— Но ведь вы же учитель. Чему же учите в корпусе?
— Геликону.
— Геликон, насколько мне ведомо, посвященная музам гора. В Греции. С источником Гиппокреной. Не так ли, батюшка?
— Справедливо, — подтвердил Плещеев. — На Геликоне из скалы, по которой Пегас ударил копытом, бьет священный ключ вдохновения. Но есть еще духовой инструмент геликон — в военном оркестре, самый большой, эдакая разляпистая медная труба... ее на плечо надевают.
— Во-во-во! — подхватил оживившийся коллежский регистратор Никитушка. — Тут перво-наперво ты изловчись голову в загиб трубы просунуть, а потом правую руку, и геликон тогда на левом плече утвердится. Это — первый урок и последний. С геликоном марши́ удобней встоячку играть или верхом на коне. Знай себе дуй, как тебе генерал-бас указал, одну ноту, скажем — цис, и жди своего череда. Только считай. Настанет черед — снова дуй тот же цис либо дис, а других нот и нет в его партии.
— А в пассажах геликон участия не принимает?
— Нет, в пассажах мы не играем. В пассажах торгуют, гуляют. Там музыки еще не завели. А не мешало бы.
— Собрались, — послышался из-за арки мелодичный голос Татариновой, — собрались в одном доме княгиня Анна Сергеевна Голицына, полустаруха Крюденерша, графиня Гашет. Нечаянно заезжаю и вижу: Голицына охает, графиня Гашет катается кубарем по полу. Всем я дала пилюли Леруа и мазь оподельдок.
— Проблематическое существо сия графиня Гашет, — ворковал Голицын. — Княгиня говорит, что она diablesse[38], а государь считает — шпион.
Вскоре тут же беседа «богородицы» с князем закончилась. Он проводил гостей по лестнице до первой площадки. Затем, вернувшись, сам погасил парадное освещение свечечек, велел убрать все лакомства в стоячок.
— Нонче пятница, и даже помыслить о постном съестном уже грех. Собаку, кошку, лошадь кормить не положено — пусть тоже постятся. А вдобавок болесть стомаха моего не дозволяет. Мамон мой сам собою извергает всякую яству. И не хочет дразнить себя сладостями. И без того всюду соблазн. Истуканы, болваны, статуи в садах непотребные, в наготе, прельщающей очеса. Гульбища, песни, трагедии, комедии, музыка — всё козни нечистого, всё для соблазна.
Затем князь достал новую табакерку, отливавшую радужным спектром, спросил:
— Ну как?.. Как понравилась вам сия великосветская духовная моя клиентура?.. Мои пуритане? Что скажете, Алексис?.. Вы довольны вассалами по моему министерству духовных дел?..
— И народного про-све-ще-ни-я? — не без яду подчеркнул Алексей. Ежели я пробыл бы в таком обтчестве день, ваше сиятельство, то мой стомах, или мамон, как вы выражаетесь, князь, сразу вывернулся бы наизнанку. Простите за резкость, я грубый русский солдат, кавалерист, ваше сиятельство. С лошадьми общаться привык.
Глаза Голицына стали злыми-презлыми. Но только на одно лишь мгновение. Сразу с мягкой улыбкой спросил, обращаясь по существу к его батюшке, но продолжая глядеть на Алексея:
— Я на это отвечу. В прошлый раз я рассказывал вам анекдоты из серии альковных дворцовых интрижек. Но я далеко не все досказал до конца. Итак, восполняю. Известно ли вам, например, что император Павел Петрович оставил после себя... побочного сына?
— Известно, ваше сиятельство, — спокойно ответил Плещеев; ему померещилось, что свечи вокруг замерцали в бледном, дрожащем сиянии. — Известно. Сыну его дали имя Семен, отчество — Иванович. А фамилию пресмешную. Годится для комической оперы — Великий. Знаю даже мать его, Софью Степановну Ушакову, дочку губернатора санктпетербургского. Поздней ее выдали за Черторыйского Михаила, возведенного в связи с этим в дворянство; когда же он умер, она вышла за Пьера Румянцева, но не графского рода — я был с ним знаком, — этот тоже скончался в восемьсот третьем году.
— Как вы, однако, осведомлены, Александр Алексеевич! А не мешало бы вам в самом деле имя Семена Великого использовать в одной из ваших комических опер. Было бы смехотворно.
— Слушаюсь, князь, ибо высоко ценю эстетическую тонкость и остроту вашей мысли. Но мне хотелось бы знать, какую связь имеет ваш вопрос о Семене Ивановиче Великом с грубостью, которую только что позволил себе юнкер Конной гвардии Алексей Александрович Плещеев, мой сын?
— Гм... ваш... сын... Вполне логичный вопрос. Я тоже ценю вашу тонкость, Александр Алексеевич, я тоже был знаком с Семеном Великим. Восьми лет его отдали в Петровскую школу, и, чтобы он не догадался о своем происхождении, мы окружили его приятелями из людей среднего состояния и сословия — сыновьями: камердинера Дружинина, портного Вилламова, аптекаря Брискорна, ремесленника Миллера. Поздней он вступил в Морской кадетский корпус, выпущен мичманом.
— Я знаю и это. Он собирался идти в кругосветное плаванье с капитаном Муловским, но вдруг заболел и умер в Кронштадте тоже в восемьсот третьем году. Однако вы уклоняетесь от вопроса, ваше сиятельство.
