.
— Я думаю, князь, — сказал Алексей, — в знак того, что в медицине святой Христофор съел собаку.
— Весьма остроумно! — Повязанное по-бабьи лицо князя Голицына было жалко и смехотворно. — Христофор съел собаку, а я за весь день — одну просфору. А чем я хуже собаки? Нынче пятница, значит, пост, в пятницу Христос претерпел оплевание. — Голицын вздохнул и приподнялся. — Итак, нынче во время поста и молитвы, на апогее самобичевания, духовного, разумеется, кровь из тела прилила ко лбу. В жару и корчах схватил я не помню какой уже крест и возложил на темя. И чудо! — облегчение наступило, однако в голове все еще bourdonnement[28], и междуусобица — discorde interieure[29] — то есть спазмы. Ох!.. Вы пощупайте, Александр Алексеевич, не правда ль, затверделая окреплость блуждает у меня в брыжечных железах? Нет, лучше вы пощупайте, Алексис.
Не без брезгливости ткнул Алексей раза два в брюхо князя Голицына. Нет, никакого желвака не нашел.
— Нету?.. Ну, значит, это вы, Алексис, его рассосали, подобно святому целителю Христофору. И мне уже легче. Сняло, как рукой. Слава те, бессеребреник Евдикий, раздетый, власяничник пещерный. А вы не thaumaturge[30], Алексис?.. Вы, может, сами не знаете, что обладаете магнетическим даром?.. О, надо подвергнуть вас научному и духовному испытанию.
Князь спустил ноги со своего лежака и достал табакерку. Вид его был и верно уже поздоровевший.
— Признаться вам, Алексис, я имею врожденную склонность ко всему необычному. Ибо возлюбил всегда quelque chose peu ordinaire[31], все, что возвышает душу над повседневностью. Вам это понятно, Алексис?.. Нет? — Князь понюхал и пересел в низкое креслице. — Попытаюсь объяснить на примере. A propos, вам очень к лицу ваш новый мундир... Ах, я и не поздравил вас! Поздравляю... Подарок за мной.
Итак, был я в юности в делах веры младенцем. Более — эпикурейцем и вольтерианцем. Страсть, самая лютая, глубоко гнездилась в крови моей. En un mot[32], ветродуй свистал на чердаке. Личико беленько, разума маленько. Без изъятия — etourderie[33]. И это всем было известно.
Вдруг государь вызывает меня и просит быть прокурором Синода. «Sacre dieu!..[34] — думаю. — Какой я прокурор синодальный? Ведь я же ничему не верю!..» Но друга детства, императора юного, надобно вызволять. И вот я, получив назначение, в пасмурный день направляюсь на Васильевский остров, в Святейший Синод. В полупотемках вхожу в закоптелую готическую храмину — тленом смердит. Как в римских катакомбах. Вижу, восседает весь черный синклит, то есть синодский декор, вижу белые бороды, постные хари, посреди — подобие византийского трона. Мрачный вид сей присутственной каморы, живые мертвецы в монашеских рясах навеяли на меня грусть могильную. Сейчас причт вот-вот будет отпевать меня заживо.
Креплюсь, стараюсь быть важным, степенным, как преподобный диакон Родопиан, пустынножитель железноборовский. Приступаю к слушанью дел. Читаются процессы о всяческих прелюбодеяниях. Все сие могло бы служить богатой канвою для самой соблазнительной хроники. Пресвятая Хариесса власатая! Но то, что я вам говорю, это все общеизвестно.
А моей доминантой было в то время предрасположение к саркастической насмешке. Неверственный осьмнадцатый век, деизм — признак людей высшего ранга и хорошего тона — были моей рациональною принадлежностью. Н‑да‑с, религиозный индифферентизм составлял все мое верование. И это тоже известно.
«Когда же, наконец, он о делах моих заговорит?» — подумал Плещеев.
— И вот с тех пор, — продолжил Голицын, — стал я министром. И пошли завидки на чужие пожитки. Envie[35]. Как это, дескать, мол, так?.. Что за птица Голицын? Неполный еще генерал, всего тайный советник, младший по чину сравнительно с митрополитами, а поставлен выше митрополита. Председатель влиятельнейшего Библейского общества. Яко патриарх, окружен Александр Голицын высшими иерархами. Слепотствующий министр допущает масонов и вольтерьянцев, раскольников и библианцев. Книги печатает наподобие книжицы Вопль жены, облеченной в сияние солнца. Проповедует новое духовное царство, новый Иерусалим, новые тайны, новую церковь, новую святость и новую, истинную любовь. Вот она, моя склонность ко всему необычному! Quelque chose peu ordinaire. Об этом знает и государь и все остальные. И даже довольны.
Князь Голицын давно забыл и о спазмах «во внутренностях утробы» своей и о bourdonnement в голове. Он сейчас вдохновился и обрел остроумие мудреца. Талантливую красноречивость! Становилось понятным, отчего столько лет бессменно и твердо он остается одной из самых приближенных к трону персон.
Давно Плещеев бросил надежды, что князь когда-нибудь все-таки заговорит о его деле.
