— Прибыл я к вам, любезный Александр Иванович, покинув некую ассамблею, вертеп земного позорища, — доносился из прихожей в самом деле воркующий голос князя Голицына. — Морганье, ослиный хохот, хромые скрипки, вальс, минаветы, ляганье... Закурили меня табаком, забрызгали ароматами аи. И, наблюдая вокруг фютильность общего разговора, я уехал.
Князь Голицын, войдя и продолжая рассыпчато ворковать, начал креститься мелкими, дробными крестиками перед иконками в переднем углу. На нем был серый фрак с аннинской звездою и лентой, Владимир на ее, аглинского покроя теплые сапоги. Большая голова, сильно облысевшая на высоком лбу, и крупное тело посажены на короткие, тоненькие, рахитичные ножки. Лицо значительное, умное, сильно напудрено и, кажется, нарумянено, однако так тонко, что даже опытный глаз Плещеева не мог в том с твердостью убедиться. Но губки — это уже несомненно — искусно подмазаны. Несмотря на маленький рост, создавалось впечатление импозантности.
Расточительство бисером внезапно приостановилось лишь в то мгновение, когда князь увидел Плещеева. Хозяин поторопился представить его.
— Мы знакомы, — с приятностью улыбнулся Голицын — весьма-весьма отдаленные годы, во времена наших шарканий и реверансов. А это сынок ваш?.. Первенец?.. Как вас зовут?.. Лёлик?.. Ну, какой же вы Лёлик?.. Давно пора вас называть Алексеем... Сколько вам лет, Алексис?.. Только шестнадцать?.. Можно дать больше... Вы авантажный, красивый. На батюшку, увы, не похожи, но вот графиня Анна Ивановна — я очень-очень хорошо помню ее, как сейчас, в дорадоровом платье, чистую, непорочную голубицу, esprit lucide et illustre[8]... Благородная, родовитая фрейлина при дворе великой императрицы. Дай бог графинюшке царство небесное! Святая душа... — И Голицын трижды перекрестился.
Несмотря на то, что князь Алексею крайне был неприятен, такой отзыв о матушке примирил его и с рахитичными ножками и с лысеющей головой.
— Ну что же, хозяин любезный, Александр Иванович, разрешите нашей особе водворить филейные части на привычное место посиживаний здесь, в креслице, у камина...
Тем временем Плещеев мучительно вспоминал, где же он встречался с Голицыным. Что-то в лице его было в самом деле знакомое.
Не торопясь Голицын достал перламутровую табакерку, горевшую радужным спектром, и, лениво ею поигрывая, начал:
— У нас в новой России, вместо того чтобы преследовать и улавливать ныне обределую истину, которая, появившись, вдруг исчезает, как феномен, вместо того чтобы улавливать эту истину, ставшую редкостью, тушат ее. Она не совмещается с избитыми в высшем свете понятиями.
Князь выдержал паузу. Все были поражены либеральным оборотом мышления этого... этого... «гасителя», как Николай Тургенев его только что аттестовал.
— Понятие «божественный мистицизм» стало для нас родом пугала. Непостижимые мнимости, небесные знамения, предвидение, ясновидение, прорицание считаются блажью.
«Вот оно, однако, на что он намекал!..» Лёлик почувствовал себя одураченным и покраснел. Голицын сказал, что алый цвет ему, Лёлику, очень идет. Тургенев расхохотался:
— Ах, Алексис, вы еще не знаете князя! Из десяти лестных его обращений три он произносит с сочувствием, а остальные лишь... лишь для перетасовки... то есть для разносу мастей.
— Тварный дух властвует над человечеством. Мозговой пожар, зажженный восстанием Пугачева в головах нашей знати, а также простонародья, много бедных созданий сбил с панталыку. Умы закружились в некоей дьявольской карусели. Вокруг — психологическая толчея. Святой Павел Фивейский, этот осерафимленный старец, господствует над планетой Сатурном. По смерти душа человеческая проходит мытарства свои на Луне.
— Следовательно, — вполне как будто серьезно спросил Александр Иванович, — и самые звезды проникнуты этой проказой?
— Увы, некоторые миры в нашей вселенной объяты разложением страшного бунта и небесного мятежа.
— Подобно «мозговому пожару, занесенному Пугачевым в нашу психологическую толчею»? — спросил неожиданно Алексей.
Все замолчали конфузливо: злая ирония была очевидна. «Вот он всегда так, — подумал Плещеев, — молчит, молчит, ан вдруг и выпалит!»
— Точно такой же вопрос однажды задал мне государь, — ответил Голицын, и Тургенев вторично захохотал.
— Ах, Алексис, вы снова не поняли. Это у князя обычный прием: подобною фразой выручать собеседника, когда он сделает ляп.
— Н-да. Чтобы в собеседнике не заронилось даже искорки собственной ридикюльности, — мягко пояснил Голицын.
«Руки у него тоже набелены, — подумал Плещеев. — Но где же, где же я встречался с Голицыным?..»
Тургенев пригласил гостей к столу. Голицын, помолившись старательно, сел на почетное место.
