Декабрист П. И. ПЕСТЕЛЬ в юности.
Портрет работы его матери
Пестель раскрывал преимущества республиканского строя.
— Итак, полное равенство. Переход от совершенного рабства к совершенной свободе. Наибольшее благоденствие наибольшего числа людей — вот к чему стремится наш путь. Русские рабы ничего не имеют, они должны обрести все. Просвещение, благоденствие, законно-свободное управление. На всех парусах мы летим к революции. Ежели кто-нибудь пустит корабль на произвол волн и бурь, то сможет ли он при виде утеса, угрожающего гибелью, вдруг курс переменить и кормилом направить корабль в спокойную гавань? Можно ли стремление народов, нараставшее десятилетия, века, остановить несколькими зарядами пушек? Так пусть же будет республика! Она — неотвратима.
Ранее Алексею приходилось слушать Рылеева. Тот был убеждающ. Он помогал себе легкостью фразы, взлетами интонаций, широкими, быстрыми жестами. Его темперамент был всегда пылким, стремительным и всегда заражал вдохновением. Слушатель его просветлялся невольно, ибо сам оратор был светлым, как весеннее утро. Пестель, наоборот, весь как осенняя буря, как ветры, гудящие в натянутых парусах, как глухие отзвуки далеких землетрясений. Юные кавалергарды были в плену у него.
— Я вас спрашиваю, господа офицеры, согласны ли вы с положениями, раскрытыми перед вами? Согласны ли вы участвовать в обществе, которое ставит целью не монархическое управление, ограниченное конституцией, а управление революционное?
В ответ послышались горячие возгласы, высказывание единодушного одобрения.
— Но знайте, молодые друзья, каждый должен себя уготовить, чтобы — жер-тво-вать. Жертвовать кровью своей. И не только своей. Уготовить себя не щадить той крови, которую будет обществом повелено — повелено! — про-лить.
Мгновенное молчание. «Вот оно... вот оно... железное действо!» — пронеслось в сознании Алексея где-то вдали, как будто за горизонтом... Все сидели словно в гипнозе. Пестель поднялся. Он поднялся впервые. Подойдя к тяжелому шкафу, прислонился к нему. Стоял, заложив руки в карманы. И начал размеренно, твердо, ударяя каждое слово:
— Святейших особ августейшего дома — не будет!.. Неизбежна кро-ва-ва‑я жерт-ва... Она оправдается высокими целями священной революционной войны.
«Железное действо», — опять пронеслось в сознании Алексея. Но уже ближе, тут, рядом.
— Железное действо!.. — сказал Пестель, словно подслушав мысли Плещеева. — Так мой друг Лунин старинным словом назвал операцию. В истории народов бывают моменты, когда политический организм требует не временного и медленного лечения, а решительной операции. Требует революции, а не эволюции. Я знаю трусов — встречаются лекари, готовые из-за пустяковой оцарапки разом руку долой. Такие невежды — преступники и палачи. Однако есть мера и ме-ра. Антонов огонь иначе не пресечешь. Итак — железное действо.
Он замолчал. Была долгая тишина. Падал снег.
И вдруг — словно разбился хрустальный бокал — зазвенел мальчишеский голос.
— Я клянусь... — захлебываясь собственным звуком, сам не понимая, говорит ли он или играет на скрипке, заговорил Федик Вадковский.
Он клялся в верности братству, Тайному обществу, Южному обществу, клялся верой и правдой служить ему, выполнять все, что ему будет поручено. Его перебивали другие. Другие офицеры вскакивали с мест, опрокидывая стулья, и в прокуренной комнате стали наперебой звенеть юношеские голоса:
— Клянемся!.. Клянемся!.. Клянемся!..
У Алексея голова ходила кругом. Он не помнил себя. Он тоже шептал вместе с другими: «Клянусь». И ему казалось, что его клятва заглушает голоса всех остальных.
Потом настало протрезвление. Свистунов и Вадковский принесли с балкона корзину шампанского. Заструилось вино, зазвенели бокалы, перекликаясь с возгласами молодых офицеров. От вина они приходили в себя, обретали ясную холодность мысли.
— Ах, как жалею, что моего младшего брата, Саши, нет сейчас с нами! — шепнул Федя Алеше Плещееву, а тот сразу подумал о своем Алексанечке.
Были назначены два управителя нового петербургского ответвления Южного общества — Свистунов и Вадковский; всем предложено вступить в члены Южного общества, сговорились провести еще одно совещание с Пестелем до его отъезда на юг.
Расстегнув мундир, неторопливо потягивая из узкого бокала вино, Пестель, расположившись вольготно на кресле, вдруг улыбнулся, — странно было видеть улыбку на его до сих пор неподвижном лице. Глубоко сидящие в орбитах и чуть косящие глаза осветились мягким лучом. Он сказал, что пишет сейчас... не конституцию... нет... а как бы определить?.. некий документ, который хочет назвать: Русская Правда. Русская Правда, или Заповедная государственная грамота великого народа российского. Завет народу, какие права он получит, а правительству — какие обязанности на него возлагаются. Самодержавие уничтожается в корне, устанавливается правление рес-пуб-ли-кан-ское. В Русской Правде должно быть десять частей. Написано три.
