— Лед идет! Лед идет на Неве! — повторял он вечером, на балетном спектакле, в креслах, в фойе, окруженный молодыми повесами. — Теперь самое безопасное время! — А когда его спрашивали, что он имеет в виду, то отвечал, что можно-де не опасаться заключения в Петропавловку: все переправы на остров нарушены.
Алексей одергивал его. Да разве Пушкина остановишь?
А меж тем при встрече с Плещеевым Карамзин говорил, что над поэтом реет если не туча, то по крайней мере облако, и громоносное. Министр внутренних дел Кочубей ему конфиденциально рассказывал, что Аракчеев крайне разгневан эпиграммами Пушкина и что на имя монарха получено несколько писем с предложением мер, необходимых для прекращения вольного революционного духа в стране и для обуздания молодых якобинцев. Пушкин называется первым. Кочубей вынужден о письмах доложить государю.
Как-то после спектакля Алеша провожал Пушкина до дому и зашел к нему на мгновение, взять для батюшки последний номер журнала Revue... Их встретил перепуганный дядька поэта Никита и сообщил, что днем, когда никого не было дома, приходил некий развихляй беспардонный, посидел, подождал, просил дать на дом какие-нибудь сочинения Пушкина почитать, обещал завтра вернуть, предлагая за это пятьдесят целковых серебром, но Никита кое-как его все-таки выпроводил. Дело не шуточное.
— В огонь! — вскрикнул, мгновенно встревожившись, Пушкин. — Все в огонь!
Алеша его останавливал, предлагал взять к себе на дом то, что наиболее опасно и ценно, обещая сохранить в потаенном подполье, но Пушкин безжалостно рвал и бросал в печь бумаги, тетради, альбомы, связки писем — пачку за пачкой. Да, дело не шуточное. Лёлик с горечью смотрел на полыхавшее пламя.
Сговорились завтра к вечеру встретиться, чтобы пойти к полковнику Федору Глинке, год назад определенному адъютантом к петербургскому генерал-губернатору Милорадовичу. Алексей подозревал, что Глинка принадлежит к членам Тайного общества. Читал его Письма русского офицера и высоко уважал как поэта.
Пушкин был озабочен.
Они встретили Глинку на Театральной. Выслушав юношу, Федор Николаевич помрачнел. Сразу же со всею безапелляционностью почти приказал Пушкину самому идти немедленно к губернатору, ни в чем не запираться, быть искренним, чистосердечным. Только подобною манерою поведения можно подкупить прямую натуру старого воина. Пушкин ушел, серьезный, решительный.
Оставшись один, Алеша задумался. Что же делать? Обратиться за помощью к Карамзину?.. Поздно уже, в Царское Село надо ехать с утра. Проходя по Мойке, мимо гостиницы Демута, Алеша увидал со спины щегольскую фигуру какого-то лейб-гусара, возвращавшегося, притом, видимо, очень усталым, домой. По совершенно особой осанке узнал Чаадаева. Хотя он с ним и не был знаком, решил одним махом просить его о содействии. Поколебавшись, вошел следом в гостиницу. Около номера еще двадцать минут переждав, перемогая себя, постучал.
Чаадаев был уже в меховом архалуке и туфлях. Виду не показал, что удивлен посещением незнакомца. Слушал с усталым, холодным, непроницаемым взглядом, лишь чуточку поигрывая тонкими пальцами на локотнике своего кресла. Мраморный череп поблескивал при свете свечи. Потом, ни слова не говоря, дернул сонетку и кратко приказал слуге: «Седлать!»
Через десять минут он уже мчался по Царскосельской дороге.
Утром Карамзин приехал в столицу.
Пушкин, оказывается, побывал на приеме у Милорадовича, признался, что все свои сочинения сжег. Однако, ссылаясь на свою безотказную память, предложил представить все, что написано им против правительства, пусть ему только дадут перо и чернила. «C'est chevaleresque»[46], дьявол вас побери!» — воскликнул губернатор. Весь день поэт сидел за столом, исписал толстую тетрадь, утаил только эпиграммы на Аракчеева, сказал, будто они не его. Милорадович хохотал, читая сатиры. И тотчас объявил от имени государя прощение. Пушкин ушел победителем.
Однако рано было еще ликовать. Назавтра Милорадович от царя получил нагоняй — поэту была уже уготовлена ссылка в Соловецкий монастырь.
Все в литературных кругах заволновалось. Чаадаев продолжал хлопотать через Васильчикова, Жуковский, Тургенев — через Марию Федоровну, Греч ездил к Оленину, Энгельгардт, директор лицея, добился аудиенции у государя.
Александр Первый был неумолим.
— Пушкин заслужил Сибири. Он наводнил всю Россию возмутительными стихами; все офицеры читают их наизусть. В Сибирь! только в Сибирь.
Выручил Карамзин. Ему посчастливилось разрядить гнев самодержца. Монарх смягчил ссылку в Соловки или в Сибирь — поэту было дозволено ехать на юг, в Екатеринославскую область, в распоряжение главного попечителя южного края. Даже служба за ним сохранялась, и прогонные были пожалованы.