— Какой изысканный ужин! — Князь замурлыкал. — Некогда, под влиянием Вольтеровой философии, был и я отчаянным гурманом, но теперь... А это, я вижу, декокт... Здесь — национальный тыковник. А тут настоящая Tintilla de la rota[9], — и Голицын нечаянно облизнулся.
И вот тогда-то Плещеев вспомнил его! При первом посещении камерфрейлины Анны Степановны в Зимнем дворце, он, четырнадцатилетний провинциал, ожидая в приемной, засмотрелся потихоньку на фривольные гравюры в скабрезной французской книге Брантома Жизнь женщин легкого поведения, юный камер-паж это увидел, подмигнул ему незаметно и — облизнулся!.. Этот паж и был Александр Николаевич Голицын!.. Запомнились его порочные, бесцветные глаза. И сейчас глаза у князя такие же.
— Вдовствующая императрица Мария Федоровна, — повествовал Голицын, — имеет Лукуллово пристрастие к лягушаткам. Выбирает зелененьких. Приготовляют для нее лишь филейчики, отбрасывая передки. В серебряной кастрюлечке красуется белое мясо задков и тешит обоняние благовонным испарением острой подливы. В Москве, желая покуртизировать чревоугодие государыни, отрыли в земле черную, огромную, холодную жабу, из тех, кого зовут Мафусаиловы веки. Но императрица от нее отказалась.
— А вам, ваше сиятельство, ни разу не доводилось эдакую жабу отведать? — опять выпалил Алексей, и Голицын на этот раз уж серьезно сказал, что точно такой же вопрос задавал ему государь. И тотчас обратился к Плещееву, помнит ли он, как они познакомились. Тот ответил, что помнит: в апартаментах Анны Степановны.
— Это было в девяносто втором. Да‑а... еще на первом плане человеческой картины моей. А кроме того, в девяносто шестом, в ноябре, меня присылала сама императрица догнать вас при выходе и передать, чтобы вы изволили прийти к камер-юнгфере Марии Саввишне Перекусихиной, не сообщая о том Анне Степановне.
Плещеев остолбенел. Неужели Голицын проник в тайну интриги с булавками? Голицын не унимался:
— И еще как-то я видел вас несколько позже, когда вы в Гатчине вместе с дочкой покойного канцлера Безбородко проходили вдвоем в Мраморный зал, оба чем-то крайне расстроенные. Я был тогда уже камер-юнкером, миниатюрным камергерским mignon, то есть мальчиком женоподобным, и только лишь начал подмечать, как les intrigues s'entament dans les cours[10]...
«Что он хочет этим сказать?.. Неужели и здесь...»
Князь Голицын опять достал табакерку и принялся медленно, словно в экстазе или с духовным восторгом, втягивать ноздрями мелкие понюшки, одну вслед за другой.
— После ужина нюхается гастрономичнее: звериному человечеству подсыпано корму в наполненный стомах, или в чрево по-нынешнему.
— Вы отыскали, ваше сиятельство, апогей носовых перевариваний табака, — вполне серьезно, в тон князю, подхватил Тургенев. Вы нюхаете живописно и упоительно. Кнастер картинно, словно художник, марает ваши персты и богато, щедро сыплется на пол. А на лице вашем просвечивается нега сознания доброго дела.
Подали кофе с ликерами.
— Charmant![11]. Ну‑с, тогда перейдем по законодательству к анекдотам, хозяином дома излюбленным. Ис-то-ри-че-ским. Хм... как бы растасовать их по единству сюжетики? S'hasardons[12].
Итак, анекдотец нумеро примо. Известно ли вам, милые, терпеливые слушатели, о рыцарских сантиментах императора Павла Петровича? Так‑с вот‑с. Еще до альянса с Нелидовой долгие годы нежнейшее чувство связывало его с Глафирой Ивановной Алымовой, фрейлиной. И даже после брака ее с некиим Ржевским Алексеем Андреевичем... Впрочем, он — не в счет. C'etait un homme mediocre — так... посредственное существо.
И, следовательно, анекдот мой не удался, получился холостой снаряд. Постараюсь исправиться.
Итак, нумеро секундо. Была без памяти влюблена в Павла Петровича фрейлина — тоже фрейлина — Мария Васильевна, дочка обер-гардеробмейстера Шкурина. У него, a propos[13] говоря, воспитывались сын побочный, а также две побочные дочки великой Екатерины и графа Орлова, Григория Григорьевича. Я вижу по лицу вашему, Александр Алексеевич, вы знаете их... Прелестная Шкурина, поняв, что для цесаревича она всего лишь балование жизни, echappee de vie[14], в девяносто шестом скрылась за стенами Смольного, а затем приняла иночество под именем смиренной сестры Паулины. На рясе продолжала носить фрейлинский вензель. Не находите ли, что нумеро секундо поучителен своей maniere touchante?[15]
Итак, анекдот нумеро терцио. Снова юная фрейлина. Видите, пока одни только фрейлины. Благороднейшая, чистая, непорочная голубица. Приглянулась она Павлу Петровичу, и он некиим заветным ключом, раздобытым Кутайсовым, отпер ночью замок в девичьей спальне ее. А ведь она была уже обручена и представлена в обществе как невеста Плещеева...
Александр Алексеевич похолодел.