А в финале заблистал Сосницкий. Выйдя на сцену в роли благородного сына небогатого дворянина Упрямина, он в изысканно любезной, спокойной манере вызывает на дуэль пошлого пройдоху Сганарелькина. Протягивает ему изящным движением шпагу. Но когда тот от дуэли все-таки уклоняется, то... «в эдаком случае... с вашего позволения...» — так же спокойно, очень эффектно Сосницкий бьет его палкой с размаху. «Я искренно сожалею... что принужден обойтись... Как я счастлив...» — и так далее, и так далее.
Публика хохотала, ревела от восторга.
Автора вызывали. Плещеев без конца выходил на поклоны, словно в пьяном угаре. Он только и помнил, как обнимался на подмостках с Сосницким, как Лизанька публично целовала его...
За дружеским ужином в ресторане его напоили до потери сознания. Таким пьяным он был в первый раз и, наверное, в последний раз в жизни. В многоцветном радужном чаду мелькали перед ним добродушные толстые лица: Крылов, Тургенев, Шаховской. Они худели, худели и все трое превращались в Жуковского. Потом раздваивались, он видел Пушкина и своего Алексея. Пушкин требовал партитуру какой-нибудь другой его оперы. Алексей, кажется, съездил домой и привез Анику и Парамона. Пушкин начал читать ее вслух, смеясь от души, на ходу делал поправки...
И потом все провалилось в небытие.
Все лето продолжалась вихревая, сумасшедшая смена разнообразнейших впечатлений, больших и мелких событий, людей, поездок, домов, театров, зал и гостиных. Плещеев стал звездой петербургского общества. На него была мода. Его приглашали ежедневно несколько знатных семейств. Поутру дома ожидали его пробуждения по два, по три, а бывало, и по четыре посланца-лакея с письмами и записочками, часто даже от лиц незнакомых, зазывавших его, соблазнявших — кто кухенмистерским ужином, кто изысканным обществом, наивные люди — картежной игрой; маниаки — коллекцией редкостных минералов, драгоценных камней, монет и медалей, гравюр и картин; помещики — своими актерами крепостными, обученными свистам и кунштюкам; знатоки лошадей зазывали его на прогулки верхом куда-нибудь за город; любители музыки — на концерты французских арфисток, итальянских кастратов или заезжих исполнителей на гляссгармонике, запрещенном инструменте, состоящем из вращающихся стеклянных валов. Приглашениям не было отбоя. Приходилось всем отвечать любезной запиской, большею частью милым отказом с изящными эпистолярными реверансами. Но были настойчивые, через час присылали лакеев вторично, приглашая приехать хоть ночью. Так он и делал порою. Однажды к сенатору и обер-прокурору Кутайсову, Павлу Ивановичу, сыну знаменитого цирюльника императора Павла, прибыл около часу пополуночи и все-таки подвизался!.. «Поблагодари Плещеева от меня за то, что приехал к Кутайсову в первом часу. Это в роде моем...» — писал Тургеневу Вяземский в ответ на сообщение об этом курьезе. А ведь с Кутайсовым Плещееву приходилось считаться: как-никак тот был одним из членов управления императорских театров.
Чувствуя себя центром внимания, Плещеев в гостях непрестанно шутил, каламбурил. Однажды всех забавлял, разыгрывая, будучи трезвым, роль мертвецки пьяного орловского помещика, глупого, полуграмотного, мистифицируя тем иностранного гостя. Любил в лицах изображать общих знакомых, присутствующих или отсутствующих, играть на фортепиано вальсы и польки на манер панихиды.
Слава о нем прокатилась по всему Петербургу и дошла до высших кругов. Однажды приехал к нему на дом Тургенев в камергерском мундире и безапелляционно потребовал вместе с ним незамедлительно садиться в карету и ехать в Павловск, ко двору Марии Федоровны. Плещеев запротестовал, но Александр Иванович сказал:
— Не хочешь? А я мечтал через два года вот так же вдарить тебя, но по ключу камергера, — и с силою хлопнул его по заднему месту. — Не хочешь?
В Павловске он очутился все в том же благопристойно-патриархальном кругу, в котором был некогда на чтении Клингером Фауста. Только моды стали иными, расплелись косы и букли, пудра осыпалась. И люди, люди не те... Не было ни Безбородко, ни Репнина, ни Кутайсова, ни Растопчина. Клингера перевели в Дерпт ректором университета. Аракчеев состарился и не жалует в Павловск. Сентиментальные девицы и фрейлины превратились в откормленных, пышных, но по-прежнему сентиментальных особ. Расплылась, поблекла и бывшая императрица. Но сохранила стремленье к изящности, к той же чувствительности, к высоким порывам души, считала себя законодательницей общественных вкусов, блюстительницей изящных искусств и самодержавной правительницей российской словесности. Ну, и пусть. Большого вреда она здесь сотворить не могла, если бы даже и захотела.
Плещеева она, конечно, не помнила. И очень кстати. Но если бы она только знала... если бы знала!..
С первого же вечера он стяжал при дворе грандиозный успех, признание безоговорочное: пустил в ход свой туз козырной — Адвоката Пателена. Им восхищались, его превозносили... Тургенев подливал масла в огонь, рассказывая о европейски прославленном чтении немецкого поэта Людвига Тика, которого довелось ему многократно слушать в Германии. Тик тоже любил читать пьесы, и поистине он второй Плещеев в этом искусстве.
