Весь год, всю весну юные офицеры, а также воспитанники пансионов, университета с напряженным вниманием следили за ходом тревожных событий в Германии. По всей стране давно уж немецкое население волновалось. Студенты соединялись в особые корпорации — «буршеншафты», главным образом после того, как русский дипломат Александр Скарлатович Стурдза, по поручению нашего государя, на Аахенском конгрессе подал записку о коренной реформе германских университетов. Он называл их рассадниками атеизма и революционной заразы.
Не только студенчество, весь германский народ дорожит и гордится свободою своих университетов, неприкосновенностью их средневековых привилегий. Стурдза и вместе с ним Коцебу посягнули на них — в печати поддерживал Стурдзу писатель и драматург Август Коцебу. Его книгу История государства немецкого год назад студенческий «буршеншафт» торжественно сжег на традиционном празднике в прославленном Вартбургском замке. В этом замке еще в тринадцатом веке происходили состязания миннезингеров, а в шестнадцатом прятался от преследований Лютер, отлученный от католической церкви. Коцебу был нашим агентом в Священном Союзе, числясь командированным из России, редактором грязных реакционных журналов. Уроженец славного Веймара, он шести лет начал писать стихи и комедии. Как юный актер, играл женские роли, участвуя в спектаклях вместе с Гёте и Клингером, который с ним потом путешествовал пешком по Германии. Получил прекрасное образование. На протяжении всей жизни имел во всех странах и городах сногсшибательный успех. Жил в Петербурге, в Тобольске, Ревеле, Вене, всюду проникал во все слои общества. С 1815 года стал членом-корреспондентом Российской императорской Академии наук.
Его драма Ненависть к людям и раскаяние с триумфом прошла по многим театрам Европы. При всей сценичности, внешней эффектности, при умении создавать благодарные роли артистам вся его драматургия проникнута пошлостью, а это страшнее всего. Ибо ничто, увы, не имеет у публики такого успеха, как пошлость. Но Коцебу наводнил всю Европу своей драматургией низкопробного вкуса. Шлегель называл его «позор немецкого театра».
И такою посредственностью написано двести одиннадцать пьес, напечатано сто тридцать, как подсчитал Саша, а теперь уважаемый книгоиздатель и наследник Плавильщикова Александр Филиппович Смирдин. Кроме того, писал Коцебу романы, рассказы, стихи, памфлеты, статьи, переводы. Переводил на немецкий даже Державина. Редактировал бесчисленные журналы, газеты. И все, все было рассчитано на дешевый успех. По духу Коцебу был всегда авантюристом.
Весною весь Петербург взволновался сенсационным известием: Коцебу в Мангейме убит каким-то студентом будто бы за шпионаж в пользу русского императора. Это известие принес Алексею и Лизе ее двоюродный брат Николай.
— Откуда ты знаешь?
— Гуляющий народ о Коцебу на Невском меж собою судачит.
Алексей поторопился домой.
В обширном кабинете отца собралось громадное общество. Кюхельбекер, несмотря на позднее время, привел трех братьев Алеши и Соболевского. С папкой в руках, в кресле у горящего камина сидел, сильно возбужденный и, видимо, больной, Вася Плавильщиков, с белыми и красными пятнами на щеках.
— Карлу Фридриху Занду, студенту Иенского университета, убившему Коцебу, сейчас года двадцать три или четыре, он уже не желторотый птенец. Им совершено убийство сознательно, — говорил Кюхельбекер, длинными ногами меряя комнату.
В кабинет вошли Лунин и Пушкин.
— А правда ли, — спросили у них, — что Занд убил Коцебу в собственной его же квартире?
— Нет, не убил! — резко выкрикнул Лунин. — Занд зарезал его. Кинжалом! Вот наподобие этого! — и Лунин выдернул из ножен висевший над диваном кинжал Ламбро Качони.
Лезвие сверкнуло при отсвете каминного огня ярко-багряным лучом. Что это?.. Всем показалось, что кровь полилась по клинку... Но старинная дамасская сталь опять засияла блестящею голубизной.
— Дай сюда, дай сюда! — потянулся Пушкин и почти насильно вырвал кинжал. — До чего же красив!.. — шепнул восхищенно. Круто загнуто жало, золотая насечка, неведомое изречение на арабском языке и глубокий синий отлив...
Пушкин щелкнул слегка своим длинным ногтем по клинку — сталь слабо зазвенела, завороженно, зловеще...
— Как будто Вулкан, бог огня, бог кузнецов, ковал его в кратере в одиночестве, втайне на своем острове Лемнос...
— Н-да-а-а... перед таким кинжалищем никакому Коцебе не устоять, — сказал кто-то из мальчиков.
— А что же Стурдза?.. Ведь от него сыр-бор загорелся.
— Стурдза удрал из Аахена незамедлительно в Дрезден, там граф Бухгольц, студент из Вестфалии, вызвал его на дуэль. Но он, разумеется, струсил, уклонился от драки и поторопился улепетнуть из Германии к нам — лизать пятки у венценосного.
— Ничтожество!
Пушкин вскочил и, держа кинжал в простертой руке, произнес с дерзким задором:
Холоп венчанного солдата,
Благодари свою судьбу:
Ты стоишь лавров Герострата
Иль смерти немца Коцебу...
Выдержав паузу, он припечатал Стурдзу крепким русским словом и, взмахнув рукою, наотмашь бросил кинжал на паркет. Клинок впился в твердое дерево и закачался, снова поблескивая кровью при отсвете каминного пламени...
