Так как в отношении вашего сиятельства ко мне от 6 августа сказано, что «сим самым совершенно уничтожается само собою место», которое я занимал при Театральной Дирекции, то я должен с того времени почитать себя уволенным от сего звания.
С достодолжным почтением имею честь быть
Милостивого Государя Вашего Сиятельства
высокопокорный слуга Александр Плещеев
И под подписью росчерк затейливой закорючкой.
Подумал немного и приписал:
г. Павловск, августа 10-го дня, 1820 —
знай, дескать, я — в Павловске, при дворе, а не прощелыжничаю.
Отставка Плещеева имела свои результаты. Во-первых, вслед за ним ушел из театра Сен-Феликс. Ему тоже надоело бороться с Тюфякиным, и он уехал в Париж. А все это уже пахло скандальчиком. Во-вторых, Тургенев, воспользовавшись сложившейся ситуацией, выкинул фортель: он представил в глазах императрицы Плещеева как жертву злобы Тюфякина, который желчно завидует успеху его у Марии Федоровны.
Вот тогда-то Плещеев был возведен наконец в должность чтеца с жалованием в три тысячи — без вычетов в пользу училища!
«А бедное училище, конечно, надо было бы пожалеть. Помочь ему?.. Попробую. Впрочем, как тут поможешь?.. Дела в Черни́ и других поместьях идут из рук вон как плохо. То ли дело, когда Анюта возглавляла хозяйство, следила за управляющим!.. Букильон даже в те времена ухитрялся их обворовывать, а теперь, вдалеке, видимо, окончательно распоясался».
Да не только в хозяйстве Плещеева, повсюду, у многих помещиков тоже сплошь неприятности. Повсюду плохо с продажей — хлеб гниет в закромах. Тут и там имения из-за безденежья продаются. Оброк приходится повышать. Крестьяне волнуются, жалобы пишут. Их ходоков арестовывают, но они не сдаются, без конца отвечают бунтами. Приходится их усмирять военными командами, не обходится и без пушек. На Дону восстало более сорока пяти тысяч. Бастуют казенные фабрики.
А в Европе из Испании революционное движение перекинулось и в Италию, — в июле началось восстание в Неаполитанском королевстве и в Португалии — в августе. Священный Союз поторопился назначить новый конгресс, и в октябре властители мира собрались в чешском городе Троппау, на юге Силезии, неподалеку от польского Кракова. Хотели подготовить объединенную расправу военными силами с народными повстанцами революционных стран. Император российский поехал в Троппау в расчете играть на конгрессе первую скрипку, не понимая того, что сам — игрушка в руках Меттерниха.
Все радикально настроенные юноши в столице продолжали следить за событиями. Плещеев по младшим своим сыновьям замечал, что даже в их пансионе идет глухое брожение. Уже в июне это проявилось на восьмидневных публичных экзаменах, когда приглашенным гостям, родителям и «посторонним духовным и светским особам» пришлось обсуждать дерзкий поступок воспитателя Кюхельбекера, который осмелился в Вольном обществе любителей российской словесности прочесть (а недавно и напечатать) стихи Поэты, не побоявшись открыто встать на сторону ссыльного Пушкина. К тому же в стихах упоминалось какое-то «святое братство»... Что это такое за «братство»?.. и почему «святое»?..
На заключительном экзамене слух об увольнении Кюхельбекера подтвердился: он был уволен. Саня Плещеев был крайне расстроен — ученики успели привязаться к своему добрейшему воспитателю, который, по собственным его словам, «научил их чувствовать и мыслить». Ну разве можно было забыть, например, как он прибежал однажды на занятия, запыхавшись, и начал с восторгом читать страницы из политической книги Николая Тургенева Опыт о теории налогов, сопровождая собственными смелыми комментариями?..
Обитателей бельведера перевели на низ, в общие дортуары. Жизнь кардинально менялась. Даже Алексею стало теперь неприятно заходить в пансион, изменивший вольное обличие на казенщину. Он замечал, как духовно растут его младшие братья, как вместе со знаниями крепнет и развивается их широкое понимание жизни. Больше других был по сердцу ему Алексаня, подкупавшей его добротой, сердечностью и какой-то чуть бесшабашною удалью. Эти черты напоминали ему Федю Вадковского. Оба они заражали его веселой энергией, то есть тем, чего не хватало ему самому.
Федик Вадковский был переведен в звании юнкера в полк кавалергардов, но стал тяготеть к своему старшему брату Ивану, семеновцу. Этот скромный полковник, низкорослый, рассеянный и чудаковатый «Иваш» с вечно спутанной шевелюрой, в мундире, надетом чуть-чуть нараспашку, добрый и кроткий заика стал близок людям самых крайних воззрений. Сошелся с семнадцатилетним подпрапорщиком Мишей Бестужевым-Рюминым, только что переведенным из Кавалергардского в Семеновский полк. Миша был давно уже дружен с семеновцами, с братьями — капитаном Сергеем и штабс-капитаном Матвеем Муравьевыми-Апостолами и ради них-то главным образом и добился перевода в их полк.
