми в их «пирамидальном блистании». А они ее в журнал «Сын Отечества» переправили, мне не сказав.
— Какой же вы, батюшка, мастер мистификации! Все-то надо принимать у вас наизворот.
Тимофей, направленный в Петербург передовым, снял помещение на той самой Галерной, в доме купца Риттера за № 207, где они жили с хозяином холостыми, где Тимошка болел...
Жуковский, квартировавший в то время на Невском, у Блудова, в последние дни перед приездом долгожданного друга, в нетерпеливой горячке поскорее увидеть его, почти перебрался сюда, в неустроенное жилище, где хозяйничал Тимофей.
— Вообрази досадное мое положение! — непрестанно твердил незваный гость камердинеру, мешая ему. — Ведь до сих пор не решилось, когда я поеду. Постой, я тебе помогу, а то ты зеркало обязательно косо повесишь. А теперь как бы там ни было, но я решил ехать из Петербурга не прежде, чем дождавшись моего ворона, милого «Черного врана». Помоги мне кронштейн приколотить, хочу на нем пристроить портрет Анны Ивановны — я его сам рисовал. Похоже?.. Знаю: похоже. Ну до чего же она хороша! Особенно среди этих вот георгинов.
Наконец Плещеевы прибыли. И два друга вдруг растерялись. Не знали, как и что говорить. Потом Плещеев увидел портрет. Анюта как живая смотрела на него сквозь густые охапки цветов... До чего же красива она!
— Друг мой бесценный!.. Ты просто алтарь Анюте воздвиг!
Лёлик подошел и встал вплотную к портрету. Долго, очень долго глядел на него. Потом ушел, ни слова не проронив.
— Лучшим чувством моим, — сказал с глубокою болью Плещеев, — самым чистым, самым высоким, была привязанность к ней. Этого чувства ослабить не может ничто — ни кончина ее, ни вся моя дальнейшая жизнь.
Жуковский подошел к портрету Анны Ивановны и минуту спустя заговорил тихо и ласково:
— Наш ангел — на небесах. Так. Она была нашим ангелом. Друг, хранитель, пример всего доброго.
— Я был счастлив, что мог перед кончиной поцеловать ее руку, — сказал Александр и вдруг почувствовал, как спазмы стали подступать к его горлу. — Теперь моя жизнь в детях.
Жуковский тотчас подхватил разговор о сыновьях и, чтобы его успокоить, поведал, что в августе при Санктпетербургском педагогическом институте учреждается Благородный пансион, по примеру московского университетского. Приглашены лучшие профессора. Учитель истории и языков Раупах, европейская знаменитость; Куницын, профессор права; по музыке Катарино Альбертович Кавос, композитор и дирижер. Но главное — одним из гувернеров будет славный Кюхельбекер, воспитанник лицея в Царском Селе, друг Пушкина, тоже поэт. Попечитель пансиона Уваров и директор Кавелин, два члена «Арзамаса», обещали принять в пансион трех младших сыновей. Но Лёлик уже не подходит по возрасту. Однако его можно направить в Корпус инженеров путей сообщения.
В. А. ЖУКОВСКИЙ
Редкая миниатюра 1813 года
— Он мечтает о военной карьере, притом кавалеристом. Лошадей больно любит. Постараюсь его определить в лейб-гвардии Конный. Дорого содержание обойдется, да там служили все наши родичи. Традиции над нами пока что очень сильны.
— Я счастлив за твоих сыновей: они попадут в круг добрых товарищей, сверстников умных и образованных. А ты, Александр, пробивайся сквозь душную атмосферу, сокрушай все препятствия на пути. И трудности тебе силы только прибавят. К несчастию, мое пребывание в свете и при дворе — сплошное убийство.
Жуковский замолчал, охваченный унынием, и Александр осторожно спросил, не потому ли его муза в последнее время так скупа на стихи...
— Да, моей музе свет закружил несколько голову. — И вздохнул.
— Я знал: близость двора для поэта — ох как опасна!
— На новом поприще мне надобно многое знать, изучить. О, если бы ты знал, какую пропасть наук я уже сейчас изучаю!.. В своих наездах в Дерпт я курс в тамошнем университете прохожу наравне с юными буршами. Слушаю лекции лучших европейских ученых. Я новый вкус обрел к труду. Я могу быть — и буду — полезен целой России.
— Ой, не хитри, милый друг! В Дерпт ты ездишь так часто не из-за университета. Из-за любви к своей Маше.
— Признаюсь, спокойствие Маши есть самая лучшая для меня драгоценность. Мысль, что у нее на душе после замужества ясно и тихо, — для меня утешение. Но хочу, чтобы ее счастье было под моею защитой.
— Насколько довелось мне заметить, Маша ныне видит счастье свое в исполнении долга. А Мойер, так мне кажется, человек благородной души.
