— Скажите, Александр Алексеевич, не родственник ли вам Плещеев, Сергей Иванович, известный масон? Нет? Ах, да, он — Плещеев-Мешков, ветка другая. Мне спокойней рассказывать. Это все произошло в девяносто пятом году. Невеста его, прелестная фрейлина Веригина Наталья Федоровна, только что окончила Смольный. Сергей Иванович после визита Павла Петровича был, конечно, долгое время в полном отчаянии. Вы понимаете?.. Но позднее — утешился. Поелику брак его с Веригиной Натальей Федоровной счастливым во многих статьях оказался. Надеюсь, вы и тут понимаете?.. Впрочем, стоит ли о Сергее Ивановиче говорить?.. Ведь он тоже un homme mediocre. Ах, до чего я нынче бездарен! Вы будете сердиться на меня, милейший Александр Иванович. Я опозорил вашу recommandation[16]. Надеюсь, последний анекдот, нумеро кварто, принесет мне rehabilitato rehabilitation[17], говоря языком Цицерона, в ваших глазах.
Князь выпил глоточек ликера, понюхал своего душистого кнастера и, пожевав губами, продолжил:
— Значит, нумеро кварто. Пришла фантазия Павлу Петровичу выступить сватом, прикрывая свои другие грехи. Он, знаете ли, обожал эдакие transformations[18]. Захотел, например, однажды обедню служить, ему уже иерейское облачение сшили, да Безбородко отговорил. А жаль, признаться, мы куриозного спектакля лишились: был царь — стал поп. Но сие en passant[19]. Итак, он решил выдать замуж одну фаворитку свою...
Плещеев опять похолодел. Лицо стало каменным. «Неужто теперь... И при Лёлике?..» Голицын манерно отпил глоточек ликера, медленно поднял чашечку кофе, но раздумал, взял неторопливо щепоточку кнастера. И даже не взглянул на Плещеева, что сразу показалось тому подозрительным. Князь нюхать тоже раздумал, и это заставило еще более насторожиться.
— Фаворитку?.. гм... н‑да‑с... Так вот‑с... Лопухину, Анну Петровну... — От сердца мгновенно отлегло. — Препоручил он Кутайсову сосватать ее. Не с кем иным, как с прославленным ныне сановником, а в прежнее время все-таки уже вице-канцлером, графом Виктором Павловичем Кочубеем, a propos, любимым племянником светлейшего князя-канцлера Безбородко. Два сии дипломата, дядя с племянником, тайными каналами оповещенные, возможно, тем же Кутайсовым, выкинули экстравагантный кунштюк, un tour de passe-passe[20]. Граф Кочубей ночью, самым-самым спешным порядком обручился со знатной особой — Васильчиковой, Марьей Васильевной, любимой воспитанницей и родственницей — кавалерственной статс-дамы Загряжской, Натальи Кирилловны, да, да, которая осмелилась на рауте этой же Лопухиной поклониться... pardon[21]... задом. Не правда ль, сей анекдотец нумеро кварто уже занимательней?.. Павел Петрович разгневался, но оставалось ему только локти кусать. И пришлось выдать Лопухину за другого вельможу, помельче, — за князя Гагарина. Но все-таки граф Кочубей, несмотря на апогей своей блестящей фортуны, подал в отставку, уехал в Диканьку отсиживаться. До чего был умен!.. Но даже и на этом не успокоился — поторопился махнуть за рубеж. Вернулся в Россию лишь после воцарения нового императора. Вы знали об анекдоте нумеро кварто, Александр Алексеевич?.. Не знали?.. А как, по-вашему, предусмотрительно поступил Кочубей?.. Предусмотрительно?.. Ну, разумеется.
Мне ведомы все сии, а также другие комнатные обстоятельства, известно пламя любления покойного императора и сердечные его обуревания, ибо имел я в юности проницательный взгляд и острую любознательность.
Я могу еще другое нечто подобное об императоре Павле вам рассказать. — Князь выдержал продолжительную паузу. Посмотрел на Плещеева, потом на Алешу. — Стоит или не стоит?.. Нет, умолкаю, ибо словесные мои импровизации обрели калейдоскопичность, то бишь растянутость. Я вас заговорил. Вишь, каким бледненьким стал Алексис. Да и у вас, Александр Алексеевич, я вижу, глаза утомленные. Увы, иногда я меры не знаю. Светскому человечеству следует застегивать фрак, жилет или халат на все крепко пришитые пуговицы — на-глу-хо! Сей блистательный афоризм принадлежит весьма глубокомыслящему, элегантному острослову. По имени Огонь-Догановский. Вы с ним знакомы, Александр Алексеевич?.. Только чуть-чуть?.. Жаль. Он о вас очень высоко отзывался. Итак, au revoir[22]. Алексис, навещайте меня. С батюшкой, а можете и один. Увы, увы, нет чистого апофеоза в мире, везде скорби, скорби и скорби. А не находите ли вы, любезный Александр Иванович, что в профиль Алексис как две капли воды похож на покойную императрицу?.. А теперь пропустите грешную нашу утробу, стомах, по-старинному, ко вратам. Еще раз au revoir.
«Вельзевул и сорок пять дьяволов побрали бы этого князя Голицына!»
