Судьба Плещеевых — страница 6 из 106

Композитор романса с небрежностью взял первый аккорд и заиграл небольшую прелюдию, напоминавшую бурю морскую. О-о, конечно, Плещеев мог бы изобразить сумятицей клавиш жестокий ураган, губительный смерч, однако стоит ли музыкою потрясать и без того истерзанные военной тревогой сердца, когда все так неверно и зыбко вокруг?.. когда из-за грохота великих баталий покоя ни минуты не видишь?.. Нет, в музыкальном искусстве довольно одного лишь намека на бурю...

Василий Андреевич вступил точь-в-точь и, включившись в стремительность нежной мелодии, начал петь:

Вихрем бедствия гонимый,

Без кормила и весла,

В океан неисходимый

Буря челн мой занесла...

В огромные раскрытые окна гостиной, преодолевая белоснежную дымку тюлевых занавесок, заглядывала усталая листва наступающей осени. Там, за этими окнами, солнце заливало каскадами света весь усадебный парк. «А все-таки я благодатное свил себе гнездышко в моей орловской Черни́!..» Плещеев уверенно бегал легкими пальцами по клавишам послушного фортепиано, артистично и чутко выпевал на струнах гибкие волны главной мелодии и одновременно ревниво, однако все-таки неприметно, как будто даже не глядя, рассматривал растроганные лица гостей.

Все оделось черной мглою;

Всколыхалися валы;

Бездны в мраке предо мною;

Вкруг ужасные скалы.

А до чего стало тихо! Вот сидит в первом ряду сияющая счастьем царица нынешнего дня Анна Ивановна — родная Анюта, Нина, как ее все называют, — заботливая мать шестерых ребятишек. Рядом напряженное, сухое лицо: это Катерина Афанасьевна, вдова дядюшки Андрея Ивановича Протасова, с двумя очаровательными дочерьми, прелестными, скромнейшими кузинами.

Мощный вел меня хранитель.

Вдруг — все тихо! мрак исчез;

Вижу райскую обитель...

В ней трех ангелов небес.

Вот о них-то, трех ангелах, и сложены эти стихи. Сыпались, словно бисер, звуки мелодичного аккомпанемента, прозрачного, легкого.

Восторженно и самозабвенно пел Базиль свой лирический гимн во славу вечной, идеальной любви; ясный голос чуть-чуть тремолировал. От волнения или от отсутствия техники?.. Ах, не все ли равно?.. Для гостиной да еще в отдаленной провинциальной усадьбе — в наше время сойдет! Вон они, слушатели, все, все приковались вниманием к роковой судьбе пловца, выброшенного волною на берег! Вон как блестят черные глазки белокуренькой Александрин Чернышевой, милой племянницы! Но почему же миниатюрная Катерина Афанасьевна так сумрачно сдвинула брови и прикусила губу? Красные пятна выступают и мгновенно пропадают на ее остром лице. Чем она недовольна?.. Три ангела?.. Так ведь это — она и две дочки!..

О спаситель-провиденье!

Скорбный ропот мой утих;

На коленах, в восхищенье,

Я смотрю на образ их.

Голос Жуковского, по-детски доверчивый, хрупкий и чистый, взлетел на головной регистр, высоко-высоко, дрогнул, — наплыв эмоции перехватил дыхание — и звук оборвался. Плещеев подхватил эту высокую ноту легким арпеджио — словно так она и должна была прозвучать — и мягко взял заключительный, тоже прозрачный аккорд.

Все шумно рукоплескали. Катерина Афанасьевна, однако, поднялась и мелкими своими шажками вышла из комнаты. За нею живчиком побежала Сашенька, ее младшая дочь. Чуть погодя направилась и другая, старшая, Маша, скромная, строгая, явно встревоженная. Значительным взглядом на Плещеева посмотрела его матушка Настасья Ивановна, — он сразу понял: ему отдан тем самым молчаливый приказ пойти вслед за ними, и выяснить причины такого по меньшей мере странного поведенья тетушки. Однако как быть?.. ведь нельзя покинуть гостей, концерт прерывать...

Выручила, как обычно, Анюта: она все поняла. Кивнула головой Александру и, ласково улыбнувшись присутствующим — сейчас, дескать, вернусь, — выскользнула из гостиной. Плещеев остался.



АЛЕКСАНДР АЛЕКСЕЕВИЧ ПЛЕЩЕЕВ

(1778—1862)

Портрет работы К. Молдавского (1841)

ИРЛИ (Пушкинский Дом)


Угу... Жуковского, значит, подкарауливают неприятности от его сводной сестры. Жаль бедного... и как раз на пороге нового славного поприща — вступления ополченцем в народное войско. Вишь, как он взволновался!

Однако концерт надобно продолжать. Месье Визар, домашний учитель, старательнейше расставляет пюпитры... В программках значилось инструментальное трио. Партию виолончели должен исполнять сам Плещеев; на скрипке будет играть его пятнадцатилетний племянник, гостящий в Черни́ вместе с сестрою Александрин, сумрачный и некрасивый Захарушка, юный граф Чернышев; к фортепиано сел гость — корнет, затянутый в новенький, щегольски сшитый мундир, Александр Александрович Алябьев. Он ждет назначения в армию, в 3‑й Казачий, чтобы сражаться с французами, и по пути из своего поместья на юге завернул в орловскую усадьбу, к давнему приятелю по юной петербургской жизни. Надо же повидаться, а быть может и проститься перед жаркой кампанией. Бравый вид, лихие усы, военная выправка молодого корнета приводили в восторг женское общество. Четверо мальчуганов, — как Жуковский их любил, называть, «плещепу́пики» и «плещуки́», — прямо-таки боготворили Алябьева — за мундир и за саблю, за рассказы, за стрельбу по мишени — он позволял им целиться в индюка незаряженным пистолетом. А вот Жуковский куда-то уходит. Ага! в сад побежал.

