Тургенев начал опять увещевать барона Гернгросса, склоняя его на продажу Сергея, обещая небывалые деньги. Но ответ хозяина прозвучал весьма категорично.
— Это ваше последнее слово, барон? — Тургенев явно сердился.
— Последнее.
Вся семья Чернышевых съехалась этой весною в столице.
В парке и обширном дворце родовой мызы на Каменном острове справлялся день рождения Екатерины Ивановны Вадковской, собиравшейся все лето прожить вместе с тремя сыновьями и двумя дочерьми на этой даче брата Григория. Григорий Иванович прибыл в полном составе семейства из Тагина, чтобы месяц спустя перебраться на отдых в Ярополец около Волоколамска — во второй майорат Чернышевых.
Вадковская пригласила Жуковского и Плещеева с сыновьями. Перед самым выездом Алеша куда-то пропал и не явился на праздник.
Александр Алексеевич знал каменноостровскую дачу еще в годы раннего отрочества. Он помнил эту светлую, обставленную мебелью карельской березы гостиную с редкостным по красоте фортепиано, огромные стеклянные двери, выводящие на закругленную террасу с изящной колоннадой строгого дорического ордера. Помнил, как впервые он слышал здесь пение Анны Ивановны, тогда совсем еще молоденькой барышни. Она тогда исполняла модный изящный романс о роще и печальной луне, который казался теперь таким наивным, сентиментальным. Музыка Дубянского, кажется... Помнил сгущавшиеся сумерки и стройную фигуру Пассека в раскрытых дверях, ведущих на террасу и в сад. Помнил также охапку осенних медных листьев, золотистых, кирпичных, вперемешку с белыми георгинами рассыпавшихся по паркету.
Сейчас на этой мызе был тоже праздник цветов. Но скромный: только ландышей и сирени — лиловой и белой. По прихоти давно покойного графа Ивана Григорьевича все аллеи, дорожки, площадки были обсажены кустами персидской махровой сирени. Она разрослась с тех пор неимоверно и все затопила в саду. Царственно раскинулась по балюстраде, а потом, исподтишка, дерзким налетом ворвалась в окна первого этажа.
По другую сторону трельяжа, обвитого зеленью, расположилось общество юношей; они перебрасывались с девицами рифмами — это была какая-то замысловатая игра в «слова», нечто вроде старинного «буриме». Гости были отозваны в «кондитерскую» — полотняный шатер, где принимал хозяин мызы Григорий Иванович. Он был облачен в поварской наряд с белым колпаком на голове и ложкой за поясом. Помогала ему падкая на всякие шалости Екатерина Ивановна, младшая сестра, героиня сегодняшнего торжества, матушка Теодора Вадковского. В наряде служанки кафе она раздавала мороженое с чудесным кофе-глассе. Ах, до чего же она походила и голосом, и лицом, и манерами на Анюту!
Григорий Иванович достал из-за прилавка скрипку, сунул ее в руки Теодора Вадковского и приказал исполнять песню для танцев. Русскую плясовую подхватил невидимый оркестр крепостных, столики были мгновенно раздвинуты, приподняты полы шатра, и Александрин в паре с братом Захарушкой пошла в плясовую. К ним присоединились другие.
В самый разгар веселья в конце аллеи появилась небольшая группа новых гостей. Прикрываясь от солнца розовым гипюровым зонтиком, семенила ногами миниатюрная дама с двумя статными офицерами. Это была Екатерина Федоровна Муравьева, мать Никиты и Александра. Их покойный отец, всеми уважаемый ректор Московского университета, товарищ министра народного просвещения, писатель, друг и соратник Карамзина, был памятен, чтим во всех кругах наших столиц. Плещеев заметил, как разом вспыхнула и расцвела Александрин при встрече с Никитой.
Екатерина Федоровна, лишь только миновал ритуал поздравлений, сразу же начала возмущаться позицией русских военных правителей. Граф Михаил Семенович Воронцов, сынок прославленного дипломата, покойного Семена Романовича, русского посланника в Лондоне, отменил в своем корпусе, до сих пор стоявшем во Франции, телесные наказания. Всей нашей стране показан пример человечности, и таким способом Воронцов ввел в своем войске блистательную дисциплину. А его собираются отозвать. В то же время Аракчеев, любимец государя, насаждает всюду военные поселения. Крестьяне сжигают свои села, чтобы помешать постою военных частей, но их заставляют деревни отстраивать заново, по ранжиру. Солдаты обворовываются интендантами, мерзнут и голодают, сотнями ноги протягивают, даже ребят шестигодовалыми уже начинают обучать военному делу, а потом, десятилетними, отбирают у семей ради комплектования армии. К чему это все приведет?.. Крестьяне перебунтуются! Государь не желает того понимать.
Григорий Иванович поторопился переменить разговор — ну к чему омрачать нынешний праздник?
Молодые люди разбрелись кто куда по обширному парку.
Жуковский с Плещеевым, прохаживаясь по аллее акаций, обменивались впечатлениями об удивительном сходстве Екатерины Ивановны Вадковской с покойной сестрою ее, незабвенной Анной Ивановной... Ниной...
