Плещеев отправился в парк. Парк Муравьевых расстилался на целый квартал, вплоть до Караванной, где были въездные ворота. В саду он Алексея нигде не нашел. Привратник сказал, он-де только что видел его во дворе, около дровяных сараев. От сердца отлегло.
Да, Алексей был там. Несмотря на холод и ветер, снял мундир и рубашку, тяжелым колуном разбивал поленья одно за другим. Кругляки так и разлетались в разные стороны. Алеша замахивался колуном по-мужичьи, как дровосеки: чуточку сбоку, над правым плечом. Выбирал чурбаны те, что труднее, — кряжистые, сучковатые и сырые. Плещеева он не заметил.
Поставив поленце, занес колун над плечом для удара, но оно, потеряв равновесие, свалилось, — замах оказался впустую... накопленная, подготовленная энергия не получила разрядки. Алексей обозлился. Схватив в сердцах упавший дровяшок и придерживая левой рукой, правой разом разрубил его надвое и раздраженно отбросил ногой. На мокрой от пота смуглой спине выступала мускулатура, и Плещеев, как он ни был взволнован, залюбовался скульптурой плеч, заплечья, лопаток, тонкою талией... «Я ж говорил: Дискобол... но из бронзы...»
Когда обрубыши совсем недавно могучей користой плахи раздробленною грудой валялись у ног, Лёлик вытер пот с лица, опять-таки повадкою дровосека — не платком, а локтем.
— На, возьми мой платок, — сказал старший Плещеев.
— Ну его! — Голос был надтреснутый, неожиданно грубый, мужичий. Потом спохватился: — Доброе утро...
— Кому клин, кому блин, кому шиш, — попытался пошутить Плещеев, делая вид, будто ничего и не произошло. — Сам со двора, и глянь — по дрова, так, что ли?
— Вернемся, батюшка, в дом. Я умоюсь, и выйдем... вместе... Только ни о чем не расспрашивайте...
Тон небывалый — беспрекословный. Прежде так не водилось. Но слава те господи: Лёлик возвращается к жизни. Что же все-таки там, в будуаре у Жеребцовой, произошло?.. Тимофей побрил Алексея. Простившись с хозяевами, Лёлик надел шинель, вышел вместе с Плещеевым в сад. Молчали.
Алеша шел впереди. Свернул по Караванной направо, на Инженерную, и от площади — прямо, по одному направлению, меж конюшнями и манежем. Потом меж двух павильонов Баженова они перешли через канал по опущенному подъемному мосту, очутились на обширном плацу перед растреллиевским монументом Петра. Впереди — Михайловский замок.
Семнадцать лет не заходил сюда Александр Алексеевич. И сейчас жутью повеяло от этого ныне пустынного, зловещего места. Даже хлыстовка Татаринова со своим кагалом скопцов, с дьявольскими радениями перебралась отсюда подальше — на улицу 2‑й роты Измайловского.
Алексей упорно шагал вперед и вперед. Во внутренний двор он не стал заходить, обогнул дворец слева и дошел до закругленного внешнего угла, откуда был уже виден Летний сад и отделяющий его от замка канал речки Мойки. Было холодно. Дул резкий северо-западный ветер.
Алексей закинул голову вверх, оглядывая этажи одним за другим. С трудом произнес шепотом, все таким же хриплым, придавленным:
— Покажите окна... той комнаты... где вы убили моего отца.
— Нет!.. Нет!.. Он тебе не отец!.. — воплем вырвалось у Плещеева. — Я могу поклясться самым святым... памятью твоей матери... Я, я твой отец.
Алексей напряженно смотрел на Плещеева. Хотел верить. Однако — не верил. И все же мучительно, страстно хотел, хотел поверить. Поверить тому, которого с детства почитал за отца. Но мешала тяжкая груда сомнений и подозрений, посеянных в детской душе когда-то Визаром, затем случайно оброненным замечанием Анны Родионовны. Они получили как будто бы подтверждение в инсинуациях князя Голицына. Теперь превратились в уверенность — после свидетельства Жеребцовой, подкрепленного, казалось бы, реальными обоснованиями. Жеребцова так твердо уверила, что Алексей — сын императора Павла и что она истину слов своих может на Евангелии присягнуть, ибо знает все обстоятельства, до мельчайших подробностей. Ведь она — современница, почти очевидец протекавших событий. На Кутайсова сослалась, на Растопчиных, потом... потом на Огонь-Догановского...
Алеша молчал.
Меж тем жестокий северо-западный ветер усилился. Дождь начался.
Оба не трогались с места.
Так под окнами спальни императора Павла, в дождь, в холод, под порывистым шквалом, пронизывающим до костей, начал Плещеев свою горькую исповедь... печальную повесть о самом тяжелом, что пришлось пережить ему и Анюте.
Да, у Анны Ивановны был сын от императора Павла. И «жениху», Александру Плещееву, суждено было этот «грех» покрывать законной женитьбой. Назвали сына при крещении Алексеем. Родился он слабеньким и умер малюткой, за год до появления на свет второго, нового сына, сына Плещеева, названного, по желанию бабушки Настасьи Ивановны и графини Анны Родионовны, тем же именем Алексея: они хотели, чтобы в роду первенец так именовался в честь родоначальника, митрополита святого Але́ксия. В осьмнадцатом веке был крепко усвоен обычай: двух братьев называть одинаковыми именами. В семействе Бакуниных, например, были Петр Васильевич Большой и Петр Васильевич Меньшой. Не так давно в собственном семействе Плещеевых первенца (то есть самого Александра Алексеевича) назвали Александром, а первую дочь так же, как и его, Александрой.