Опальный поэт перед отъездом ходил прощаться к Карамзиным, проживавшим в доме Муравьевых. Поднялся наверх. Долго, очень долго беседовал с Николаем Михайловичем, запершись в кабинете. Вся семья Муравьевых ожидала окончания разговора, как они знали — «решительного». Александрин Чернышева искусала платочек и, смятый, порванный, выбросила в потухший камин. Федик Вадковский молол, как и всегда, всякий вздор, то и дело бегал по лестнице вверх посмотреть, не открыта ли дверь. Ведь через Карамзина должен прозвучать голос монарха!
Вышел Пушкин притихшим. Словно в воду опущенным. Таким его не видели до сих пор. Глаза были красные. Да он не стал скрывать, что плакал.
— Я обещал Николаю Михайловичу два года не писать ничего противу правительства.
— Два года?.. Сумеешь ли ты выдержать эдакий срок?
— А ну, какое нынче число?..
Плещеев, узнав, что Пушкин направляется в Екатеринослав, вспомнил, что там на должности главного попечителя и председателя Комитета колонистов южного края России состоит его друг-приятель генерал-майор Инзов, с которым он вместе когда-то тесно общался в Орловщине, — оба страдали и ужасались, присутствуя на усмирении Репниным восставших крестьян. Кстати, сейчас ходят упорные слухи, будто Инзов скоро будет назначен наместником Бессарабии.
Александр Алексеевич сел за письмо; рекомендовал всячески Пушкина, просил о внимании к ссыльному... Но отправить почтой письма не успел: Пушкин сам забежал к Алексею.
Гость вдруг потребовал партитуру комической оперы Аника и Парамон, стал вслух перечитывать и, смеясь, на ходу делать в куплетах поправки, вписывать их среди нот, сочиняя мгновенно новые строчки... Потом оторвался, поискал глазами кинжал на стене, увидев, так и впился в него.
— Известно ль тебе, — сумрачно спросил Алексея, — что апреля двадцать третьего дня по старому стилю у нас получили известие: Занду в Маннгейме вынесен приговор: смертная казнь от меча. Казнь состоится в мае. Германия негодует.
Пушкин снова взглянул на кинжал. Потянулся к ножнам, снял и вынул стилет. Лезвие на этот раз засияло иначе — серебряной, ослепительно-беспокойной вспышкой зарницы, загадочным фиолетово-синим лучом — и мгновенно погасло.
— Будто молния богов сверкнула сейчас! — прошептал восторженно Пушкин. — Это был зов преисподней...
Опять отточенным ногтем Пушкин зацепил острие и нажал, однако сильно при этом. Тычок чуть согнулся и, наподобие пружины, освободившись, выпрямился и зазвенел. Откликнулась стоявшая в углу виолончель. Поэт выдернул несколько волосков из своей шевелюры и, держа кинжал лезвием кверху, бросил на него волоски. Соприкоснувшись с клинком, разрезанные пополам, они распались и легли на ковер...
Пушкин робко взглянул на Алексея, нерешительно попросил дать ему в дорогу кинжал — ведь в южном крае много всяческих злоумышленников...
— Не сердись, Александр, — ответил Алеша, — но отец никому его не дает. Это — память. Да и я не позволю. — И мрачно добавил: — Кинжал, возможно, мне пригодится.
Через несколько дней Пушкин уехал.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Репетиции Галиматьи шли плодотворно и весело. Близилось время публичного исполнения. Но Тюфякин без конца чинил препятствия постановке: то изыскивал затруднения для оплаты переписки оркестровых партий, то отказывал в выдаче красок для декораций или актерам в перешивке костюмов. Плещееву это наконец надоело, он обозлился. Взвалил окончание постановки целиком на плечи Сен-Феликса и уехал, не испрашивая отпуска, в Павловск, ко двору Марии Федоровны.
При дворе читал, разумеется. К нему уже пригляделись, он стал «своим человеком», и Тургенев сообщил, что Плещееву готовится место чтеца. Это было кстати, и даже весьма: опять произошла задержка у Букильона с присылкою денег, опять концы с концами он еле-еле сводил... А к тому же заочные отношения с князем Тюфякиным из-за самостийности «бегства» Плещеева стали уже совсем нестерпимыми. Директор присылал ему в Павловск ордер за ордером. С грубою прямотой напоминал о необходимости внести деньги, обещанные Болховскому училищу. Ссылался на князя Голицына, обвинял за неприличное молчание Плещеева вместо подобающего его чину ответа министру.
Милостивый государь.
...Поставляю на вид вашему высокоблагородию, что по правилам моим не терплю я, чтобы кто-либо из подчиненных моих ...не исполнял своей обязанности, а особливо по такому предмету, коий подлежит доведения до Высочайшего сведения.
Директор императорских театров П. Тюфякин
4 августа 1820 № 1054
Денег не было ни копейки. Занять?.. Где?.. У кого?.. Бог ты мой, ну разве наскребешь сумму в две тысячи рублей так, сразу, с бухты-барахты, ни за што ни про што. Да еще за чин триста девяносто пять рублей. И даже 13 1/2 копеек тоже еще не уплачено.
А что Тюфякину отвечать?.. Прямо признаться в том, что Плещеев нищ, как церковная крыса?.. Как бы не так!.. А достоинство?..
Пока он раздумывал, пришел еще один ордер Тюфякина, еще более грубый и вызывающий. Тогда Плещеев ответил:
Милостивый Государь, князь Петр Иванович!