Пробежавший куда-то стремительно Федик Вадковский на ходу спросил у Плещеева: что же до сих пор Алексей не приходит, неужто его держат путы амура?
На тенистой уединенной дорожке встретились с Александрин. Она стояла одна, сосредоточив внимание на сорванных кистях белой сирени, разыскивая в них цветы с пятью лепестками.
— Ну что, Александрин, ты еще не нашла своего «счастья»? — ласково окликнул Плещеев.
— Нет, mon oncle, но я его обрету, обязательно обрету. Я, увы, до сих пор сумасшедшая, я вспыльчива, и в этом несчастье мое. Я не научилась даже прощенья просить. Но я себя переборю, хоть это трудно.
Неподалеку послышался голос матушки Александрин, призывавшей ее.
— Не пойду. Смотрите, mon oncle, я нашла свое «счастье»! Вот, видите, пять лепестков!
У бассейна с каскадом и мраморной статуей Гермеса сидела компания юношей, тесным кольцом окруживших Никиту. Они с горячностью опять и опять спорили на тему об Истории Карамзина. Все в восторге от его знания законов и прав, от глубокомыслия, остроумия, от таланта изображать характеры исторические.
Никита спокойно, с уверенным достоинством, возражал. Публика находится у писателя в плену его художественного дарования. Смотреть на историю как на литературное произведение — значит ее унижать.
С пылкостью отвечал старший Вадковский, Иван. Волнуясь и заикаясь, этот нескладный офицер говорил, что талант для литератора, какое бы сочинение он ни писал, необходим. Самые благородные мысли, крики раненого сердца, истекающего кровью, не дойдут до сознания миллионов читателей, если все это будет высказано вяло, сухо и неумело. Сочинения Борна, Пнина, Попугаева не переживут их создателей, несмотря на множество благородных идей, ибо их дарования ниже, чем мысли, намерения, побуждения. Их позабудут, их не будут читать, их уже перестали читать. В то же время поэзия Державина, Богдановича и нынешних — Жуковского, Батюшкова, Пушкина — переживет наше время. Российская словесность движется вперед и растет не на Борнах, не на Попугаевых и не на Пниных, а на Державиных, Крыловых, Жуковских. И на Карамзине, несомненно.
Никита хотел возразить, но спор был прекращен появлением дворецкого, созывавшего к обеду разбежавшихся по парку молодых людей.
Вечером, в сумерки, когда чуть утомленные гости разбрелись по уголкам — кто сел к ломберному столу за картишки, кто за лото, кто пристроился у торшера с альбомом или книжкой стихов, — Екатерина Ивановна взяла в руки гитару и начала тихо-тихо наигрывать.
На круглом столике карельской березы, на котором когда-то Анюта разбирала рассыпавшуюся охапку осенних листьев и георгинов, сейчас стояла низкая хрустальная ваза, заполненная ландышами, и по комнате проносились легкие веянья свежего леса. Екатерина Ивановна, обратившись к Плещееву, сказала, что она сейчас исполнит романс, который пела некогда Анюта в этой самой гостиной, когда Александр впервые посетил их дом: она хорошо помнит тот вечер.
Тихонько зазвенела гитара, и в комнате с раскрытыми окнами в сад полился чарующий голос, — этот голос заставил Жуковского и Плещеева содрогнуться — до того он напомнил голос Анюты, когда она исполняла тот же романс.
Безмолвною тоскою сильней теснится дух.
Приди ж грустить со мною, луна, печальных друг, —
задумчиво пела Екатерина Ивановна; слушатели завороженно молчали. Плещееву вдруг показалось, что ему опять четырнадцать лет и он впервые слушает пение Анны Ивановны, а Пассек тут же стоит, прислонившись к колонне, скрестив на груди руки, устремив в неведомую даль суровый, непроницаемый взгляд.
Жуковский что-то быстро записывал. Плещеев взглянул. То были стихи, рожденные воспоминаниями об Анне Ивановне:
Минувших дней очарованье,
Зачем опять воскресло ты?
Кто разбудил воспоминанья
И замолчавшие мечты?..
Плещеев подошел к фортепиано и, наиграв мелодию, которая, как ему показалось, пролетала в это мгновение в сумерках комнаты, торопливо ее записал на клочке нотной бумаги. Потом передал его Екатерине Ивановне, взял старую, побуревшую от времени гитару... вместе вполголоса они начали дуэтом напевать новую песню, рожденную памятью о той, кого сейчас уже не было с ними.
...Душе блеснул знакомый взор;
И зримо ей в минуту стало
Незримое с давнишних пор.
Жуковский продолжал писать. И передавал другу новые строфы.
Сгущались потемки, еле слышно звучала гитара; два приглушенных голоса пели песнь о вечной любви.
Все бросили карты, отложили альбомы и слушали.
У двери стоял Алексей. Когда романс был окончен и все продолжали молчать, он робко подошел к Екатерине Ивановне, тихонько поздравил ее, поцеловал ее руку.
— Ты не мог раньше прийти? — гневным шепотом спросил его отец.
— Простите, батюшка, нет... Я не мог... видит бог... Вот, взгляните.
И он подал Плещееву сложенный лист бумаги. Тот прочел, побледнел. Передал листок Жуковскому. Жуковский вмиг встрепенулся: