анафеме. Домашняя капелла дщери-девицы Орловой анафему подхватила. Все было заранее подстроено, все по чину и по статуту. И все митрополиты с епископами да архиереями приглашены. Члены Синода!.. Духовные верховные наши чиновники. «Я отрыгаю на тебя, княже, слово проклятия, — громыхал Фотий. — Да не будет тебе‑е, кня-же, добра на земли‑и! Аз простираю ру-уку мою к не-бе-са-ам. И се суд божий на тебя изрека-а-й‑ю. Будь ты проклят, анафема. А-на-фе-м-ма!..»
Хор опять подхватил установленный по регламенту церковный распев: «А-на-фе-ма!»
У Орловой истерика. Женщины рыдали и плакали. Голицын, весь покрывшийся красными пятнами, поехал немедленно во дворец. Государь крайне разгневался. Из-за анафемы. Придется теперь архимандриту Фотию в свой Юрьев монастырь удалиться. Скатертью дорожка, буерачком путь.
— Но, милые вы мои, ежели отлучение от церкви будет скреплено подписями — митрополита Серафима и прочих, так придется Синоду признать ее за официальную анафематизму соборную. А министра-анафемы даже в кунсткамере не сыскать, на ярмарках в скоморошьих балаганах не встретишь. И князь Голицын тут значительно пострадает — ведь неудобно же, в самом деле, после соборной анафематизмы оставлять во главе министерства лицо, отлученное от церкви. Конфуз на всю Европу. Аракчеев-то выиграл. Предстоит перестраивать все министерство — отделять духовные дела от ведомства народного просвещения. Департамент духовных дел передать ведению обер-прокурора. Министром народного просвещения назначить другое лицо. Ну, хотя бы адмирала в отставке Шишкова.
— Хрен редьки не слаще.
— Нету людей. Ведь Карамзин опять не пойдет. Нету людей в России у нас, — внезапно очень серьезно и даже с горечью подвел итоги Тургенев. — Вот, например, милейший князь Петр Андреевич Вяземский. За несогласие с видами правительства был отстранен от должности, удален из Варшавы. Разгневался, оскорбился, утешается тем, что якобы сам сложил с себя звание камергера и окопался в Остафьеве. В гордости почитает «опальным» себя. Злится, язвит, стихи ядовитые пишет. Мне тоже теперь с уходом Голицына предстоит удалиться от дел, сдать свою должность и... и пуститься вплавь по течению. Но раз я свинья и привык к различного рода скотству, то пусть меня свиньи куда-нибудь и вывозят.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Лемносский бог тебя сковал...
У Алексея сразу холодок по спине пробегал, когда он начинал читать эти стихи: он знал, когда они были задуманы. Пушкин не считает это стихотворение «антиправительственным» — даже Карамзину его посылал, желая ему показать, что он-де ничем не нарушил своего обещания и срок в два года выдерживает. Но если оно и не задевает нашего правительства прямо, то... косвенно. Как, например, последняя строфа, посвященная казненному Занду:
...И на торжественной могиле —
Горит без надписи кинжал.
Что же это, если не иносказание?
Саня проснулся, зевнул, потянулся и увидел, что брат перелистывает пушкинские странички. Не вставая попросил протянуть ему гитару. Подстроил ее и лежа стал напевать все еще не вполне пробудившимся голосом элегический отрывок:
Кто, волны, вас остановил,
Кто оковал ваш бег могучий,
Кто в пруд безмолвный и дремучий
Поток мятежный обратил?..
Батюшка начал сочинять музыку на эти стихи, но недоволен... Говорит, очень трудно... Голос Сани проснулся, окреп. Он поднялся в постели, спустил на пол голые ноги и бодро закончил:
Взыграйте, ветры, взройте воды,
Разрушьте гибельный оплот, —
Где ты, гроза — символ свободы?
Промчись поверх невольных вод.
Промчись, промчись поверх невольных вод,
Промчись
пове-е-е-ерх
нево-о-ольных вод! —
раскатился молодцеватою фиоритурой.
Александр Алексеевич вошел, взял гитару у сына, сам стал что-то другое наигрывать... Начали было вдвоем, но отец вскорости замолчал.
Гляжу, как безумный, на черную шаль,
И хладную душу терзает печаль...
Два композитора, один в Москве, другой в Петербурге, уже сочинили музыку на этот перевод Молдавской песни народной: здесь — Виельгорский, там — недавно Верстовский. Грибоедов ему посоветовал поставить на сцене ее. Вот что Булгаков рассказывает. В том же бюваре копия его письма сохраняется. На сцене комната молдаванская. Тенор Булаков, одетый как молдаванин, сидит на диване, смотрит на лежащую перед ним черную шаль и поет: «Гляжу, как безумный, на черную шаль»... Ритурнель печальную играет. Он встает, ходит по комнате, держа в руках шаль, и поет. Потом снова садится, снова поет: «Гляжу, как безумный...» Занавес закрывается. Аплодисменты. Фурор. Вызывают автора музыки...
Тем временем приползли два «жука» в красных халатиках, младшие сыновья, начали подпевать.
Санечка играл усиленно голосом, с явным наслаждением изображая стремительный лошадиный аллюр:
...Мы вышли; я мчался на быстром коне;
И кроткая жалость молчала во мне.
«Теперь Мочалов, молодой артист драматический, тоже стал исполнять Черную шаль, — раздумывал Александр Алексеевич. А что ни говори, Верстовский балладу как форму у моей Светланы заимствовал. Радоваться по этому поводу или грустить?.. Но Пушкин-то, Пушкин! До чего слава его разрослась!.. Из Бессарабии он уже перебрался в Одессу — в море купается. Небось по дороге каждый почтовый смотритель на станции знает, кто это такой летит мимо него. А теперь не успел обжиться, как с Воронцовым стал воевать. Неуемный. Точного, правда, ничего не известно... Прежде хоть Инзов писал...»
...С главы ее мертвой сняв черную шаль,
Отер я безмолвно кровавую сталь.
Алексей всегда содрогался, слушая эти стихи... Кровавая сталь...
Голоса у Санечки не хватало: для баллады требовался широкий диапазон. Однако он не смущался — то фальцетом, то шепотом намечал, как пунктиром, форшлаги, мелизмы, групетто и краткие трели. Стоя посреди комнаты в одной лишь рубашке, смуглый и щупленький, он представлял — не без юмора, — как, вероятно, на сцене играет тенор Булаков, как по-другому — трагик Мочалов. Воздевал руки к небу, потом схватил полотенце, превратив его в черную шаль, и под конец начал терзать его так, что даже порвал.
«В какую прелесть вырос этот мальчишка! — думал, глядя на брата, Алеша. — На батюшку до чего стал походить! Добр, умен, образован. Лучшие мысли воспринял у Кюхельбекера. Теперь с ним можно говорить на самые высокие темы. И в настроениях петербургского общества разбирается, подтрунивает над правительством... О крепостном праве понятие самое верное...»
Прибыл, как было условлено, подпоручик Сережа Кривцов. Отправились вдвоем с Алексеем в дом Свистунова.
Снег все еще шел. Улицы завалило глубоким слоем сахарной пудры. Дом маленький, деревянный, в полтора этажа, патриархальный. Всю прислугу молодой хозяин ради праздника отпустил. Матушка ушла молиться в костел, оттуда — к приятельнице кофеек распивать. Во всей квартире — ни единой души посторонней. Собралась только одна молодежь, — самому старшему, Теодору Вадковскому, двадцать четыре.
Федик сразу же поехал за Пестелем.
Офицеры поднялись в мезонин, приватную просторную столовую с круглым столом. Крохотные оконца выходили в большой заснеженный сад. Стекла замерзли, и на них — затейливый рисунок фантастических растений из тропических стран.
На лестнице послышались тяжелые шаги, звяканье шпор. Появился Федя Вадковский с почетными гостями, представил их. Кроме Пестеля прибыл Матвей Иванович Муравьев-Апостол.
Пестель напомнил Алеше Наполеона, но всего лишь на одно мгновение. Да, если вглядеться, то не найти ни одной общей черты. Быть может, невысокий рост, квадратное лицо с зачесанными наперед висками, большая голова с лысеющим лбом создавали иллюзию сходства.
— Времени мало. Начнем. — Сел за круглый стол, сложил кисти рук, переплетя их короткими костлявыми пальцами с узлами на суставах, и сразу стал объяснять, что прибыл в Петербург, дабы предложить соединение обществ — Южного с Северным. Сейчас об этом ведутся дебаты, а результат трудно предугадать.
И начал постепенно раскрывать свою программу, систему будущего государства, образ управления, сеть административных и политических учреждений. Речь сухая, книжная, манера говорить — твердая и жесткая. Он сыпал цифрами, формулами, математическими выкладками, цитатами из политической экономии. Логика неопровержимая, беспощадная. И в этой-то безукоризненной власти логики заключалась неистощимая бездна очарования, равное всепокоряющей силе поэзии — вдохновенной поэзии, под стать Жуковскому, Пушкину...
Он познакомил собравшихся со своей теорией разделения земель, с планами уничтожения различия состояний, титлов, сословий и званий. Набросал схему упразднения в России раздробленности на племена и народности, говоря, что собирается призвать племена и народности для объединения под единым крылом великороссов.
Упрочение республики после свержения трона будет поручено «национальной директории». Временной. В составе — лица, известные всей России, каковы, например, адмиралы Мордвинов, Синявин, или Сперанский, или Раевский, или Ермолов. Сперанский — скорее других. Он нам ближе сейчас. Эти лица распределяют членов правлений, судебную часть, народную стражу, подготовят выборы в палату и прочее, многое, многое... Все записано, все приуготовлено.
Снег за окнами перестал и снова пошел. А Пестель продолжал говорить, не вставая. Речь его звучала порой как приказ, но приказ вдохновенный. Геометрия и формулы превращались в орнаментальный узор, точный и выверенный, словно мозаика. Теоремы воспринимались, как органная музыка. Кавалергарды были захвачены. Алексей понимал, что устоять против такой силы внушения невозможно.