В целом — что же?.. Повторение? Заимствование?.. Нет. Глинка часто слышал и даже играл в юные годы романс Плещеева, любил его, напевал. Время прошло, он его, естественно, позабыл. Но нечто в душе отложилось и выплеснулось невольно наружу, сказавшись в колорите, в эмоции, в интонациях. Из первоначального синтеза Глинка чутьем таланта — аль вдруг, может, и гения? — переинтонировал начальные данные, произвел необходимый отбор, отсеял ненужное, сохранил самое ценное.
Но главное даже не в этом. Оба они — Плещеев и Глинка — подхватили интонации те, которые парили над ними... повсюду — в гостиных, кабинетах, в театрах, в садах и в усадьбах. Они подслушали музыку времени. Каждый сделал созидательный вывод, каждый по-своему. Они близки, эти выводы, они перекликаются, перекрещиваются, порой совпадают.
Кто здесь сильней?
Плещеев с горечью должен был перед самим собою признаться, что даже вопрос такой неуместен. Вот тут-то именно и сказалась несоразмеримость двух дарований. Элегия Глинки — произведение совершенное. Если ее распевают сейчас в самых различных слоях населения, то что же будет потом? Она просуществует десятилетия, быть может, века.
А Плещеева очень скоро забудут. Да и сейчас забыли почти. Ну кто помнит, кто поет его Узника к мотыльку? Сыновья. Жуковский. И все.
Саня был взволнован новым открытием еще больше, чем Александр Алексеевич. Он не показывал виду, но чувствовалось: негодование, готовность обвинить товарища в сознательном подражании. Алексей, наоборот, прослушав Элегию Глинки, сказал, что это божественно, и тут же прибавил, будто истоки мелодического стиля в романсе ведут не только к Бабочке..., но и ко многим другим произведениям недавнего времени. Таково закономерное развитие музыкальных мыслей эпохи. Да и не только музыкальных. Бабочка..., а вслед за нею Элегия поведут к романсам другим, к романсам нового плана и стиля. И так будет продолжаться до бесконечности.
Александр Алексеевич, слушая, размышлял о другом: неужели это его сыновья, недавние мальчики?.. Удивительная трансформация! Исподволь, неприметно они превратились во взрослых людей со зрелым — да, зрелым — мышлением, стали единицами, отличительными от других, то есть личностями... В самом деле, что делает время?!..
Сыновья пели песни иные. Федик Вадковский, уезжая в далекое захолустье, оставил им как бы завет: утвердить в окружающей жизни злые сатиры, то тут, то там появляющиеся исподволь среди населения.
Братья знали, что такие песни писали Рылеев с Бестужевым и затем пускали в народ.
Уж так худо на Руси, что и боже упаси!
Всех затеев Аракчеев и всему тому виной.
Это была ими сочиненная песня.
И в приволье, на раздолье стариною заживем.
А что силой отнято, силой выручим мы то.
Избирая какую-нибудь всем знакомую песню, они подгоняли к ней стихи, прилаживаясь к метру и ритму, — таким образом ее легко было запомнить, и она получала широчайшее распространение. Такой обычай давно повелся — еще в начале восемнадцатого столетия.
А теперь много ходит сатир на тему старых подблюдных, созданных с учетом широкой распевности, — святочных и гадальных. Даже Слава на небе, использованная батюшкой в Светлане, приобрела с новым текстом совершенно иной смысл, иной колорит. А эта заунывно-замогильная, медленная:
Как идет кузнец да из кузницы. Слава!
Что несет кузнец? Да три ножика. Слава!
Вот она, любимая песня Алексея! Темными осенними вечерами, под шум дождя, он напевал ее тихим, нарочито мужицким, чуть надтреснутым голосом:
Вот уж первый-то нож на бояр, на вельмож. Слава!
А другой-то нож — на попов, на святош. Слава!
Затем делал длительную паузу и произносил быстрым говорком:
А молитву сотворя — третий нож... на царя,
Слава! Слава!
О-о, «железное действо»! — оно стало его заветной мечтой.
Давно, с памятной ночи у Михайловской цитадели, копилась, копилась, накапливалась ненависть. Ненависть к тому, кто надругался, растоптал честь его матери. А с нею растоптана честь самого благородного во всем огромном мире человека. Всякое поругание чести к отмщенью взывает. Отомстить!.. Но — кому?!..
Павла нет уже. Но у него есть наследники — его сыновья. Братья. Четыре сына осталось. Александр, Константин, Николай, Михаил. Четыре изверга, четыре преступника, такие же, каким был их отец. Отец, зверь на троне. «Самовластительный злодей».
Самовластительный злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
Эти стихи, рожденные на подоконнике у Тургенева, жгли душу, мозг, сверлили навязчивой идеей отмщения.
Алексей ревниво следил за ходом событий. Шаг за шагом наблюдал четырех сыновей, находя во всех их поступках все те же и те же черты порока и преступления.
