— «Вот точно так же проносится жизнь», — это Жуковский всегда говорит.
— Ну, наша-то жизнь только лишь начинается...
Вадковский повел кузена от моста немного правей, вдоль Невы, по заваленной камнями набережной. Он хотел показать судостроительную Адмиралтейскую верфь. Пришлось вскарабкаться по груде мраморных колонн и обломков, заготовленных для стройки Исаакия. Увидели недостроенные, внушительные корпуса судов. Сейчас из-за позднего времени работы заканчивались, матросы сворачивали паруса, убирали бруски, прятали реи. Два офицера что-то торопливо заносили в журналы. Ярко горела золотая игла Адмиралтейства. А вдали другая игла — шпиль собора Петропавловской крепости — смутно виднелась, уже поглощенная сумерками.
Два матроса тащили тяжелые бунты канатов; один, оступившись, уронил связку у ног офицера. Тот непристойно его обругал и два раза ударил кулаком по лицу — кровь выступила около носа.
— Мерзавец! — прошептал, не удержавшись, Вадковский. — Как только он смеет!..
— Но везде, говорят, эдак в армии принято. Все офицеры... Твои братья... тоже, наверное, бьют солдат по лицу...
— Что ты!.. Старший, Иваш, капитан, человек добрейшей души. Павел, поручик, тоже мягкосердечный. Да солдаты в Семеновском никаких поводов к тому не дают. Если Кавалергардский славен офицерским составом, то Семеновский — солдатами. Да вон, вон идут четыре гвардейца семеновца. С увольнительной, а как идут!.. Строя не держат — вольно шагают, — но выправка, выправка! Пуговки начищены, видно отсюда, блестят! Ремни все подтянуты. А кивера! Султаны у всех с одним уклоном торчат, словно выверены транспортиром. При этом вежливы всюду, и на улицах, и между собою в казармах.
— Ты после пансиона в Семеновский хочешь идти?
— Естественно. Все Вадковские служили в этом полку. Отец и три его брата: Николай, Илья и Егор, два сына дяди Егора. Но ведь ты тоже пойдешь по военной? В лейб-гвардии Конный?
— Да. Люблю лошадей. Ветра любил. Теперь этот монумент с конем полюбил. Чего ты смеешься? Подойдем к нему ближе. В Конном полку служили Плещеевы, все, кроме отца. Но ведь он человек из ряда вон выдающийся. Мой отец очень скромный, но знаешь, как его Лунин расценивает?.. И Жуковский... И Вяземский... И Карамзин... Даже Державин покойный. Но у нас сейчас мало денег. Придется поступать в Корпус инженеров путей сообщения. В Конный — потом.
— Ну, этот твой Корпус инженеров путей сообщения соперничает с прославленной Школой колонновожатых. Не так давно в Корпусе инженеров обучались два молодых офицера безупречной общественной репутации, два светоча — братья Муравьевы-Апостолы. Добрую память оставили по себе...
— Там, в Корпусе, как говорят, вольный дух!.. Вольные мысли...
— Ну, не хвастайся. Вольные мысли свили гнездышко прежде всего в нашем Семеновском. Лучшие офицеры там объединились в артель. Но государь, проведав о том, велел артель прекратить. А после того, в прошлом году... и Федя осекся.
— Что в прошлом году?.. договаривай.
— Члены нового Общества поклялись над крестом и Евангелием молчать о тайнах содружества. А за измену или даже нескромность — яд или кинжал.
— Тебе-то откуда это известно?.. Федик, а ты не выдумываешь?
— Старшему брату Ивашу было предложено вступить в это Тайное общество. Но Иваш, болван, отказался.
— Я бы не отказался.
— Я тоже. Год назад положено было начало. Назвали себя Союзом спасения.
— Спасения?.. Почему?.. Спасать кого собираются?
— Россию. Ее почитают стоящей у пропасти, погибающей. Главные цели: освобождение крепостных и введение конституционной монархии.
— Государь не согласится.
— Коли не удастся исторгнуть у него конституцию, то ради ускорения... прибегнуть...
— Прибегнуть?.. к чему?.. Что же ты замолчал?..
— Это Лунин твой предложил — его тоже ввели в Тайное общество, — он предложил... собраться отрядом, маски надеть и подкараулить царя на Царскосельской дороге.
— В масках?.. Зачем?.. Чтобы... убить?
— А для чего же еще?.. Однако с Луниным не согласились.
— Не потому ли он и уехал?
— Я тоже так думаю. Лунин — самый отчаянный. Иваш говорит, будто, кроме того, еще вторая Священная артель существует. Но я и так слишком много тебе наболтал. Ты и не подозреваешь, какая это тайна. Впрочем, я уверен в тебе. Ты, Алексей, молчаливый. В тебе сидит некое зернышко, я его еще не раскусил, да и вряд ли когда раскушу, потому что это не зернышко, а ядро, начиненное взрывчатым порохом. И я порою боюсь, что в тебе ядрышко это взорвется.
— Насчет ядрышка я не знаю, однако ты прав: я умею молчать. Это в отца. Странно: мы с тобой ходим по Сенатской прославленной площади вокруг блистательного монумента Петра, величайшего императора, он даже отделен от гуляющих высокой решеткой, а говорим... говорим... об убийстве монарха.
