унтер-офицера. Притом — из военного поселения! Он служит унтер-офицером в 3‑м Украинском уланском полку. По происхождению и по складу характера — англичанин; человек с непреклонною волей, с устремленностью к цели, верный каждому своему слову. На первый взгляд хладнокровный, он, если ближе узнать его, оказывается, обладает редкой горячностью. За три часа разговора раскрылся весь до конца! И Вадковский принял его в члены Южного общества.
— Ты представь себе только! Нет таких жертв, на которые он не был бы готов, нет опасностей, которыми не способен был бы рискнуть. Пробыл в Ахтырке два дня. Я горячо его полюбил. Разъяснил ему, что нам требуется, начертал круг обязанностей. Мы условились о способах наших сношений. Он со своей стороны рассказал о своих страстных желаниях поднять восстание в своем поселении. Я предоставил ему право вербовать новых членов.
— Не слишком ли ты доверчив, Теодор? Два дня был он в Ахтырке, три часа разговора — и тобою раскрыты все наши тайные замыслы?..
— Ах, Алексей, не надо быть таким подозрительным. Ты знаешь, как я осмотрителен. Он уже доказал свою преданность: сообщил мне в письме условным языком, что работа идет своим чередом и увенчивается полным успехом. А я ему не ответил. Вот, видишь? Из осторожности. Он обиделся и замолчал. Однако недавно, девятнадцатого сентября, прискакал ко мне, разбудил меня ночью — ему легко было приехать, ибо он квартирмейстер и разъезжает, имея по службе подорожную всюду. Мое молчание, продиктованное благоразумием, не расхолодило его. Ты подумай: интересы Тайного общества он ставит выше всего. Сообщил мне, что принял членами двух генералов и сорок семь офицеров — небывалая цифра! — а главное — почти все они из военных поселений. Я вскочил даже с постели и обнял его. При следующей встрече он привезет мне их список по именам.
— А где он сейчас?
— Поехал в Орел, в корпус генерал-адъютанта Бороздина, приятеля твоего батюшки. Я ему велел адресоваться прямо к нему — там, как он прослышал, тоже завербовано два генерала и множество офицеров в члены Тайного общества. Мы обсуждали с ним способы действий и договорились: главною целью следует почитать истребление царской фамилии.
— Ты и об этом с ним говорил? Не одобряю.
— А что ж?.. Он мой друг.
— Ты называл ему имена членов нашего Общества?
— Нет. Он и не спрашивал. Да что ты так к нему недоверчив?.. Малейшее сомнение в честности его оскорбило бы. У него достаточно такта и наблюдательности, чтобы сразу почувствовать недоверие. Ты не думай, что я такой легкомысленный. С великими трудностями мне удалось нашу дружбу наладить.
— Как его имя?
— Иван Васильевич Шервуд. Его отец был при Павле выписан из Англии как механик на казенную службу в Россию. Первоначально ему очень везло, но потом он разорился и дошел чуть ли не до нищеты. Старший сын его Джон — я зову Шервуда Джоном — решил вступить в военную службу вольноопределяющимся, надеясь на свою образованность, знание нескольких языков. Его цель добиться эполет офицера. Он рекомендован генерал-майором в отставке фон Стаалем. Раевский его принимал в своем доме, в Каменке, где Джон прожил несколько дней. Там он познакомился с Михаилом Орловым, с Волконским, с Давыдовыми. Общался с князем Барятинским. Все члены Южного общества. Неужели тебе этого недостаточно?
— Я должен увидеть его.
Говоря о семейных делах, Вадковский сообщил, что их бабушка, графиня Анна Родионовна, недавно покинув на время Чечерск, в Белгород на летнее проживание перебралась — захотела собственным хозяйским оком окинуть угодья свои. Даже больные ноги не помешали. При ней состоял ее управляющий, граф Яков Булгари, отец одного из членов Общества, Николая, молодого поручика Кирасирского лейб-гвардии полка. Через этого Николая, бывшего в Ахтырке проездом, Теодор переслал графине письмо с мольбою исходатайствовать у государя прощенье Ивашеньке, старшему брату, и графиня в самом деле просила о том императрицу во время проезда ее через Белгород. Неужели просьба даже прославленной статс-дамы не будет уважена? Иваш до сих пор томится в крепости Витебска. Проклятие на голову вечно улыбчатого венценосца!
