то-нибудь зажимал. Так, прогулявшись вдоль фронта, он избивал подряд двадцать, а то и тридцать солдат. Снимал перчатку и бросал ее, разорвав.
Поведение Этьена Бороздина возмущало его сослуживцев — они брезговали офицерами, «плебеями духа», тем охраняя «сословную честь». Захар Чернышев с приятелем своим Понятовским написал Этьену письмо, в котором заявил, что тот марает мундир, что кавалергарды с ним служить в одном полку не желают. А если он откажется подать прошение о переводе, то будет проучен иначе.
Этьен Бороздин вместо ответа предъявил письмо по начальству. Захар был немедленно отправлен в Петропавловскую крепость.
Но тут Чернышевым пришло письмо: матушка Елизавета Петровна в Тагине серьезно заболела. Ничего не зная об аресте сына, графиня просила командира полка отпустить Захара к ней в Тагино повидаться. И настолько был высок авторитет фамилии Чернышевых, что командир отпустил Захара на две недели, взяв с него честное слово вернуться. Тот уехал и, вернувшись точно в назначенный день, отправился в крепость отбывать положенный срок. А с ним приехал из Тагина его воспитатель, престарелый месье Жуайе. Просил разрешения разделить участь арестованного в его каземате на правах полагающегося узнику вестового. Ему разрешили.
Плещеевы, отец и сыновья, часто навещали Захарушку. А к Захару был «доступ свободный»: его проступок не считался серьезным. Приходили к нему однополчане, приносили фрукты, вино, даже гитару. С утра до вечера толпился у него народ. И время проходило весело, оживленно. Вот какие нравы, оказывается, бытуют в Петропавловской крепости!.. Однако... однако, как говорили старые стражники, эдак далеко не везде... не во всех равелинах... есть и другие.
Этьен, хотя и остался служить в Кавалергардском полку, истязания солдат прекратил. Но офицеры всячески его бойкотировали, не подавали руки, многие даже не считали нужным отвечать на поклоны.
Неожиданно Плещеев получил письмо в эти дни: приглашение к вечернему чаю от генеральши Орловой; ее супруг — командир Конного лейб-гвардии полка, где служил Алексей. «О, это неспроста, разумеется», — подумал Плещеев.
В письме Орлова напомнила Плещееву, что они были близко знакомы в годы их юности, когда он часто бывал вместе с Николенькой Бороздиным и покойным Пьером Долгоруким в доме матушки ее, Ольги Александровны Жеребцовой (Плещеев сразу понял намек). И молодые люди в те дни были очень дружны. Кроме того, муж ее, Алексей Федорович Орлов, вместе с братом своим Михаилом воспитывались также в пансионе аббата Николь, и хотя они учились с Плещеевым в разное время, им все же обоим будет отрадно вспомнить детские годы. Но главное — всем домашним будет приятно послушать образцы мастерства знаменитого ныне Плещеева. А мужу весьма интересно поближе познакомиться также с сыном Плешеева Алексеем, юнкером полка, вверенного его командованию. Вечер — интимный. Однако отмечается одновременно новое повышение в звании мужа: вместо флигель-адъютанта его величества он стал теперь его генерал-адъютантом.
Ах, как не хотелось Плещееву принимать приглашение! Чего доброго, придется встретиться с тещей Орлова, Ольгой Александровной, с этой проклятой «Медузой»... Н‑но... командир Алексея... не прийти — значит обидеть... Алексею приглашение тоже было не по душе. Оба они понимали, что предстоит разговаривать о деле Этьена...
Так оно и случилось. Вечер вправду оказался скромным, приглашенных не много. Этьен отсутствовал, и это еще более утвердило Плещеевых в правильности их предположения.
В числе близких друзей дома Орлова был начальник штаба Гвардейского корпуса Александр Христофорович Бенкендорф, сын покойного губернатора Риги, вместе с которым Плещеев когда-то в крепости Дюнамюнде сопровождал императора Павла в тот каземат, где томился в заключении Пассек. Графа Орлова связывали с Бенкендорфом воспоминания о пансионе аббата Николь, где они тоже обучались совместно. Оба пытались настроить Плещеева на лирический лад, но он уклонился, умолчав, однако, о неприятностях, пережитых им в стенах коллежа. Бенкендорф держал себя с Плещеевым любезно и скромно. Рядом, чуть только как бы в сторонке, в тени, в глубоком, низком кресле расположился... кто бы мог думать?.. Огонь-Догановский!..
В черном фраке, элегантный и молчаливый, даже печальный, он поднялся, поздоровался со старшим Плещеевым, приветливо улыбнулся ему и пожал его руку. Того словно ошпарило кипятком. «Что это значит?.. Появление Огонь-Догановского здесь неспроста... Уж не призван ли он как свидетель давно прошедших событий?» Орлов представил Алексея Огонь-Догановскому.