Ноты разложены. Заиграли трио, сочиненное гостем, Алябьевым, — Вариации на народные темы.

Матушка Плещеева Настасья Ивановна тоже не выдержала, незаметно исчезла — пошла успокоить строптивую невестку свою. Чем-то все это кончится?..

После краткой вступительной части зазвучала всем знакомая протяжная песня: «Ах, ты, по-о-о-ле мое, поле чи-и-и-сто-ое...» Сразу перед взорами слушателей раскинулись бескрайние просторы отечества. Сейчас на этих наших «чистых полях» громыхают французские пушки, свищут пули и ядра, а русские люди со славою разят неприятеля и гибнут в жестоких баталиях. Властная песня. Какой даровитый этот Алябьев! Сдержанный в разговорах, а вот в музыке рассказал, как он горячо предан отчизне.

«...Ты раз-до-о-олье мое‑е да широко-ое... — густо выпевал струнный бархатный голос виолончели, — да широ-о-ко-ое‑е...» Песня, богатая звуком, плыла, как стремнина Волги-реки, как парус под необъятным куполом синего-синего неба...

В гостиную тихонько Анюта вернулась.

Трио закончилось, и молодой композитор отвечал на рукоплескания сдержанными поклонами одной головы, стремясь всеми силами сохранить военную выправку. Его окружили черномазые мальчики. Матушка Настасья Ивановна из-за портьеры отозвала Александра.

— Пока Анюта будет свою арию исполнять, я тебе объясню. Моя belle-soeur оскорблена. Считает, что Жуковский слово нарушил — ведь после неудачного своего сватовства он дал ей обещание молчать о любви к бедной Машеньке...

— Значит, тетушка вообразила, что наша песня Пловец — открытое признание в любви?.. Но ведь романс обращен не только к избраннице сердца Базиля, а разом к трем неземным существам. Вы заметили, там воспеваются три, три «ангела небес».

— Не шуми, Александр, Анюта поет. Ах, боже мой, ты же знаешь упрямство невестки моей. Разве можно ее убедить?

Из гостиной доносилось сильное, ровное меццо-сопрано Анны Ивановны, и Плещеев, продолжая беседовать с матушкой, любовался, прислушиваясь, — до чего окреп и выровнялся голос жены за последние годы!

— Одним словом, belle-soeur вне себя, — продолжала Настасья Ивановна. Теперь придется Жуковскому из ее поместья в Муратове выехать, искать другое пристанище.

— Неужели?.. До чего его жалко, maman! Семь лет, как он любит милую Машеньку.

— А как он к флигелю привык своему! Сам его строил...

— Теперь он, разумеется, у нас поселится. Но Машенька!..

— Belle-soeur вещи свои собирает, хочет немедленно уезжать.

— Как, без обеда?

— Я наспех в ее комнату горячий завтрак велела подать, и в экипаж им готовят провизию. Торопится засветло обернуться в Муратово, а пути как-никак сорок верст. Дорожную охрану ее надо усилить. Крестьяне везде непокорность оказывают. Беспокоицы всюду. Отправь еще двух-трех верховых.

В гостиной рукоплескали Анне Ивановне. Слышались возгласы: «Нину! Нину!» — требовали исполнения каватины из прославленной партии в опере Нина, или От любви с ума сошедшая. Она пела ее на протяжении нескольких лет с крепостными оркестрами и дома, в Черни́, и у соседних помещиков. Поэтому Анну Ивановну многие Ниною называют. Эту оперу давно уже перевел на русский язык для шереметевского театра незабвенной памяти Львов. Она стала излюбленной в домашних театрах.

Торопясь к разобиженной родственнице, Плещеев, пока ария Нины еще не началась, промчался через гостиную. Однако в самых дверях столкнулся с новоприбывшим гостем — под мышкой тот зажимал огромную кипу газет. Бывший учитель, наставник Маши и Саши Протасовых, Иван Никифорович Гринев только что прискакал из Орла с поздравлением имениннице. Но сейчас позабыл и о поздравлениях и об элементарных правилах вежливости, не поздоровался и с отчаяньем возвестил:

— На дорогу Смоленска французы вступили!

— Смоленска?! Ужас какой! А наши?.. Что же наши-то?.. все отступают?

Плещеев, забыв сразу о тетушке, завладел новенькой Северной почтой и громко начал читать:


— Июля 24-го командующий второй армией князь Багратион, прислал с курьером донесение, что Могилев неприятелем уже занят...


— Могилев?! — громко ахнула Анна Ивановна. — Там, поблизости от Чечерска, наша тетушка Анна Родионовна проживает. Успела ль бежать?.. Она ведь ногами недужит.

Плещеев продолжал с волнением читать:


— Авангард генерал-лейтенанта Раевского, прикрывая движение армии, разбил передовые войска маршала Даву. Однако при деревне Салтановка двукратный приступ его был безуспешен. Французские батареи обдавали нас огнем. Тогда Раевский, желая ободрить солдат, взял за руки двух своих сыновей, вышел перед колонной и зашагал по мосту, поливаемому шрапнелью врагов. «Вперед, ребята, за мной! — крикнул он. — Я и дети мои откроем вам путь!» И солдаты наши тогда все как один побежали на мост. И так батарея Даву была опрокинута...