Стремясь сблизить народную музыку Франции и русскую песню, как было недавно в танце Бранль на празднике в Черни́, Плещеев с первых же тактов увертюры ввел в партитуру музыкальную тему Камаринской, применяя двойной контрапункт, и вскоре затем хороводную плясовую Во поле березонька стояла, сочетая их с разнообразными виртуозными контрапунктическими хитростями. Это введение русских образов во французскую пьесу привело Сен-Феликса и всю труппу в восторг. И восторг возрос до апогея, когда в веселом менуэте, примыкающем к увертюре и переходящем в полонез, вдруг зазвучала тема Марсельезы. Такое единение, духовное родство двух национальных культур, несмотря на различие языков, расположило к себе иностранных актеров. И создалась бодрая, дружная атмосфера на репетициях.
Только Тюфякин поморщился, услышав некое подобие отзвуков Марсельезы. Он не помогал новой работе, наоборот, старался искусственно создать различные постановочные и материальные затруднения.
Во всяком случае, Галиматья никакой финансовой выгоды Плещееву не принесла.
В острую минуту безденежья, когда в самом деле наступила «такая нужда, что без преувеличения: есть было нечего!», Александр Алексеевич решил обратиться к займу — у Карамзина. Ему не впервой Плещеевых выводить из затруднительных положений. Было время, он имение свое ради родителей продал.
Карамзин и на этот раз выручил: безоговорочно дал взаймы сумму, которой хватило до получения денег за проданную пеньку.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
До Петербурга дошли в июле тревожные слухи о возмущении казачьих войск.
Началось с того, что крестьяне города Чугуева и округи около Харькова проявили неповиновение военным властям — отказались от покоса казенного сена: была трудовая страда, и такая работа нанесла бы громадный урон их личному хозяйству. Крестьян поддержали войска военного поселения. Даже офицеры первоначально сочувствовали им, соглашаясь с солдатами, — пусть стоят заодно со своими отцами и родичами. Из всех окрестностей на помощь чугуевцам стягивалось население, раздраженное административными притеснениями. Командиру дивизии пришлось вызвать войска и окружить Чугуев кольцом. Аресты, избиения не помогали. Матери бросали детишек под ноги усмирителям и кричали при этом, что лучше всем умереть, чем сдаваться под ярмо поселений.
А тут еще в Таганроге уланы прослышали о соседях чугуевцах и тоже заволновались. Начальство боялось, что бунт перекинется в Харьков (от Чугуева было всего тридцать верст), а в Харькове ожидалась ежегодная ярмарка, и там должно было собраться людей несметное множество. Вдруг вспыхнет народный мятеж?..
Одним словом, в Санктпетербурге забили тревогу. На место происшествий пришлось выехать самому Аракчееву.
К его приезду в Чугуеве, Волчанске и Зишеве тюрьмы были уже все переполнены, арестовано тысяча сто человек, а в Таганрогском округе девятьсот. И все-таки население продолжало шуметь, возмущаться. При проезде графской кареты кричали, что не хотят военного поселения, не хотят Аракчеева, который их размножает, а если Аракчеева порушить, то разом разрушатся все поселения. Аракчеев слушал и злобствовал.
Главнейшие преступники — триста человек — были им преданы военному суду. Однако смертную казнь он все-таки заменил телесными наказаниями. Каждого осужденного надлежало прогнать через строй в тысячу человек по двенадцати раз. Каждому — двенадцать тысяч ударов шпицрутенов. По сути, это наказание то же самое, что смертная казнь, но беспощадная, медленная. Граф Аракчеев хотел прежде всего добиться раскаянья. Пусть публично просят пощады.
Несметная толпа собралась на площади. Привели осужденных, объявили сентенцию. Было обещано прощение и помилование тем, кто раскается. Народ загудел, заволновался, загоготал. Угрожающий гомон пронесся над площадью. Голоса, вырываясь из общего рокота, заклинали мятежников не сдаваться! не просить позорной пощады! — а это кричали отцы и матери, родные и близкие осужденных...
Пощады просили лишь трое. Очевидцы рассказывали, что тяжкое зрелище было. После наказания обвиненные до того обессиливали, что не в состоянии были идти. Их клали на жерди с поперечным настилом и для острастки несли мимо ожидающих своего череда в экзекуции. Приносили уже не людей, а окровавленные груды бесформенного мяса. Старые солдаты, покрытые ранами былых боев, умирали теперь от своих же собратий, но все же не уступали и завещали товарищам и сыновьям, свидетелям их истязаний, держаться с таким же упорством — за правду. В первый же день двадцать человек из тридцати семи наказанных умерли смертью мучеников...
Федор Глинка видел личное донесение Аракчеева. Возле имени приговоренного граф холодной рукой выводил безграмотные каракули: цифры шпицрутенов, полученных каждым. Около некоторых фамилий равнодушно делал пометку: «Умер». Имена тридцати женщин лично помечал указанием: «Высечь» или: «Высечь хорошенько». Жен и детей приказал отправлять в Оренбург, в острог, на работы.
В гостиных шепотом передавали, что государь послал нежнейшую признательность Аракчееву: «Благодарю тебя искренно, от чистого сердца, за все твои труды».