Александр Благословенный. Весь путь его усеян костями и трупами, начиная с молчаливого попустительства, согласия на убийство отца-императора и кончая замученными под шпицрутенами вчера, сегодня и завтра, тысячей тысяч солдат и крестьян...
Константин. В детстве любил заряжать пушку крысами и палить этими ядрами по лебедям. Его бабка-монархиня жаловалась на его «наглое, постыдное и беспутное» поведение, на его «подлую» речь, преисполненную такой «неприятною фамильярностью, которую без соблазна, содрогания и омерзения» даже иностранцы слышать не могут. Сутулый, с головой, вдавленной в плечи, со вздернутым носом, с отвислыми губами, он походил на бульдога. Константином была обесчещена и убита красавица француженка, госпожа Араужо, а предан суду заведомо невинный адъютант. Чуть позже некий молодой полковник гвардии был собственноручно зарезан Константином под окнами императрицы Елизаветы.
Точно такой же по внешности, лишь коротышка, его младший брат Михаил, мешковатый, коротконогий, тоже с отталкивающим румяным лицом, широким и плоским, как блин, и с пуговицей вместо носа, как у отца.
И рядом с ними высокий и соразмерный, с упругою выправкой римского гладиатора, с тонкою талией, перехваченной шарфом, Николай. Его голова словно высечена из мраморной глыбы. Этот казался красавцем. Он постоянно позировал, выставляя напоказ узкий овал юного, безусого лица и главную гордость свою: профиль, точеный и тонкий, словно вырезанный, подобно камее. Профилем на Екатерину похож.
Все четверо — фрунтовики. Унаследовали эту страсть от отца. Все четверо — яростные маньяки. Доходили до неукротимого бешенства перед воинским строем. Все четверо заслуживают жестокой расправы. Кинжал Ламбро Качони висит на стене и притягивает к себе нестерпимо!..
Черт побери! Не с кем поделиться заветными думами. Лунина нет. Закадышного друга Федю Вадковского загнали так далеко!.. Переписываться приходится эзоповым языком, все письма на почте читаются, оказии не подворачивается. Надежды на приезд его в Петербург нет никакой.
Алексей решил сам его навестить. Подал рапорт об отпуске в родные края по домашним делам — Орел от Курска не так уже далеко. Он был по службе на хорошем счету — в мае его произвели из корнетов в поручики, — и все же летом отпуска ему не дали. Лишь когда миновала пора лагерной жизни, учений, маневров, Алексей был отпущен, и даже на четыре месяца разом, с 10 октября, с внесением дат отпускных в формулярный список полка.
Подорожную он решил выправить до Харькова, так как Ахтырка располагалась меж Курском и Харьковом.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Ну и пыль! По каждой-то улочке, переулочке-закоулочке столбом вздымается пыль. Алексею ни разу не довелось еще видеть такого пылистого города, как Ахтырка. Чахлая зелень в убогих палисадниках припудрена бесцветной порошей, которую поднимают столбами и гонят толпы паломников, скитающихся по святым местам с котомочками да посошками. Притащились они к чудотворной богородице Ахтырской, в триумфальном великолепии воцарившейся в соборе Растрелли. Праздношатающиеся иноки Свято-Троицкого монастыря, до костей пропыленные, висляйничают, шныряя меж странников в поисках нечаянной поживы.
Вадковского в Ахтырке не было: он ушел с батальоном в уезд, в Обоянь. Пришлось возвращаться в Курск — двести с лишним верст.
Обоянь оказалась еще более пыльной стороной. Только богомольцев в ней не было. Зато кишмя кишели в ней мухи, откормленные, наглые, ленивые. Ловить их на лету первоклассным мастером был вестовой, сопровождавший Алешу. А половой из трактира каждую муху закапывал в землю в надежде, что сбудется поверье и прочие мухи тогда не будут кусатыми. Увы. Не помогало: спать можно было только, сообразуясь со временем мушиного сна.
Федик никак не ждал приезда кузена и был вне себя от восторга.
— Я чувствую себя здесь как в торричеллиевой пустоте. Полк состоит из людей, для которых главное вино, женщины, карты. Даже книг, газет не читают. Нет надобности докучать подробностями о гнусности лиц, меня окружающих. Я сразу должен был подчиниться системе, тягостной для моих чувствий, умерить свой пыл, застегнуться на пуговицы.
— А что, следят за тобой?
— Ходят за мной по пятам, записывают имена людей, меня навещающих. Раз в месяц доносят о моем поведении в Петербург. Одна только отдушинка — прапорщик Десанглен.
Прожил Алексей в Обояни несколько дней и понял, что Теодор не преувеличивал. За это время Вадковский виделся с живыми людьми только три раза: побывал мимоездом его младший брат Александр, стоящий с полком в Белой Церкви. Повстречался также с Муравьевым-Апостолом Сергеем Ивановичем, отвел душу в краткой беседе с этим замечательным человеком, светочем будущего. Потом неожиданно около года назад посчастливилось встретить ему некоего замечательного человека. Замечательнейшего! Притом