— Вы хотите сказать, Плещеев — второй Людвиг Тик? — томно поправила Мария Федоровна.
— О, я не оговорился, ваше величество: Тик — второй Александр Плещеев. Пригласите, ваше величество, Тика в Россию, устройте состязание миннезингеров, и вы сразу в том убедитесь.
На три недели безвыездно застрял Плещеев при дворе Марии Федоровны, выступая почти ежедневно. Он прочитал, по-французски, конечно, несколько комедий Мольера, прочитал забытую комедию Эммануэля Дюпати La prison militaire, ou Les trois prisonniers[39], исполнявшуюся в Париже в начале столетия. Он любил эту пьесу, так как ее положения, эпизоды и действующие лица отдаленно напоминали персонажей «мужицкой» пьесы Солдатская школа, дорогой его сердцу.
Однажды он осмелел и прочел для завершения вечера Сказку о трех возрастах, — он все боялся, что степенные, чинные слушатели, может случиться, будут шокированы легкой, изящной фривольностью шутки. Однако получилось обратное: благопристойная, деликатная атмосфера двора Марии Федоровны всем приелась, превратилась в такую пресную жвачку, что Сказка Плещеева никому не показалась нескромной. А Тургенев немедленно рассказал, какой успех имела эта Сказка в Варшаве, куда ее завез князь Вяземский, в какой восторг она привела прославленного польского актера Марэ, изящного комика-реалиста, тонкого художника сцены, и как он выпрашивал князя дать ему текст!
— Вяземский не оставляет в покое Александра Алексеевича, — добавил Тургенев. — В мае просил прислать ноты его романса Si l’on croit...[40], а в июне посылал свои стихи Ты слышишь ли со мною в разговоре с просьбой положить их на музыку.
Мария Федоровна тотчас просила спеть ей эти романсы.
Недели через две в Павловск приехал Карамзин и был приятно удивлен, увидя такой успех Александра, к которому продолжал относиться с отеческой нежностью: как-никак он знал его шестилетним мальчугой. И теперь не без гордости упоминал о нем в своих письмах к Дмитриеву, к Вяземскому:
3 июня 1819 г.
Плещеев читает в Павловском и тешит великих князей представлением трех возрастов.
28 июня 1819 г.
...а я в Павловском снова простудился. Там Плещеев читал комедию. Все Павловские уже недели две им восхищаются.
8 июля 1819 г.
Плещеев читает...
Больше всего пленяла Карамзина манера Александра, не называя действующих лиц, ярко и выпукло охарактеризовывать всех персонажей только лишь изменением голоса.
Фимиам, фимиам, туман бесконечных похвал, искренних, лживых, тонкая лесть — все это, конечно, дурманило голову.
Отрезвление у Плещеева наступало лишь во время кратких наездов в столицу. Там обнаруживалась изнанка жизни во всей ее наготе — нуж-да! Напрасно ожидало обнищавшее Начальное училище в захолустном уездном городишке Болхове обещанных средств из театрального жалованья бывшего своего попечителя. Неизвестно, кто терпел бо́льшую надобность в финансовом подкреплении — провинциальные школьники или управляющий французской труппой в императорском театре.
А тут Букильон опять перестал присылать хозяину деньги: «Пока пеньку не продам, ни единого рубля не найду, чтобы выслать».
В душе Плещеев рассчитывал было поправить свои денежные дела через двор императрицы, получить высокооплачиваемую должность чтеца, как это было в карьере Жуковского на первых порах... Но двор молчал. Тургенев, Жуковский, Карамзин тоже молчали. Он же сам не мог поставить вопрос: «Платите мне деньги»!
Вместе с «первой кучкой» французов приехал видный артист Сен-Феликс, напоминавший внешностью, фигурой и манерой игры знаменитого европейского актера Шарля Габриэля Потье. А Потье играл в Париже центральную роль Пэнсона в водевиле Дезожье Je fais mes farces... Я проказничаю..., поставленного совсем недавно, в 1815 году. Дело в том, что Плещеев еще в Черни́, во время болезни Анны Ивановны, создал для этой «штуки» музыку: увертюру и массу куплетов, собираясь сыграть ее в своем усадебном театре. Сообщал он в то лето Жуковскому:
Я хочу написать маленькую не комедь... ...нет! а так, маленький аптит....... французы, когда не смеют назвать чего комедией, то изволят говорить: folie en un acte[41]. — Это мой случай.
И на своей партитуре приписал сверху любимое арзамасское слово: Га-ли-ма-тья. Подумав, добавил: или Bouffonnerie[42].
С большим увлечением Плещеев теперь, в Петербурге, начал работать над постановкой этой веселой буффонады: ему был сродни по характеру обаятельно беспечный образ Пэнсона, героя комедии. Сен-Феликсу он тоже пришелся по душе. Этот Пэнсон, легкодумный молодой парижанин, «гарсон» магазина, получив подарок в пятьдесят экю от родителей, приезжает в пригород Парижа, местечко Сцо, кутить! Его девиз: «Я пришел сюда развлекаться, и я развлекаюсь»... На сцене красочный кабачок, веселящаяся толпа, продавцы пестрых товаров — пирожных, фруктов, цветов, бродячие кукольники, певцы и куплетисты, — все дает богатую пищу для разнообразных хоров. В пьесе много острот и куплетов, не переводимых на русский язык — в большинстве случаев это уличные песни Парижа, арии из популярных водевилей.