Плещеев чувствовал себя после встречи с ним мерзко.
«Голицын заставил меня припомнить самое гнусное, самое тяжкое. Кругом и около ходил со своими намеками. Неужто он проник в нашу тайну? Я наивно полагал себя в безопасности: Растопчин — за границей, Кутайсов — в поместьях, лишь изредка навещает Москву... И Лёлик, Лёлик все это слушал!.. А тут князь еще вспомнил к чему-то об Огонь-Догановском... Неужели и здесь затаилась опасность?..»
Алеша молчал о Голицыне. Он еще крепче замкнулся. Только с Федей Вадковским он был откровенным, но тоже лишь до предела. Что-то было во всех излияниях князя Голицына неспроста. На что-то он намекал, что-то сокровенное знал. Почему-то какое-то необычное для светского человека внимание уделял ему, шестнадцатилетнему отроку. Даже льстил. Александр Иванович говорит, будто все это в манере его, нечто от extravagance[23]. Может быть. Но к Голицыну он решил не ходить.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Жуковский сообщил, что в августе, 27‑го, приведет Плещеева на ординарное заседание «Арзамаса». Так пусть Александр приготовится. Как новому члену, кроме вступительной речи ему по уставу положено спеть панихидную кому-нибудь из крючков или подьячих, разыскав его в среде членов «Беседы», литературных врагов «Арзамаса».
— Арзамасская кличка твоя — «Черный ворон», точней — «Черный вран», из баллады Светлана, это уже решено.
Александр Алексеевич сел за фортепиано подбирать панихидную. Увы, состояние духа до сих пор оставалось у него после встречи с Голицыным отвратительным.
Только в тот день, когда он отправился в книжную лавку и читальню Васи Плавильщикова, удалось ему развеять скверное настроение.
Заведение Василия Алексеевича Плавильщикова помещалось у Синего моста, на Мойке, на углу Вознесенского, как раз напротив дворца бывшего Чернышевых. Какая судьба у этого дома! Сколько в жизни с ним связано!.. Нынешний император собирается Школу гвардейских прапорщиков в нем разместить...
Лавка Плавильщикова, несмотря на обширные подсобные помещения, вся завалена книгами. Хозяин отсутствовал, и его подменял молоденький сиделец Саша Смирдин, — совсем как в прежнее время, на Марсовом поле, когда вместо Крылова и Клушина в их лавке торговал Вася Плавильщиков, тогда мальчик еще. И так же, как в прежнее время, в магазине толпилось множество посетителей.
Сейчас они шумели, сцепившись в политических спорах. Какой-то пожилой полковник отбивался от поручика и двух партикулярных, ругая их либералистами, вольноплясами и еретиками. А они его обзывали гением мрака, духом косности и рутины.
— Невозможно, господин полковник, слушать болтовню стариков, порицающих всякое движенье вперед.
— Вы еще не нюхали пороху, молодой человек, у вас молоко на губах не обсохло.
— Ошибаетесь! Я прошел всю войну двенадцатого года, побывал в зарубежных кампаниях.
— А вам известны, господин полковник, военные поселения?.. Какая там жизнь? На Украине, в Бугском войске, произошел мятеж казаков. Семь полков взбунтовались. Аракчеев пушками их усмирял, весь край в крови затопили.
— Все это выдумки. А вас за клевету можно к ответу привлечь, что я и сделаю! — Взбешенный полковник ушел, хлопнув дверью.
Тем временем вернулся Плавильщиков и попросил молодых людей поскорее лавку покинуть — полковник может и в самом деле вернуться. Они послушались и поторопились уйти.
— Плохие стали дела, Александр, плохо торговля идет, — обратился Вася к Плещееву, будто они виделись только вчера.
«А Вася-то облысел за это время, растолстел, обрел импозантность, — подумал Плещеев, — проворачивает как будто большие дела».
— У меня много разного люда бывает. Я все вижу, как чудодей. Наверху — обман, клевета, пьянство, ложь, разврат, расточительство. А внизу — ропот сплошной. Матросы, солдаты изнурены непосильной черной работой, учениями, караулами, плохими харчами. Офицеры — скудостью жалованья, бессмыслицей муштры, бездействием мысли. Ученые негодуют на то, что им не позволяют учить, как совесть велит, печатать то, что полезно. Повсюду недовольные. Все элементы в брожении. Бурлит идейная жизнь, кипят страстные прения. И тут же, рядом, застой — сторонники одряхлевших обычаев, монархии и деспотизма.
Полковник в самом деле вернулся в сопровождении полицейского чина. Плавильщиков отговорился отсутствием, а Саша Смирдин с наивными глазами начал уверять, что никаких молодых людей в лавке не было — вот и касса пустая, можно проверить. Полковник был в ярости. Полицейский понял отлично, что он одурачен.
Ушли. И все трое начали тихонько хохотать — ну совсем как в былые, юные годы! Удивительную жизнедеятельность сохранил все-таки Вася, теперь Василий Алексеевич Плавильщиков!
Молодежь правду сейчас говорила. И он подтвердил, что случаи неповиновений помещикам их крепостных возрастают: за прошлый год насчитывалось двадцать пять, за нынешний уже тридцать три, и среди них затяжные. Война всех разбудила.