24 июля чин был утвержден.
7 августа Плещеев сообщал формально г‑ну Кокошкину, заменявшему князя Тюфякина, отбывшего из столицы, о том, что жалованье (1200 руб.) он отдает Болховскому училищу, а экипажные (800 руб.) — на содержание двух или трех беднейших семейств, по усмотрению главного начальства над благотворительными учреждениями в Совете Императорского человеколюбивого общества.
9 августа Северная почта в № 64 сообщала о том в объявлении.
10 августа Кокошкин сообщал о том же Голицыну.
24 августа Комитет, для дел театрального ведения учрежденный, просил Комитет господ министров испросить высочайшего Его Императорского Величества соизволения на утверждение Плещеева в должности.
8 сентября Гурьев, министр финансов, требовал у князя Тюфякина удержания с г‑на Плещеева за повышение по чину; был прислан реестр, сколько и на что: а) в уездное казначейство на медикаменты и госпитали; в) за напечатание патента и за приложение печати; с) за гербовую бумагу; d) за вторичное приложение печати; е) и так далее, и так далее: всего — 395 руб., 13 1/2 копеек.
Тем временем Плещеев уже работал на полном ходу в дирекции, получив в свое ведение французскую труппу и русскую оперу. Вмиг закружился в вихревом водовороте закулисной жизни.
Как-то само собою сложился его первый дебют композитора. В репертуаре не было пьесы для вечерового завершения бенефиса знаменитой Семеновой. Кто-то предложил Комитету поставить какую-нибудь одноактную комическую оперу. Выбрали Принужденную женитьбу Плещеева.
Главенствующей пьесою бенефиса шла трагедия семнадцатого века Медея. Античный сюжет обработал для сцены французский драматург Иллер Бернар де Роклен де Лонжепьер, придворный поэт графов и герцогов Тулузы и Шартра, Берри и Орлеана. Перевод быстро состряпали, поделив акты между собою, Марин, Озеров, Дельвиг, Гнедич, Катенин, Поморский, — кто в лес, кто по дрова, разумеется. Декорации написать уговорили Гонзаго, машину полета сконструировать вызвался сам Бюрсе. Пьеса оказалась типичным подражанием приемам Расина, но с живописною театральностью, эффектными монологами, красивыми фразами, яркими ролями и сценами. А Семенова давно мечтала показать на сцене сложный, трагический образ Медеи.
Она постаралась обставить свой бенефис составом «первых сюжетов», то есть лучших артистов. В нем принимали участие Брянский, Толченов, юная воспитанница школы Санечка Колосова, ученица Шаховского. Интерес театралов к спектаклю возрастал с каждым днем.
Поэтому Плещееву выступление с его комической оперой казалось особо ответственным. Текст Принужденной женитьбы был переделан им самим из комедии Мольера. «Все-таки в некотором роде почти даже классика». Большой успех в Орле давал надежду на успех и в столице. Из первых артистов ему довелось пригласить только молодую чету Сосницких, входивших в моду, да заручиться первоклассными балетными парами для русских и цыганских танцев.
Две партитуры двух опер А. А. Плещеева, исполнявшихся в СПБ в 1817 и 1819 гг. (в музыковедении неизвестные)
Хотя капельмейстером оперы был назначен Кавос, больше всего Плещеев волновался за музыку. Ему удалась увертюра, он это чувствовал — над нею пришлось в свое время много работать. В ней слышались свежие музыкальные мысли, надежды на светлое, окрыленное будущее. Разве влияние Моцарта в произведении аматера так уже плохо?..
На пробах из-за сутолоки и чада повседневного закулисного бытия он так и не мог понять, хорошо ли будут исполнять его музыку: оркестранты играли небрежно, «вполсмычка», так же как балет танцевал кое-как, «вполноги», актеры текст произносили «вполголоса», спустя рукава. Все были утомлены ежедневными пробами и длиннейшими представлениями, большею частью усложненными всякими волшебно-романтическими феериями с «великолепным спектаклем»: как, например, «сражения», «прорывы плотины», «ристалища», «посвящения в рыцари», «превращения», «пантомимические балеты диких», «полеты», «действия на палубе, качка корабля, разбитие, погружение оного в море, разлитие воды до авансцены», «кордебалеты из негров и бразильских жителей», — вот что требовал зритель, что широко оповещалось в афишах и чего не было в Принужденной женитьбе. В театре занимались Медеей, а подготовка оперы была в небрежении.
Анонс бенефиса наделал много шуму. За несколько дней Тюфякин, Кокошкин прятались от театралов, опоздавших с покупкой билетов. К Плещееву множество знакомых и незнакомых приставали с просьбами о записках.
Пятнадцатого мая, в день премьеры, с Принужденной женитьбой произошла катастрофа. С утра шел дождь с порывистым ветром и градом. Казенный «шариот» или «фиакр» (а по-русски попросту колымага с разбитыми стеклами и дырявою крышей) вез, запряженный театральными клячами, артистку Леночку Сосницкую в театр на пробу. Она простудилась и не могла в ариях и дуэтах ни единой нотки правильно взять. На все махали рукой, — пустяки, к вечеру-де пройдет.