— Сейчас, сейчас, не торопите меня. Темно, однако, становится! Надо бы еще свечей зажечь. Но успеем. Когда я спросил как-то Семена Великого, доволен ли он своим обществом, то он дал мне ответ точно такой же — ну, словечко в словечко, — какой только что сказал несколько резко, признаюсь, но искренне и чистосердечно наш милейший гвардеец, предпочитающий общество лошадей... обществу прорицательницы... «богородицы»... Сие заставило меня вспомнить... Александр Алексеевич... о назначении вашем и... порадовать вас. Министерство духовных дел и народного просвещения сможет представить вас к должности театральной, ежели вы проявите щедрость и рвение в делах истинной веры Христовой и внесете какое-либо пожертвование, весомое, само собой разумеется, в храм или в богоугодное учреждение, в Библейское общество, например.
«Вот она, страшная месть за грубость моего Алексея, — пронеслось в голове. — Что я внесу... и к тому же... в Библейское общество?! Мерзость какая!..»
— Увы, ваше сиятельство, — ответил Плещеев, — к великому сожалению, сейчас сие невозможно. Мое имение в полном расстройстве. У меня только долги.
— Ах, как я вам сочувствую, Александр Алексеевич! А вы пожертвуйте в Библейское общество ваше театральное жалованье. Для вас значение службы состоит, разумеется, лишь в интересах искусства, ведь вы же не собираетесь обогатиться за счет вашей должности...
«Все равно... — продолжал остро и быстро размышлять Плещеев, — не могу... а прежде всего — не хочу!.. Библейское общество!.. ф‑фу!»
Он смотрел на Алексея. О, этот юноша думает так же, как он.
— Вчера ко мне в министерство, — вкрадчиво продолжил Голицын, — заходил ваш давний приятель Огонь-Догановский, просил передать вам душевный привет. Он очень одобряет назначение ваше...
«Ах, опять жестокий намек!.. Неужели Голицын все знает?..» Но тут разговор был оборван бурным появлением камердинера. Где, где его обличье кота? С перепуганным насмерть лицом, уже не улыбаясь, он сообщил, что к его сиятельству изволил пожаловать — государь-император!
Голицын тоже весь изменился. С неожиданной прыткостью хотел было побежать вверх по лестнице. Но государя встретил уже на нижних ступенях. За аркой слышался усталый, тихий голос:
— Я приехал к тебе помолиться, мой друг. Иду в молельню твою — я люблю ее сумрак.
И в дверях появилась фигура царя, затянутого в темный мундир. «До чего же он постарел», — поразился Алеша. Опущены плечи, ссутулился. Землистая кожа, редкие, поседевшие волосы, пустой, отсутствующий взгляд.
Монарх даже не заметил Плещеевых: какая-то тяжелая-тяжелая дума поглотила его. Да и темно было в молельне. Остановившись перед чуть теплившимся огоньком от лампадки, освещавшей распятие, присланное из Голгофы, он перекрестился несколько раз, постоял. Долго стоял спиною к Плещеевым... Преклонил колени. Опять начал креститься истово, непритворно. И класть земные поклоны один за другим, касаясь каменных плит лысым, морщинистым лбом.
Голицын подал знак, чтобы Плещеевы удалились.
Пресмыкающаяся, бесхребетная гадина! Протоплазма! После встречи с Голицыным обоих вновь охватила гадливость.
Алеша молчал, но был в полном недоумении. Почему князь так упорно рассказывает ему об императоре Павле?.. Что он имеет в виду?.. Нет, это все неспроста.
Плещеев считал, что его дело погибло.
Однако Тургенев решил не сдаваться. Улучив добрую минуту в расположении князя, стал уговаривать его разрешить, чтобы Плещеев предоставил свое жалованье по Театральной дирекции в пользу Болховского уездного училища, почетным смотрителем которого он числится до сих пор. Поколебавшись, Голицын соблаговолил согласиться.
ПИСЬМО АЛЕКСАНДРА ИВАНОВИЧА ТУРГЕНЕВА
КНЯЗЮ ПЕТРУ АНДРЕЕВИЧУ ВЯЗЕМСКОМУ
В ВАРШАВУ
Санктпетербург, 30 апреля 1819 г.
...Карамзины уехали в Царское Село еще в субботу. В пятницу, то есть 2 мая, собираюсь с Плещеевым посетить их Apropos: Плещеев уже представлен к определению в Дирекцию театра. И ему поручится французский спектакль. Если интриги мои удадутся, то он при сей верной оказии будет и камергером, и это будет лучшая эпиграмма на мой ключ.
Дело должно скоро решиться.
Однако дело решилось далеко не так скоро, а волочилось шесть месяцев.
30 апреля 1819 года князь Голицын послал директору театров князю Тюфякину «Представление».
10 мая князь Тюфякин составил «Предложение».
28 мая просил Гурьева, министра финансов, выделить ассигнование из средств Кабинета двух тысяч на жалованье Плещеева из остатка сумм, определенных на чиновников Конторы Театральной дирекции.
16 июня г-н Гурьев ответил, что таковых остатков нет, а по другим статьям нельзя ни перемещать, ни заимствовать.
19 июня князь Тюфякин посылал Гурьеву «возражение» со ссылкой на штаты.
2 июля был затребован формулярный список Плещеева.
3 июля в Сенате было выслушано дело Плещеева о производстве в надворные советники за выслугу лет, о чем было дано «Представление» еще в 1818 году.