— Он профессор хирургии и читает лекции в Дерптском университете, имеет около шести тысяч доходу, а бедных лечит бесплатно и даже сам их отыскивает.
— Но главное богатство его — в голове и трудах. Машино счастье будет такое, какое надобно всякой женщине на земле.
— Признаюсь тебе, милая черная рожа, Машу люблю я, как жизнь. Видеть ее и делить ее спокойное счастье — все для меня.
В дверь постучали. Вошел Алексей с каким-то нахохлившимся видом. Рыжеватые волосы непокорными петушками торчали на макушке. Сзади выглядывала смеющаяся физиономия Феди Вадковского. С младшим братом он воспитывался в частном коллеже профессора истории Гинрихса. В их училище допускались ежевечерние отлучки питомцев, при обязательном возвращении в десять часов, не то что в пансионе аббата Николь. Лёлик попросил у отца разрешения пройтись впервые по улицам Петербурга вместе с кузеном.
— До чего у нас неприятная улица! — говорил Лёлик Вадковскому. — Мрачная, плохо мощенная, панели разбиты... фонарей почти нету... Га-лер-на‑я...
— Каторжников напоминает, цепями прикованных к веслам... Почему Тимофей здесь поселился?
— Его, больного, почти умирающего, в этом доме, когда-то выхаживал батюшка... И Тимофей любит о том вспоминать.
Алеша заметил, что лучшие здания улицы обращены главными фасадами на Аглинскую набережную, на Неву, а сюда выходят лишь службы, сараи, конюшни, деревянные флигеля.
— Ты верно угадал. А ведь дома богатейшие. Это дом графа Головина, покрупнее — графа Румянцева. Теперь монументальный дворец Иностранной коллегии, здесь Пушкин числится в чине коллежского секретаря.
— Тут и отец мой служил в юные годы. Где-то поблизости должен располагаться квартал, целиком принадлежавший Ольге Александровне Жеребцовой.
— Ах, это родная сестрица знаменитого Зубова, последнего фаворита Екатерины?..
— Я слышал, как батюшка называл Жеребцову женщиной с глазами Медузы, а Жуковский ответил, что от взгляда Медузы в жилах кровь застывает и меркнет сознание.
— Знаю, Алеша. Человек просто превращается в камень.
— Интересно было бы заглянуть в глаза Жеребцовой. Превращусь я в камень или нет?..
— Не говори глупостей, Алексей. Вот здесь, налево, дом богатейшего графа Лаваля. За дочкой его ухаживает сослуживец старших братьев моих князь Трубецкой, скоро свадьбу будут играть. А теперь слева — Сенат... Окна завешены. Тут корпят, копаясь в мертвых пергаментах, пергаментные старцы. Персоны!.. Патриархи, почитающие себя цветом нации, ее высшей силой и крепостью! Патриции, черт их побери!
— Вяземский говорил, что патриции древнего Рима содержали по две тысячи рабов только для неги и роскоши. Под конец подорвали физические и моральные силы излишествами и развратом. Выродились в хилое племя ублюдков. А рабы и плебеи сберегли духовную чистоту и создали исподволь культ недосягаемой нравственной высоты.
— Как я завидую, что ты с Вяземским познакомился!
Слева — Сенатом, справа — Синодом Галерная улица обрывалась. Лёлик видел Сенатскую площадь впервые.
Он остолбенел: небо расчерчено ярко-красными от заката полосами перистых разорванных облаков, похожих на полчище хвостатых ракет. Черным пронзительным силуэтом вырезывается статуя всадника на взлетевшем коне. Его правая, чуть видная отсюда рука, посадка Петра поражают титанической мощью. Юноша приметил деталь, воздвигнутую скульптором для равновесия монумента, — растоптанную копытами змею. Свисая назад, вдоль пьедестала, она извивается судорожно. Сила впечатления от нее была столь велика, что ему стало не по себе.
— Ох, я бы такую змею саблей... или кинжалом...
А Федик Вадковский спросил:
— Кинжалом?.. Гм... а твой Лунин вернул ваш кинжал?
— Нет, пока еще не вернул. Ведь он вышел в отставку. Перед самым отъездом в Париж, год назад, прислал к нам в деревню письмо, чтобы батюшка о кинжале не беспокоился. Клинок все так же остер и будет возвращен при первой их встрече в России.
Широко раскинулась помпезная Сенатская площадь. Слева — Нева.
Юноши подошли по набережной к гранитному парапету со съездом к Исаакиевскому плашкоутному мосту. Мост соединял Сенатскую площадь и Сухопутный шляхетный корпус на той стороне. Дул резкий западный ветер. У. самых ног беспокойно проносилась Нева. Реки такой силы Лёлик до сих пор ни разу не видел. Вода стремительно прорывалась, разделяясь протоками между лодок плашкоутного моста.