Родились оба сына — два Алексея — в Орловщине, в Знаменском, в далеком от Санктпетербурга селе. Кроме Настасьи Ивановны знают даты рождения, пожалуй, только графиня Анна Родионовна, Карамзин и, возможно, Дмитриев. Анна Ивановна сохранила все церковные копии метрик, записей о захоронении: она словно предчувствовала, что эти копии могут когда-нибудь пригодиться.
Но вот нашлось несколько лиц, которые, не будучи в достаточной степени осведомлены, а может быть, с целями то ли злостной интриги, то ли забавы, то ли привычки играть людьми, словно пешками, случайно или нарочно путают все события, даты и объявляют Алексея Плещеева сыном императора Павла. Не удивительно, что Алексей этой версии принужден был поверить.
После рассказа отца рана в душе Алексея перестала так бурно, так безудержно кровоточить. Он понял трагедию, пережитую в отдаленные годы двумя скромными человеческими существами. Постиг бездну отчаяния, в которую были ввергнуты мать и отец. Алеше стали воочию ясны, видны ужасы произвола, жестокого, бесчеловечного. Возникли живые картины прихотей, своенравия и капризов, облик деспота, помазанника божьего на троне. Убийство императора он стал воспринимать как справедливую кару. И не мог не быть признательным батюшке за кровную месть, на которую он отважился вопреки природной доброте его сердца.
А матушка!.. несчастная матушка!..
Несколько дней отец и сын ни на час, ни на минуту не расставались. Они проводили вместе и ночи и дни. Алексей перетащил свой диван в комнату батюшки. Лежа в постелях, они разговаривали до рассвета. В театре, в полку объявились больными. Эти дни оказались периодом самой честной и нежной, самой искренней дружбы. Эти дни переменили, преобразовали Алексея, сделали его иным человеком.
Рана, нанесенная Жеребцовой, конечно, долгое время зажить не могла. Иногда вспыхивали необузданный гнев, ярость и бешенство... (Однако в конечном счете они уравновешивались справедливым отношением к людям — к близким, а порой и к далеким — и главным образом к тем, кто мало обласкан судьбою.)
В самый острый период конфликта Алеши, в дни, когда он с растерзанною душой переживал раскрытие тайны рождения своего старшего, умершего брата, Лиза и ее теплая ласка, внимание, чуткость, которыми она его окружила, оказались для него по-настоящему утешением. Она видела, что Алексей не в себе, но, разумеется, не понимала и не догадывалась о причинах, причинивших ему такую глубокую душевную боль. Эта душевная боль, потрясение, пережитые Алексеем, все-таки не проходили. Да и вряд ли они могли когда-нибудь бесследно зажить: был затронут весь склад привычного мышления взрослого уже человека. Наступали минуты, и Алексея охватывала немыслимая маета, ощущение бездонной пустоты, безнадежности. Он тогда не находил себе места, не мог отвлечься, заняться постороннею мыслью. Единственный выход: сорваться, уйти. Уйти куда ни попало, ходить, шататься по городу без цели, без смысла... Сплошь и рядом шаги его сами собой направлялись к проклятому месту — к Михайловской цитадели.
Здесь, около замка, днем было людно. По плану архитектора Росси толпы рабочих начали здесь коренную перестройку площади и квартала. Засыпались каналы и рвы, прокладывались новые улицы — Садовая, Инженерная, — у растреллиевского памятника Петру начали сквер разбивать. Только дворец оставался нетронутым, словно забытым. Последние обитатели выехали из него.
Вечерами наступала тишина. Затаив дыхание Алексей входил во внутренний восьмиугольный двор. Гулко отдавались шаги под аркой ворот. Ему мерещился в темноте стремительный гон озверелой толпы... люди в блестящих регалиях и сверкающих орденах... их ведет за собою ужас и гнев.
Он обходил громаду мертвого замка и опять и опять упорно всматривался в завешенные окна той комнаты, где был убит император. Вспоминалось кровное оскорбление, нанесенное дому Плещеевых... опять вскипал необузданный гнев, доходивший до бешенства. Мозг кипел, Алешу охватывал трепет. Он мечтал отомстить... отомстить... он сам не знал, кому же все-таки отомстить. Царственным выродкам?.. наследникам этого изверга?..
Даже дома, в семье, в спокойные минуты и в минуты веселья, если кто-нибудь называл то или другое лицо из августейшей династии, если упоминалось притом о каких-либо незаконных поступках, о проявлении самоуправства царя или великого князя, то возникала кошмарная мысль: убить... убить... так же, как Павла, убить...
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Между тем жизнь шла своим чередом.
У Жуковского по «субботам» собирались друзья, читались стихи, обсуждались литературные новости. Плещеев снова впрягся в лямку руководителя трупп — французской и русской. Алексей и Федик Вадковский исправляли несложные обязанности начинающих офицеров, посещали лекции и ученья в полках. Младшие Плещеевы учились под эгидою Кюхельбекера, много читали. Тургенев проводил время в вечных хлопотах.