Петербургское общество долго еще волновалось вестями, полученными из Харькова и Чугуева.
Никита Муравьев тоже ходил все время подавленный. Задумал выйти в отставку. Его друзья продолжали все-таки верить в поправление жизни и делали все, что могли. Александр Муравьев давно подал государю записку об отмене крепостного права, скрывшись под псевдонимом «Россиянин», Николай Тургенев написал Нечто о состоянии крепостных крестьян в России, Вяземский, граф Михаил Воронцов, князь Меншиков, братья Тургеневы готовились сообща подать прошение с просьбой дать волю крестьянину. Император говорил, что весьма благожелательно принимает подобные изъявления патриотизма. И оставлял записки лежать на столе. Прочтя Деревню, недавно созданное стихотворение Пушкина, царь через Васильчикова милостиво велел «благодарить поэта за добрые чувства...». И тоже на стол положил. Обширный стол был у него. И много на нем скопилось различных добрых прожектов, принятых им и — забытых.
А Пушкин «плюнул» новою эпиграммой на усмирителя Аракчеева:
В столице он — капрал, в Чугуеве — Нерон,
Кинжала Зандова везде достоин он.
И продолжал шутить. В театре во время антрактов распевал куплеты еврея-корчемника из водевиля Удача от неудачи с набором слов: «Ладзир ду, шинце кравер, лицер бир», подставляя под мелодию стихи какого-то, никому не известного автора, — по слухам, Рылеева:
Царь наш — немец русский,
Носит мундир узкий.
Ай да царь, ай да царь,
Православный государь.
...А граф Аракчеев — Злодей из злодеев!
Ай да царь, ай да царь...
Плещеев Пушкину говорил, что он недостаточно осторожен, что театр не место, где можно распевать такие куплеты. Самому Александру Алексеевичу в этом театре давно было не по себе. У него были натянутые отношения с князем Тюфякиным.
Конечно, он сам был во многом виновен: за время летних отлучек в Павловск распустил вожжи управления труппой, и директор Тюфякин разразился официальным письменным «ордером», в котором указывал надворному советнику Плещееву:
Первое: надлежит следить, чтобы французские спектакли шли в дозволенном виде; состав и репертуар следует представлять в пятницу, в 10 утра;
второе: обеспечить порядок бутафории, декораций, машин и распределения ролей; в случае упрямства артистов принимать необходимые меры и докладывать по начальству;
третье: находиться на пробах с 11 часов утра без опоздания, следить за прохождением всех проб и спектаклей;
четвертое: следить за больными и проверять, нет ли притворства.
Обо всем об этом можно было бы и лично сказать, но князь предпочел унизить своего подчиненного вручением «ордера». Объяснение не привело ни к чему. Тюфякин был сух, официален. Под конец сказал, что надворный советник не сумел порядка обеспечить не только в театре, но также в собственном семействе своем, — распустил сыновей, они бог знает с кем время проводят, старший окружил себя вольнодумцами, якшается с Руфином Дороховым, Луниным, Пушкиным, с девицами легкого поведения...
Плещеев вспылил, хотел наговорить всяческих грубостей, однако, вспомнив заветы аббата Николь, вмиг сдержался.
— Надзирать над личною жизнью моих сыновей не входит в ваши обязанности, ваше сиятельство. Также не входит в мои подчиняться вашему произвольному воспитательству, — холодно сказал ему на прощанье.
Неприятности одна за другой сыпались отовсюду.
У Санечки в пансионе чуть ли не произошла катастрофа в судьбе его приятеля Соболевского. Директор Кавелин, прослышав о его приверженстве философским религиозным воззрениям Вольтера, стал его притеснять, несмотря на хорошее поведение и успехи в науках. Хотел даже выгнать. Проведал также, что Соболевский Марсельезу в компании воспитанников осмелился напевать. Даже Пушкину пришлось в это дело ввязаться — просить Тургенева обуздать «белоглазого инквизитора».
Сергея Алеша видел недавно, разговаривал с ним о Мантейфеле. Тот все уже знал. Дело сватовства зашло далеко. Вопрос о предстоящем замужестве Софьи решен, и ей отказаться возможностей нет. Богатство и прибалтийское происхождение жениха крайне соблазняют барона и баронессу. Сергей и Софьюшка в полном отчаянье.
А тут еще новое происшествие, посерьезнее. Захарушка Чернышев угодил в Петропавловскую. Боже, как переполошились родные! Неужели Захарушка был в разговорах столь неосторожен?.. Больше всех волновалась, разумеется, его сестра Александрин. Но вот какие прояснились причины.
Не так давно поступивший на службу в Кавалергардский полк корнет Этьен Бороздин — тот самый херувимчик, который столь раздражал Плещеева во время чтения у графа Лаваля, — взял себе за привычку бить нижних чинов. Где он воспринял такие повадки? В Париже, в бандитских притонах, в компании аферистов и проходимцев? Или в России успел заразиться чумой крепостничества?.. Этьен лупил рядовых по-особому, размеренно, хладнокровно, не снимая перчатки. Плюнет в лицо, а потом ударяет какой-то ему лишь известной манерой, так, что кровь сразу хлестала после удара. То ли кольцо секретное надевал, то ли в кулаке ч