Оркестранты на генеральной играли кое-как, все вразлад; деревянные и духовые безбожно киксовали. Плещеев бросился к дирижеру Катарино Альбертовичу с требованием повторить, подчистить, наладить хотя бы лишь увертюру. Но Кавос посмотрел на него равнодушно-рыбьим, выцветшим взглядом и сказал успокоительно:
— Ни-ше-го. Вьечером бу-дит!
Точно так же, будто договорившись, утешали, расходясь, оркестранты:
— Ничего. Вечером бу-дет!
«Будет, будет!.. Еще неизвестно, что еще вечером будет».
Расстроенный поехал домой... Лил дождь.
«Эх, заступницы любимой за музыку, святой Цецилии, нету при мне!.. Зря, зря я ее в деревне оставил. Эта деревяшка счастье мне всегда приносила... Подарок... подарок светлейшего князя-канцлера Безбородко...»
Вернувшись в театр за час до начала, он узнал, что Сосницкая не в состоянии не только петь — тогда можно было бы ее арии выпустить, — но даже словечко произнести: голос безнадежно «сел». Приходилось оперу заменять. Кокошкин начал налаживать одноактную комедию Грибоедова Молодые супруги, уже стяжавшую огромный успех, главным образом в связи с исполнением на фортепиано Рондо сочинения Фильда его ученицей, драматической и балетной артисткою Евгенией Ивановной Колосовой-старшей, игравшей Эльмиру. Это всегда всех умиляло в зрительном зале. Грибоедов и Шаховской были «в полном удовольствии», даже в восторге от ее тонкого мастерства пианистки. Однако Брянский, исполнитель Язона в Медее и Сафира в Молодых супругах, капризничал — не хотел в один вечер две роли играть. Но Кокошкин надеялся его уломать.
Плещеев, расстроенный, ходил взад и вперед за кулисами. К нему подошла Лизанька Сандунова.
— Стой. Хочешь, старик, я тебя выручу? Доримену в твоей опере сегодня сыграю.
— Но ведь вы же пьесы даже не знаете, Елизавета Семеновна...
— Ваш суфлер казенное жалованье получает? Получает. Пусть и вывозит.
— А пение?.. арии?.. дуэты?
— Ты мне их напоешь. За время, что меня одевают, все выучу. Идем со мною в уборную. Тряхну стариной. Покажу молодым, как надо инженюшек играть. Санечке Колосовой будет полезно.
И верно, пока шла трагедия, Лизанька с голоса, быстро, один за другим, усвоила и спела все номера. Природная музыкальность ее выручала. Одновременно ее одевали, гримировали, она требовала, чтобы портниха корсаж ей затянула потуже.
— Коленкой! коленкой уприся! Чтобы все брюхо мое подобрать! Хочу молоденькой на сцену выпрыгнуть. Пусть знают наших. Есть еще порох в пороховнице!
Отгромыхала Медея. Ух!.. начинается опера.
Катарино Альбертович Кавос и оркестранты слово сдержали: «Вечером будет!..» Первые такты увертюры Плещеева словно огнем обожгли. Словно фонтаны вдруг заструились и заиграли золотистыми искрами, брызги посыпались в зал. Удивительно — зрители, уже утомленные пятиактной трагедией, потрясенные божественной игрою Семеновой, вдруг замолчали. Все стихло.
Оркестр удивительно слажен. Как будто целую неделю разучивали увертюру!.. Вот что значит завоевать симпатию музыкантов!
На подмостки задорной походкой не вышла, а действительно «выпрыгнула» Лизанька Сандунова. Со сцены она выглядела на редкость изящной, стройной и молодой. При ее появлении зрители так и ахнули. И разразилась овация.
Текст Лизанька произносила уверенно, бойко, многолетним опытом научившись играть под суфлера. Иногда, когда она не могла уловить его шепота, то без церемоний наклонялась к будке, делая вид, словно что-то рассматривает на полу.
— Э-э, будто у вас гвоздик валяется?.. — вслух говорила она. — Так неравно можно и туфли попортить... Еще один гвоздик...
Улучив удобную минуту, она шепнула в кулисы Плещееву:
— Сбегай ты в будку, поднеси этому ироду стаканчик для подкрепления. А то он засыпает совсем.
Натыкаясь на бутафорию, на станки и склады всяческой рухляди, Плещеев побежал вниз, под сцену, к суфлеру, захватив с собою бутылку мадеры. Тот сразу ожил, и дело пошло веселей.
Но все же в куплетах Сандунова не могла из-за оркестра услышать ни единого слова. Тут и гвоздики не помогли. Но она не смущалась.
Скоро будешь ты счастливым,
Раз и в Москве ты можешь жить, —
это в дуэте со Сганарелькиным она успела запомнить. Но далее начала нести какую-то несусветицу:
Милый город, милый город,
Тра-татата, тра-ра-та-та.
Все утехи, смехи, хехи
Поджидают там меня.
Ха-ха-хи да хи-ха-ха.
В конце пошли уже главным образом междометия:
А как счастлива я ку-ка,
Ти-ри-ри, да тру-ля-ля,
Ля-ля, ли-ли, лю-ли, трам-пам,
Фи-фи-хи, да трум-пупу!
Зрители все это, конечно, замечали, но это их веселило. От полного сердца они всё прощали любимой актрисе. Восхищало ее мастерство, с которым она выходила из трудного положения.