Теща Орлова, Ольга Александровна Жеребцова, сидела во главе стола, следила за распорядком; внимательно, однако сдержанно, всех угощала. Говорила не много. Беседа велась главным образом Бенкендорфом. Он рассказывал, что трудится над запискою государю об организации мер для пресечения беспорядков, а также об искоренении всяких вредных, нежелательных правительству обществ. Алексей хотел было просить его высказаться более ясно, однако сообразил, что сейчас для этого не время, не место. Мало-помалу разговор становился интимнее, начали возникать анекдоты и шутки. Хозяйка дома, жена генерала Орлова, села к роялю, заиграла балансэ, потом — медленный экосез, кое-кто стал танцевать. Алексей поднялся, но его остановил Бенкендорф, предложив выпить рюмочку рома за дружество и единение русского офицерства, за прекращение недоверия, непримиримости и нетерпимости во взглядах некоторых слишком горячих и опрометчивых юношей. Намек был достаточно ясным. Чокаясь, Алексей отвечал, что согласен выпить за дружбу, если она не нарушена образом поведения, бесчестным и недостойным звания офицера и друга. Ответ был тоже достаточно ясным... Пока он танцевал, Бенкендорф обратился к Орлову:
— Мне думается, что перевод Этьена в твой полк не приведет ни к чему: офицеры будут также и в твоем полку его бойкотировать.
— А если, — обратился Орлов к Плещееву, — если вы уговорите своего Алексея воздействовать в полку на его ближайших друзей, чтобы они к Этьену переменили свое отношение?
— Мне думается... — уклончиво ответил Плещеев, — моему Алексею трудно будет убедить окружающих, что он поступает по велению сердца, — ведь граф Захар Чернышев его друг и двоюродный брат.
— Я попытаюсь с вашим Алексеем сама побеседовать, — вдруг вмешалась Ольга Александровна. — Я его уговорю. — И поднялась.
Вальс тем временем кончился. Отозвав Алексея, Жеребцова удалилась с ним в соседнюю комнату.
Бенкендорф взял скрипку и начал играть. Он заиграл нечто сладостное, беспредельно взволнованное, исполненное чар и лунного света. Эти чары взбудоражили Александра Алексеевича. Казалось ему, будто трагический голос взывал к нему, ожидая опоры и помощи. Померещился в звуках стон больного ребенка и словно вдалеке — молитва матери над изголовьем...
Огонь-Догановский все так же сидел, уйдя в свое кресло, за весь вечер ни слова не проронив. Притворялся, будто слушает музыку и витает мыслями в заоблачных сферах. Иезуит... тайный иезуит...
Долго играл Бенкендорф. Долго, мучительно долго беседовала Ольга Александровна с Алексеем. Плещееву становилось не по себе: он чувствовал, что там, за дверью, сейчас происходит нечто крайне серьезное, нечто такое, что может осложнить, даже перевернуть теперь жизнь всей семьи. Когда же кончит играть Бенкендорф?.. Видимо, никогда.
Рывком раскрылась дверь. Алексей, неузнаваемый, словно обожженный, с мертвым, землистого цвета лицом, стремительно, не глядя ни на кого, пробежал по гостиной и вышел, не проронив ни единого слова.
— Что это с ним? — спросил Орлов у Плещеева.
— Не знаю. Спросите Ольгу Александровну.
Размеренно, спокойно, такая же, как и всегда, высокомерная и величавая, вошла Ольга Александровна и окинула гостей своим водянисто-зеленым взглядом Медузы. В ответ на расспросы сказала: «Все пустяки. Юноша чрезмерно чувствительный». Бенкендорф усмехнулся и заиграл глупую немецкую песенку о милом Аугустине, который «все потерял».
Потом начали опять танцевать.
Александр Алексеевич подошел к Жеребцовой и, улучив минуту, когда рядом не было никого, спросил ее тихим, сдавленным от бешенства голосом:
— Что... что вы сказали моему сыну?
— Вашему сыну?.. — холодно ответила она. — Разве он сын ваш?
— Гораздо больше, чем Этьен сын моего друга, вашего зятя Николеньки Бороздина.
— Eh bien. На ваш вопрос я вам отвечу. Я рассказала вашему сыну о том, как вам изменила природная сила и как вы заснули в Березовом домике. Вы думаете, женщина, такая, как я, может это простить?
Весь вечер, всю ночь напролет шел дождь — осенний, холодный. Алексей домой не вернулся. Впрочем, он часто и прежде ночевал в казармах. Но сегодня Александр Алексеевич беспокоился.
Утром на репетицию он не поехал — бог с ним, с театром!.. Съездил на Звенигородскую, в казармы лейб-гвардии Конного полка, — там Алексей, оказывается, не ночевал; оттуда — в другие казармы полка, в манеж, где Исаакий.
Помчались с Тимофеем вдвоем в Петропавловскую. В числе арестованных Алексей там не значился. На Дворцовой повстречался Федик Вадковский. Тот успокаивал, вместе с Плещеевым поехал на дальнейшие поиски. Побывали у братьев Тургеневых на Фонтанке. Там тоже его успокаивали. Куда же теперь?..
Тимофей надоумил заехать напротив, на ту сторону Фонтанки, — к Муравьевым и Карамзину, который теперь у них на втором этаже проживает... Через Симеоновский мост к Итальянской... Дом Муравьевых — второй от угла... после дома Шувалова...
Слава богу, оказывается, Алексей здесь ночевал. Только что вышел в сад воздухом подышать. Встревоженная Александрин рассказала, как вчера поздно-поздно вечером, в дождь, Алексея встретил Никита около Михайловского замка, насквозь промокшего, еле уговорил к ним прийти, благо, что близко. Алексей на расспросы ничего не отвечал. Его переодели, дали водки, горячего чаю с малиной, уложили в отдельный апартамент. Вcю-то ночь он глаз не сомкнул. Кашлял, курил, бродил по комнате взад и вперед. Под утро ему дали снотворного. Совсем недавно проснулся и, не позавтракав, в сад ушел, не надев даже шинели.