Судьба Плещеевых — страница 5 из 106

— Анюта! — воскликнул Александр. — Быть может, и Пассека освободят?..

— Освободят, и Каховского освободят, — сказал Долгорукий. — Наш пансионский товарищ, я видел их имена в списке у Пьера Волконского; Пьер, наш пансионский товарищ, был адъютантом у цесаревича, теперь еще выше взлетит. Волконский мне рассказал, что с Англией мир заключается. В Лондон уже отправлен курьер. А кстати: Пьер Волконский — ты знаешь? — если и не был в числе заговорщиков, то знал досконально о делах всей конспирации.

— Так же, как и начальник его, молодой император?

— Сие неизвестно. Но император — военный прежде всего. И поэтому развод так-таки состоялся сегодня. В назначенный час, минута в минуту. Сие уже заведено в Российской империи раз навсегда: так было, так есть, так и будет. Молодой император появился на плац-параде, бледный, трепещущий, опираясь на руки убийц отца. Ах, да! анекдот — его друг Аракчеев сегодня прибыл в столицу! Вчера, оказывается, караул у заставы в город его не впустил. Это граф Пален предусмотрительно распорядился. Иначе крышка была бы всему нашему делу. Однако простите, мне надо домой. Отдохнуть. Ведь скоро снова к полку возвращаться.


IV

В эту ночь Плещееву не спалось. Докучные мысли его обступали. Он ворочался, метался в постели, ловил отсветы ночника, прыгавшие на потолке, — вспоминались призрачные тени в опочивальне царя.

Трагическую кончину императора Павла он принимал как явление закономерное, которое следовало давно ожидать. Уж слишком многих в народе, но главное — при дворе он восстановил против себя. Обидел и обозлил. У Александра поднималось злорадное чувство внутреннего торжества, чувство удовлетворенного мщения. Мщения за попранную честь Анны Ивановны, за поруганную мечту его самого, за поломанную любовь ранней юности, за отнятое императором счастье. Жестокость царя, его деспотия, неуравновешенность и торопливость, «скорость власти одного», по любимой его поговорке, в сочетании с высокой культурой, начитанностью, эстетическим вкусом, умом, — все тонуло в чудовищном хаосе действий, самых противоречивых. Многим казалось, что он — душевнобольной. Но это не так. Быстрота его мысли, потребность в постоянной смене идей, впечатлений приводили к буйственной неуравновешенности и, главное, к переменам симпатий и планов.

Тени на потолке раздражали, принимали порою уродливые, фантастические очертания...

Вот народ говорит: все цари одинаковы, и не все ли равно, перед кем спину гнуть да под шпицрутены подставлять. Вспомнился рядовой Григорий Иванов: «Что ни поп, то и батька...»

Александр рывком поднялся с постели, надел архалук, залпом выпил подряд два лафитника коньяка, стоявшего на этажерке, и бросился в глубокое кресло. Мысли беспорядочною толпой одолевали и бередили воображение.

«Да-а... Трудно сейчас угадать, каков будет новый наш император. Очень он многолик. Обладая пригоженькой физиономией, в детстве уже стремился «пленять». Хамелеон с чарующей, вечно печальной улыбкой. По воспитанию Лагарпа он — якобинец, трехцветные кокарды носил, вспоминается, как Марсельезу любил напевать, вернее, мурлыкать. Сейчас Лагарпа опять в Россию к себе вызывает. Либерализмом будет кокетничать. Но по существу — сын своего отца, сын Павла Первого. Гатчинец, влюбленный в муштру и военщину. Недаром Аракчеев его первый друг. Во вкусах к изящным искусствам — мечтатель, легко проливающий слезы. Не верю, не верю ни единой слезинке, ни обморокам около тела отца. Не верю, что вступает на трон по необходимости, а царствовать будто не хочет.

Но главное, главное — он ведь заранее знал, что в ту ночь Павел Петрович будет убит. О-о!.. Цесаревич хорошо изучил характер отца, не мог не понимать, что никогда, ни при каких обстоятельствах, ни под угрозою смерти, ни под пытками, Павел Петрович не согласится на отречение. И даже на ограничение власти. Сын понимал, что иначе, чем цареубийством, все это дело не может закончиться. Но — хамелеон! Хамелеон сделал вид, что верит обещаниям графа Палена, заведомо зная, что тот — пройдоха и авантюрист. По правую руку у молодого царя стоят: Лагарп, Новосильцев и Строганов, а по левую руку — всегда и везде Аракчеев. Настоящего его лица сейчас не знает никто».

Нет, не заснуть. Александр порывисто встал, запалил от ночника жирандоли и, держа их в руке, потихоньку вышел в гостиную.

В окна взглянул. Все, как и прежде, тонуло во мраке. Взял из угла виолончель, подстроил и провел смычком по нескольким струнам. Послышался острый, болезненный звук, дребезжащий и скорбный. Но Плещеев тотчас выровнял это звучание, и полилась нежная, печальная кантилена.

«Ради чего, в конце концов, ну ради чего предпринята страшная затея цареубийства?.. Не один, так другой... что ни поп, то и батька...»


В гостиную тихонько вошла Анна Ивановна, неслышно приблизилась к мужу и прижалась щекой к иссиня-черным курчавым волосам.

— Ты не можешь заснуть, Александр?.. Мне тоже не спится. Тяжкое бремя прошедших мучений и катастроф всколыхнулось в душе. Но вместо радости я на лице твоем вижу страдание. Может быть, ты недоволен свершившимся?.. Тебя охватили сомнения?.. угрызения совести?..