— Цареубийство не цель. Твой Лунин сказал, оно только средство. Чтобы исторгнуть у правительства конституцию.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Плещеев на Невском был поражен. Лёлик — тоже, естественно. Федя молчал. Коляски, запряженные холеными лошадьми в мундштуках и с кутасами, в шорах, с постромками, без дуги, катят по Невскому. Кружится голова от разнообразия экипажей! Брички, фаэтоны, кабриолеты, кэбы, ландо, брумы, купэ, визави, шарабаны, берлины, виктории, тильбюри — их даже по названиям не запомнить. Лакеи на запятках с бичами — в казакинах, венгерках с серебряными и золотыми шнурами. Вон катит карета наподобие веера, а на головах лошадей кокарды и уборы из страусовых перьев.
Гайдуки, егеря, верховые жокеи, форейторы кричат по-прежнему, как при Екатерине: «Пади-и‑и!.. Пади-и‑и!..»; по-прежнему одеты греками, черкесами, арабами — все прихоть хозяев. По-прежнему в экипажах выставляют свою красоту полуобнаженные, наподобие античных богинь, блистательные женщины в кружевах и муслинах. Рядом сидят камергеры в расшитых золотом мундирах; бравые гвардейцы в бахроме эполет; многие — с аксельбантами; у ног — борзые, сенбернары, мопсы, болонки.
«Не вернулся ли осьмнадцатый век?..» — думал Плещеев. Только люди другие. Вон скачет верхом «золотая молодежь», прожигатели жизни, в цилиндрах и фраках — зеленых, коричневых, синих; их пальцы сверкают алмазами, их стэки — золотом и серебром набалдашников.
У юношей глаза разбегались. Алмазами блещут витрины. Ювелирные лавки. В них австралийские самоцветы, изумруды Колумбии, бриллианты, белые, синие, черные, купленные у индийского раджи, персидские ожерелья из дымчатых или искристых топазов, беломорские лунные камни с сиреневато-зеленым отливом, наподобие моря и неба, пятицветная орская яшма, панделоки из рубинов, темно-красных, напоминающих кровь. Какое богатство! Умов помрачение. Внушительного вида швейцары охраняют оконные стекла, чтобы их кто-нибудь не разбил.
И рядом на столбе наклеены рукописные объявления, каждое с адресом: «Продается аглинский волнистый комод, там же сыры пармезан, лимбургский, швейцарский, зеленый, белый, голландский, кругленький»; «Продается булано-пегий скакун и каперсы, оливки, анчоусы»; «Продается лифляндская девка, карета, осетрина и стельная корова»...
Плещеев читать объявленья не стал, но мальчики задержались.
«Продаются птичьи высвисты от соловья до малиновки, которые издавать научился человек 16 лет, он же сапожник и волосы чесать умеет, 300 руб.»; «продаются Арапского племени куры, кои 4 раза в год выводят цыплят, также рыжики в натуральном желе»; «продается малый 25 лет хорошего виду, искусен певческой науке, сочиняет концерты, регент, играет на флейт-траверсе, на скрыпке и на басу».
— Федя, сложимся, купим этого малого. И дадим ему вольную.
— Ну что ты, Алеша? Цену ты знаешь? Может, задумал купить еще диадему, в которой горит один только камень, подобно звезде Алтаир, то есть кусочек алмаза в восемьдесят каратов с прозвищем Кулланен? А также сервиз «зеленой лягушки» с изображениями ныне уж разрушенных аглинских замков и монастырей. Таких изображений теперь даже в Англии нет.
— А все-таки птичьи высвисты интересней. Был у меня один солдатик знакомый, тоже свистал наподобие соловья. За отчизну сражался. А потом я видел его без руки, без ноги, батраком на тяжелой работе у хозяев его. Что ты скажешь? Это тебе не сервиз «зеленой лягушки».
Вспомнил он и Сергея, бывшего послушника. От Сергея время от времени приходили в Чернь письма. Новый хозяин выменял его у соседа на девку с придачей коляски, а сосед увез его в Петербург и там, разорившись, продал на аукционе какому-то капитану Касаткину. Капитан назначил Сергея на должность своего камердинера и секретаря. Но знаний латинского языка применить ему, конечно, и здесь не пришлось, а мертвые языки забываются; об учении все думы он бросил.
Теперь, в Петербурге, Лёлик решил непременно его разыскать.
Ах, Петербург!.. Что-то ждет его самого в Петербурге?..
Вечером трое — Плещеев, Алеша и Федик Вадковский — долго стояли у входа в театр, ждали Захарушку и Александрин.
Наконец они подошли. Александрин и Захарушка, юноша чуть восточного типа, сдержанный, как и всегда, высокий, складный, с благородной, непринужденною выправкою гвардейца, обращали на себя внимание публики.
Чудовищная пестрота в убранстве театра, такая привычная для Плещеева, ошеломила Алешу. Он возмущался вычурной пышностью огромной, в два яруса, царской ложи. С ее обеих сторон — коринфские золотые колонны; на капителях вместо акантов театральные маски. Внутри — пурпурный бархат, золото бахромы, шнуров и кистей; наверху — резной двуглавый орел и огромная, тяжелейшая золотая корона. Эта ложа всех подавляла вокруг, даже когда царской фамилии не было в зале.
Плещеев сегодня пошел на спектакль, который когда-то знал наизусть: на Капнистову Ябеду. Девятнадцать лет назад, при первой постановке, он, по желанию автора, сочинил музыку для песенки взяточников. Пьеса прошла в те годы четыре раза с феноменальным успехом, но была запрещена императором Павлом, усмотревшим в ней подрыв престижа государственной юриспруденции, а главное — оскорбление высочайшей власти, допускающей в русских судах беззаконие. Потом в первых годах нового царствования, отмеченных поначалу показным либерализмом, комедию возобновили.