Улыбчивый кот камердинер доложил, что прибыла духовная сестра во Христе Екатерина Филипповна с духовным братцем Аникитой Федоровичем. Князь встрепенулся, приказал немедля зажечь все свечи в притворе — ведь это Татаринова! «богородица»! — и спешно сменил халат на фрак со звездою.
В блистании сотни зажженных огней у икон вошла женщина в расцвете пышной красоты. Князь в экзальтации приложился к ее ручке, ко лбу, к губам.
Ее открытое белое платье, голые руки, обнаженная грудь, русые волосы, заплетенные в косы и уложенные вокруг головы, — все было сплошь опутано бесчисленными ниточками мелкого бисера, среди которого искрами блестели крупные бриллианты. Создавалось впечатление жемчужного оклада на образе.
— Богородица!.. богородица бахчисарайская! — восхищенно восклицал Голицын. — Благодатное небо! О таких говорят — красней красного солнышка, ясней ясного месяца! Доподлинно жена, облеченная в солнце. Mille mercies pour votre arrivee![36] Благослови меня, недостойного, елееточивая дщерь!
Красота Татариновой подчеркивалась невзрачностью ее спутника, маленького, пухловатого, рябоватого, лысоватого евнуха Никитушки с грязным носом от нюхательного табака.
Пришла сестра по духовному братству принести князю признательность за августейше пожалованную ей ежегодную пенсию в десять тысяч рублей, а Никитушка — за чин коллежского регистратора. На аудиенции государь принял ее благосклонно, в беседе сообщил самые сердечные чувствования и многое другое... Августейший так удостоверился в правоте ее верования, в непорочности жизни, в подлинности пророчеств, что возлюбил ее в боге. Она объяснила царю, что ее дар ясновидения и экзальтации, а также кружение тела служит к умиротворению строптивой природы.
Тем временем ленивый кот камердинер выдвинул из стены потайной ларец с двумя полками и стоячком, заставленными сластями и винами. Бокалы были налиты до краев, провозглашено несколько тостов в честь высочайших награждений. Награждений настоящих и будущих! Голицын посмотрел в этот момент многозначительно на Плещеева, и тот понял, что тост относится косвенно и к нему. Утешайся, мол, жди и терпи.
«Богородица» тоже вкушала вино, ибо оказалась принципиальной противницей запрещения пития, потребления табака, вступления в брак, всякого насильственного сектантского умерщвления плоти.
На вопрос, как здоровье, князь ответил:
— Плохо, плохо, ma sante va mal[37], да простит недостойный ропот мой святая мученица, терпеливая Хрисия-пророчица, а с нею двадцать мучениц шухтоломских, за веру праведную пострадавших. Сокрушается, madame, дух мой при виде тьмы неверия, нас окружающего. Мы видим самовольство повсюду, подрыв всех основ, непокорение власти. Видим крамолы, бунты, кровь, слезы, реками текущие. Все это видим мы здесь, на земле. А там, в вечности?.. Там уготавливается нам червь неусыпающий, огонь неугасимый, плач и скрежет зубовный. Сатана стареет, мадам, ухищрения его становятся с каждым годом опаснее, ибо растет его опыт. Сеет на земле вольнодумство, неверие, ереси: сперва сеял сам во образе змия, а теперь через подобных ему рабов своих и служителей, одесную нас проживающих. Черная толща. Воинство демонов и оборотней, их тысячи тысяч и миллионов.
Потом Голицын расспрашивал, как проистекают святые кружения, как произвещает сестрица Лукерья, как здоровье почтенной наставницы Веры Сидоровны? Разговаривали по-французски, ибо «богородица» оказалась типичной дамой высшего света, с манерами аристократки и изысканным парижским произношением. Не удивительно: ее матушка, в девичестве баронесса фон Мальтиц, длительное время была воспитательницей дочки самого государя, а батюшка происходил из старинного рода графов Буксгевденов. С мужем, полковником и статским советником, «богородица» разошлась из-за несходства характеров.
Потом князь удалился с Екатериной Филипповной за арку придела и, прохаживаясь с нею, стал о чем-то шептаться, препоручив Плещеевым братца Никитушку, композитора, штатного учителя музыки в Кадетском корпусе.
На вопрос, что же он сочиняет, Никитушка отвечал фактической справкой, похоже, заученной наизусть:
— Вальсы́ для радения, — он сделал ударение на «ы» и хлюпнул носом. — Святое круговращение воспринято от царя иудейского, баловня счастья Давида, от боговдохновенных плясок его вокруг ковчега Иеговы. При кружении возникает экзальтация чувств, засим накатывает дух святой, и возгорается пророческий дар. Сладчайшая музыка для круговращения — пение духовных вальсо́в. Вот на вальсы́ я и перекладаю: «Дай нам, господи, Иисуса Христа» или же «Царство ты, царство».
— Вы и кадет учите слагать подобные «вальсы́»? — спросил чуть раздраженно Алексей.
— Учить? А чего их учить? Музыке учить разве надобно? Коли у кого талант, так сядет к фисгармониуму и сам враз заиграет. Особливо марши́.