— Нет, какие там угрызения?.. Я размышляю: целесообразно ли было цареубийство?

— Ты же сам говорил: это покажет нам будущее.

— Да. Полагаю. Надеюсь. Пользы большой, ощутимой вчерашняя ночь нашей стране, конечно, не принесет. Что же касается моей совести, то... один вопрос высшей морали и верно надо решить. Прав ли я был, я, Александр Плещеев, оказавшись соучастником цареубийства?

— Конечно, прав, Александр. Во-первых, ты мстил. О-о, нам с тобой было за что отомстить! Во-вторых, ты выполнял долг гражданина. Вспомни, как в деревне мечтал ты и говорил, что давно назрела пора свершить революцию. Ибо, в конечном счете, какая бы она ни была...

— Прости, Анюта, прости, я тебя перебью. Что за слово ты сейчас произнесла? Свершить ре-во-лю-ци‑ю?.. Так? Значит, дворцовый переворот, в котором я случайно участвовал, ты принимаешь как революцию?

— Конечно. Вы сделали благородное дело.

— А знаешь ли ты, что именно кроется за словом высоким: ре-во-лю-ци‑я? Я много, очень много о том размышлял. Но пока мне многое еще непонятно. Быть может, пойму. Или другие поймут, но не скоро. Однако я знаю: революция — никак не дворцовый переворот. Дворцовый переворот, увы, ведет лишь к переходу власти от одного узурпатора к новому.

— Но ведь вот этого-то как раз и добивались все заговорщики.

— Да, сплошь аристократы и карьеристы, такие, как Беннигсен, Зубовы, Палены. Они окружили себя единомышленниками из высшего общества — из дворян. Пренебрегли и разночинцами, и крестьянами, и работным, и служащим людом.

— Ах, Александр, среди них нету таких, кто примкнул бы... Где их найти?

— Помимо того, — не отвечая, продолжал в запальчивости Александр, — у революционеров бывает программа. Или же декларация. Конституция, ежели хочешь. У нас ее нет. Вот, видишь теперь, как нам всем далеко до революции?

— Ну, допустим, ты прав и ты не революционер. Какою же кличкою тогда тебя окрестить?

— Не знаю. Мечтатель. Вольнодумец, быть может... Но в этом, пожалуй, только история сумеет в будущем разобраться. Думаю, что и я в конце концов разберусь. А знаешь, Анюта, что сейчас звучит в душе у меня? Строфа мечтателя-вольнодумца, вроде меня, но... «светловодителя»! — Пассека. Сочиненная в сырых, затхлых стенах крепости Дюнамюнде.

Ликуй, о вольность, дщерь природы!

Народ разрушил власть царя,

Воздвиг нетленный храм свободы

На месте злобы алтаря...

А как охранить нетленность этого храма — это уже наша забота, нас, вольнодумцев. Мечтателей. И сынов наших, будущих ре-во-лю-цио-не-ров.


КНИГА ПЕРВАЯ«ДРУГ ЖУКОВСКИЙ. БРАТ РОДНОЙ»


ГЛАВА ПЕРВАЯ


На рисованных акварелью и тушью программках было начертано: «Пловец. Новый романс. Слова Галочки, музыка Собачки. Споют и сыграют сочинители оного». «Инструментальное трио на народные темы»... «Ария Нины»...

Плещеев пересматривал программки концерта в Черни́ и залюбовался виньетками, рисованными его дочерьми и мальчуганами... Усмехнулся...

До чего же за одиннадцать лет все изменилось вокруг! Повсюду жантильность. Идиллия. После кошмаров прежнего царствования все стараются стряхнуть их и позабыть, а дьявольностям и бредовой чехарде уготовлено укромное место только в балладах. Благородные суровые чувствия классики заменены сентиментально-романтическою слащавостью и даже сусальностью. А ежели вокруг себя посмотреть?.. Карнизы, занавесочки и жардиньерочки... Новая мебель! Вместо прежней строгости вкуса — красное дерево разукрашено бронзовыми золочеными инкрустациями, крылатыми сфинксами, львами, — стиль, наименованный ныне «ампир», введенный в честь империи Наполеона. Увы, это все — мода... То есть рабское подражание установленным штампам, стандартам, трафаретному «тону», заданному где-то на Западе, какими-то неведомыми пронырами и пресмыкателями. Бррр... И в одежде особенно. Короткие екатерининские шелковые штанишки («исподники»), туфли, чулки заменены теперь длинными, так называемыми «панталонами», при этом со строго предписанной длиною и шириною. А попробуй сшить их короче хоть на один лишь вершок — и в обществе прослывешь смешным и отсталым. Скажут: ведь уже 1812 год!

Мо-да! Мода!.. повсюду властвует мода!.. Ф‑у, пошлость какая... Все покорила, все затопила. Стадные вкусы довлеют нам, но увы, толпа есть толпа, справедливей сказать — великосветская чернь. Косное скопище тупых и слепых подражателей. Вот и сам он, Плещеев, такой же. Пе-ре-им-чи-вый, с деликатностью выражаясь. Ничего не поделаешь, на рожон не попрешь: «С волками жить...», а точнее, пожалуй: «С обезьянами поведешься...»

Александр Алексеевич, взойдя на эстраду, откинул легким, привычным движением фалды темно-синего с золотыми пуговками наимоднейшего фрака и, подтянув элегантные панталоны, опустился на тумбочку у фортепиано. Сжимая в дрожащей руке свернутые трубочкой ноты, к инструменту подошел Жуковский.