— Знаменательно, — сказал задумчиво Лунин, — одиннадцатого марта по старому стилю был убит Коцебу, а восемнадцать лет назад одиннадцатого марта был убит в Михайловском замке император Павел Петрович. Иды марта...
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Как-то, по просьбе Тургенева, Плещеев читал все тот же фарс Адвокат Пателен в аристократическом салоне графа Лаваля на Аглинской набережной. Он и прежде бывал в этом роскошном дворце и любовался затейливой лестницей, что извивается вверх налево, направо и завершается на втором этаже круглым балконом, прилепившимся, как галерея, к круглым стенам со множеством дверей.
Публика сегодня собралась на редкость трудная: холодная мертвая... Всегда во время выступлений внимание Плещеева собиралось, подтягивалось, мысли напрягались, зрение обострялось. Он замечал любую мелочь, часто ненужную: прическу, покрой воротника, выражение губ, глаз, бровей. Вот, например, сегодня — сколько вокруг орденов!.. Ордена, регалии, ленты порою сплошь покрывают всю грудь. Ордена на цепях, в петлицах, на шеях... многообразные формы крестов, звезд или мечей. Русские, иноземные. Вон бургундское Золотое руно, польский Белый орел, прусский Черный орел, Лебедь и рядом аглинский орден Подвязки. Ордена с коронами и без корон, осыпанные бриллиантами, алмазами и рубинами. В глазах даже рябит. Женщины блистают диадемами, изощренно перевитыми вензелями, бесценными ривьерами, панделоками, бутоньерками и колье или наборами из парчи, шитыми золотом, жемчугом.
Но как трудно сегодня приходится!
Плещеев любил единоборство со зрителем, когда словно отвоевываешь каждый квадрат на шахматной доске, каждую пядь земли на поле сражения. Глядя в зрительный зал, он наблюдал, как один, затем другой чинный слушатель постепенно сдается, маска чопорности исчезает, и вместо предубеждения на лице появляется выражение снисходительного поощрения, вслед за этим — доверия и, наконец, — уважения.
Сейчас большинство уже завоевано. Вон с барственною вальяжностью в кресле откинулся государственный канцлер, министр внутренних дел, граф Виктор Павлович Кочубей, любимый племянник Безбородко. Сегодня из бесчисленных своих орденов надел только звезду Владимира при черно-красной ленте через плечо. Улыбается снисходительно. Узнает ли он в Плещееве юного юнкера Коллегии иностранных дел в давнее-давнее время?.. помнит ли об их кратковременных встречах у дядюшки?.. Вряд ли... Ага, засмеялся!.. Его можно считать завоеванным.
Неподалеку, рядом с дочкой хозяев, — жених ее, князь Трубецкой. Помолвка объявлена, назначена свадьба. Высокий, красивый гвардеец, как все говорят, убежденный либералист, вольнодумец... Смеется от чистого сердца.
Поблизости представительный гвардейский полковник, флигель-адъютант в мундире Конного полка... Кто бы это был?.. Уж не командир ли, главный начальник Алеши, Алексей Федорович Орлов, брат Михаила, арзамасца?.. Михаил теперь в Киеве, вроде как в ссылке. Оба воспитывались в пансионе аббата Николь. Этот красив, хоть и лыс, с братом одной породы. Адвокатом Пателеном явно доволен. Громко, по-армейски, хохочет. Неужели он солдафон?
Рядом с ним, наподобие каменной маски, застыла старая дама со следами былой красоты, с холодным взглядом серо-зеленых водянистых глаз, — точно такие глаза были у Ольги Александровны Жеребцовой. Но «Медуза» в Париже сейчас. Ох, как трудно с этой... старухой! Удивительно красивы линии ее шеи и плеч. Оголены, густо обвиты жемчужными нитями, но декольте, несмотря на возраст, ничуть не шокирует. Да, эту придется еще завоевывать.
Вблизи, резко выделяясь в толпе, прислонившись к колонне, руки скрестив на груди, стоит худой лейб-гусар с голым черепом, словно из мрамора, с неподвижным, бледным, восковым лицом, тонкими губами и с печатью какой-то отрешенности в серых печальных глазах. Ах, да, он — Чаадаев, гусар-философ, известный повсюду. Ну, этот не улыбнется, хотя в чертах его можно прочесть и внимание, и одобрение средневековому народному фарсу, и даже сочувствие неприхотливому юмору. Все понимает. Умен. Недаром Пушкин с ним дружит.
Тут же, поблизости, с изящною бесцеремонностью развалился на стуле юноша, светлый блондин, мальчик почти. Точеное лицо редкостной красоты — словно пастелью написано. Одет по моде наиновейшей. Ломая традиции великосветского общества, вставил в петлицу бутон оранжерейной розы. Явно скучает. Или делает вид, будто скучает. Зевнул. Потянулся к низенькой этажерке, взял огромную газету-журнал La nouvelle revue francaise[24] и начал нахально читать. Перелистывает. Негодяй.
Зло взяло Плещеева. Со скрытым раздражением он начал читать только ради этих двоих — ради старой дамы с жемчужными нитями и паршивца с фарфоровой кожей. Перестали существовать все остальные. Что ему до успеха? Что до Лёлика, беспредельно взволнованного? Что до черноглазого прапорщика рядом — «ишь как он всею душой отдается моему Адвокату...». Ах, да, это Руфин Дорохов, сын прославленного генерала, партизана-героя, ныне покойного, недавний воспитанник Пажеского корпуса. Он себя уже зарекомендовал как заядлый шалун и повеса.