От Бестужева-Рюмина Алеше и Федику довелось узнать уму непостижимые новости: Оказывается, в самом деле образовался тайный Союз Благоденствия с огромным количеством членов, но тщательно законспирированный. Идет подготовка к военному восстанию!.. Закончена теоретическая подготовка, написан устав и проект конституции. А Зеленая книга, о которой довелось вскользь услышать, признана теперь устаревшей. Все действия членов возглавляет Коренная управа, но существуют и другие управы: в Семеновском полку, например, в Тульчине, кажется, в Киеве. Общество «Зеленая лампа» тоже управа, тайное отделение Союза Благоденствия.
Заходя частенько в казармы семеновцев на Загородном, в казенную квартиру Иваша, Алексей и Федор вели за кружками крепчайшего чая нескончаемые беседы об обществе, а главное — о предстоящем восстании. Иногда, застигнутые позднею ночью, оставались в казармах ночевать у Иваша. Постоянно присутствовал тут же юный пылкий Миша Бестужев-Рюмин. Юноши были еще зелены, чтобы их удостоили введением в состав членов Союза Благоденствия, но Иваш теперь подготавливался исподволь Сергеем Муравьевым-Апостолом. Со дня на день его собирались принять в члены тайного общества.
Однако нежданные события повернули все дело иначе.
Как-то в октябре, в субботний день, Алеша с Вадковскими, обоими братьями, после театра поехал в Семеновские казармы, чтобы там, в квартире Иваша, побеседовать в компании Бестужева-Рюмина. Однако Иваш тотчас по прибытии получил сообщение о только что проистекших беспорядках в его батальоне. Оказывается, возвращаясь с учения, образцовая Первая рота, носившая имя Роты его величества, то есть шефа полка, а сокращенно Государева рота, решила, когда ее вызовут на вечернюю перекличку, подать жалобу по начальству. Прослышав о том, фельдфебель перекличку ради осторожности отменил. Но в десять вечера наверху, из затемненного уже помещения стрелков и гренадеров, послышался приглушенный призыв: «Встава-ай!..» И все, как один человек, в тишине, по еле освещенным лестницам посыпали вниз. Фельдфебелю не удалось их уговорить — они требовали ротного командира, чтобы принести ему жалобу на «служебные отягощения». Пришлось вызвать к ним ротного. Спокойно и деловито солдаты просили его отменить на завтра «десятичный смотр», введенный недавно новым командиром полка, ненавистным для всех полковником Шварцем. Такие «десятичные смотры» по воскресеньям ущемляли интересы солдат, лишая их возможности подработать в городе башмачным, столярным, портняжным мастерством, которым владело немало умельцев.
Однако причина здесь лежала поглубже. Дело шло об унижении человеческого достоинства. Выученик и клеврет Аракчеева, последователь давно похороненной гатчинской школы муштры, Шварц истязал солдат жестокими телесными наказаниями — за пять месяцев сорок четыре провинившихся получили более четырнадцати тысяч ударов шпицрутенами. С каким-то садистским сладострастием, визжа и кривляясь, он изгалялся над самыми достойными. Любил наказывать прежде всего имеющих отличия военными орденами, а это, кстати сказать, запрещалось уставом. Перед фронтом доходил до неистовства, кричал, словно в истерике, бросал свою шляпу и принимался топтать ее сапогами. Он приседал или даже ложился на землю, чтобы лучше видеть, достаточно ли при маршировке рядовые вытягивают носки. Вызывал к себе поодиночке, заставлял разуваться и маршировать, ударял шомполом по ступням для выправки носков. А потом выгонял на луг босыми и заставлял по скошенной траве проходить церемониальным маршем. Как Аракчеев, дергал солдат за усы, иногда их вырывал, а безусых заставлял рисовать усы жженой пробкой или приклеивать фальшивые, из крашеной пакли, каким-то клейстером, обжигающим губы. Все это оскорбляло семеновцев, солдат самых исправных и дисциплинированных во всей русской армии.
И только что утром сегодня во время учения Шварц «задал фухтелем» — ударами плашмя тесаком — одному рядовому за то, что он «невесело смотрел», другого изо всех сил ткнул коленкой в живот — за то, что он кашлял во фронте. Увидев неисправность в мундире флангового Бойченко, плюнул ему в правый, а затем и в левый глаз, после чего повел по фронту, заставляя каждого из передней шеренги тоже плевать.
Ротный командир, капитан Кашкарев все это понимал. Он постарался солдат вразумить, успокоить. Солдаты отмалчивались. Но не расходились. Он их предупредил, что за своеволие последует взыскание. Притом наистрожайшее. Они стояли на своем. Только лишь после его обещания довести жалобу до начальства они так же молча, угрюмо разошлись по отделениям. В самом воздухе сводчатых коридоров, темных и мрачных, почуялось: бунт!
Начальства не было в это время в казармах. Ротный, перепуганный насмерть, решил дожидаться батальонного командира — Вадковского. Офицеры сами ненавидели Шварца за его вызывающее поведение с подчиненными. Назначал и тотчас отменял свои приказания, противоречивые, вздорные. И при всем том теперь оказался отъявленным трусом. Прослышав о происшествии, оробев, спрятался, не рискуя выйти к солдатам.