Матвей Иванович Муравьев-Апостол еще раз напомнил, что нынешнее совещание и вступление тех, кто пожелает, в члены Южного общества должно остаться тайною от северных собратий; они, кстати сказать, заслуживают серьезных упреков в бездействии.
Знаменательной вехой в жизни Алексея Плещеева оказалась эта памятная встреча. Она придала глубину и осмысленность совершенно новому складу мышления. Стала руководящею нитью в лабиринте многих в прежнее время хаотических представлений. Ближайшими людьми для него стали теперь все тот же Федор Вадковский и Пьер Свистунов. Втроем они повели широкую деятельность, проводили большую работу по распространению взглядов Южного общества; очень многих перевели в свою веру. Количество членов их «ответвления» быстро росло.
Уезжая, Пестель вручил им краткое рукописное изложение труда Русская Правда, которое стало служить Алексею главным направляющим документом. Русская Правда проникла до глубин его сердца и заняла место, равное со стихами ссыльного Пушкина.
Он стал понимать, что у Пестеля расхождения во взглядах с Никитой Муравьевым, приверженцем конституционных принципов. Он твердо стоял на своем и продолжал писать свою конституцию. И Алексею день ото дня становилось все труднее общаться с Никитой — он уже не мог, как прежде, разделять с ним полностью взгляды. Если бы не Александрин... Александрин, как и всегда, их сближала.
Александрин вся растворилась в безграничной любви, ибо нашла божество своей жизни — Никиту. Он ее непререкаемый идеал, и если бы она могла по натуре своей быть спокойной, то успокоилась бы. Она сама признавалась, что Никита стал для нее идолом, перед которым она преклонялась, на который молилась. Недостатков в нем не было: он, по ее представлению, «рыцарь». Она принимала за врагов всех, кто осмеливался ему возражать.
Кончилась судебная волокита по делу Иваша, старшего брата. Председателем военного суда был генерал-адъютант Алексей Федорович Орлов, командир лейб-гвардии Конного полка, где служили братья Плещеевы. Все заранее знали, что у Орлова не встретить ни пощады, ни послабления, но все-таки не ожидали крайней суровости приговора: Комиссия военного суда определила двух подсудимых — Ивана Вадковского и ротного Кошкарева — к «лишению чести, имения и живота». То есть... это значило... смертная казнь?
Что делалось дома, в семье!
Но все-таки два члена суда — Уваров и Пащенко — внесли в дело свое особое мнение: следует на три года заключить обоих в крепость, а затем вернуть в заштатные полки. В Генерал-аудиториате голоса разошлись: выносились решения «оправдать» и даже... «вчистую». Дело поступило на рассмотрение государя.
Ивана Вадковского в его заточении в Витебске навещали младшие сестры: первоначально Екатерина Федоровна, вышедшая замуж за Николая Ивановича Кривцова, воронежского гражданского губернатора, и Софья, двадцатилетняя вдова только что скончавшегося полковника Безобразова, женщина нежной, чистой, редкостной красоты.
Встречалась Сонечка с императором в Царском Селе и с ним каждый раз говорила о деле брата, Ивана Вадковского. Государь был любезен и ласков, но грустен и озабочен. Однажды признался, что ее брат огорчает его.
— Я надеялся, что Вадковский скажет мне правду. Но он скрывает от меня самое главное. Не хочет быть со мной откровенным. — Монарх помолчал. — У меня есть доказательства... Но... мне нужны — имена.
На этом свидания с царем прекратились.
Иваш, узнав о том, пришел в негодование: «Царь хочет в доносчика меня превратить? Если бы я что-нибудь даже и знал, так ему от меня ничего, ничего не дождаться...»
Можно представить себе, как это все будоражило и возмущало семейство Вадковских, как выходил из себя и кипел Теодор! В кругу друзей он клялся, что убьет, убьет, сам убьет императора. Собирался поразить государя кинжалом во время большого придворного бала в Белой зале, вслед за тем истребить всю царскую фамилию и тотчас публично, на бале, провозгласить, что устанавливается правление российской республики.
С этим планом Федик носился несколько дней. Слова складывались сами собой в курьезную рифму: «В Белой зале, на придворном бале...» Он начал даже сочинять куплеты с припевом: «Финтир-флюшки, финтир-ля...» Потом возник новый план: он дождется, когда государь будет прогуливаться в одиночестве в парке на Каменном острове. И тогда... о, тогда Федик свое духовое ружье набьет не восковою дробью, а...
Этим намерениям не довелось осуществиться.
Началось с пустяка — с нелегальных куплетов.
Пристрастился Вадковский последнее время петь стишки, сочиненные то ли Рылеевым, то ли Бестужевым, а может, совместно. Это были сатиры на императора, на его братьев, на военную муштру, на несправедливости управления:
Ты скажи-говори, как в России цари — правят.