Крайне жалел Алексей, что по дороге к Вадковскому, проезжая через Белгород, не знал о местопребывании старой графини: уж очень хотелось ему повидать еще раз Анну Родионовну, бабушку. При этом он сообщил Теодору, что сейчас вся семья остальных Чернышевых находится в Тагине: Захар и даже Никита выхлопотали отпуска — давно уже не приходилось собираться всем вместе. Алексей сам хочет их сейчас в Тагине навестить. Феденька загорелся и немедленно отправился к начальнику дивизии подать рапорт о кратковременном отпуске — ведь Тагино близко отсюда, всего лишь верст восемьдесят. Генерал-майор Засс, поколебавшись немного, разрешил такую отлучку с тем, однако, чтобы Вадковский возвращался не в Обоянь, не в Ахтырку, а непосредственно в Курск, где он будет назначен за адъютанта при караульных эскадронах.
— Скрипку с собой надо взять. Эх, хорошо было бы нам заехать также в полк Саши, моего братца, в Белую Церковь, где он стоит! — мечтал Федя, собираясь в дорогу. — Да куда там, далеко!
— Тогда бы главное — в Тульчин, с Пестелем повидаться. Это нужнее для дела.
До чего хорош этот день!.. день вдохновения, день красоты и любви. Нетленная синева и новорожденное золото.
Разорвав облака, ветер гонит их беспощадно, гонит по темной лазури на запад и там, у горизонта, сваливает взъерошенными кучами в гигантскую охапку белизны. Октябрь, октоморий, грудень, листопад, свадебник, зазимье — так называет народ этот царственный месяц осеннего пиршества в русской природе.
Тушь черных сосен, мокрых от ночного дождя, смягчена белизною берез, перевитых пышными, полнолистными гирляндами охры. Береза, как свахи говорят, означает согласие; сосна, ель — отказ. Октябрь — месяц свадеб, месяц зарождения новых союзов. И сейчас, в Тагине, зарождалась любовь. Любовь так и реяла в воздухе. Плещеев с Вадковским лишь только приехали, сразу почуяли: все в усадьбе благоухало любовью.
Любовь...
Проживал гостем в имении знакомый девятнадцатилетний юнец, прапорщик Московского полка, граф Владимир Сергеевич Толстой, ординарец при Витгенштейне, отпущенный на побывку в Орел к его матушке, урожденной княжне Долгорукой. Влюбленный без памяти в Лизаньку, третью дочь Григория Ивановича, он приехал в Тагино навестить друга Захарушку и зажился.
— Лизанька напоминает собою восточных красавиц, — так с восторгом рассказывал о ней в Петербурге князь Бутурлин. — Подобных я видал только на гравюрах аравитянок Эмиль Жан Ораса Вернэ. Большие, кофейного цвета глаза, правильные, тонкие, античные черты, матово-смуглая кожа, темные волосы, сложена превосходно.
И Алеша опять залюбовался красотой девиц на поляне, среди белых березок, — шестерых дочерей Григория Ивановича. Пять из них были восточного типа, кто — цыганского, кто — татарского, кто — турецкого — в кого бы так? — одна лишь Александрин родилась светлой блондинкой с темными глазами.
От нее тоже излучалась любовь, но иная: если любовь Лизаньки можно было бы приравнять к сиянью романтической и нежной луны, то любовь Александрин была солнцем, жарким, всепотопляющим. Любовь Александрин струилась, изливаясь щедрым потоком на идола ее — на Никиту. Все, все в своей жизни она посвятила ему, все подчинила ему, все ему отдала. Никита принимал ее любовь с чувством признательности и отвечал ей такой же любовью.
Но Алексей давно уже видел: с Никитой творится что-то неладное. Он закончил третий вариант своей конституции и в сентябре сдал ее, но сам остался ею весьма недовольным. Здесь, в деревне, продолжал неустанно над нею трудиться.
Он бежал из Петербурга — сюда, в тишину. Ведь даже в Москве, тихой обычно, была суматоха. Там накоротке он встречался с гвардейцами Михаилом Орловым и Фонвизиным и другими членами Московской управы — всюду ощущал грозное веяние мятежных революционных порывов.
Приезд Вадковского и Алексея Плещеева снова всколыхнул в нем сомнения. По вечерам, удалившись в кабинет, они вели бесконечные споры. Теодор с его крайними взглядами и необузданностью характера разил его, порою жестоко.
А в семье прибытие юных родственников воспринималось как праздник. Уже самый приезд был встречен тушем оркестра с фанфарами, под управлением всегда жизнерадостного капельмейстера месье Eustache. Казалось, что Тагино превратилось в многоязычный Вавилон. Приковылял ведомый под руки, разбитый параличом итальянец художник Маньяни, памятный Алексею, приезжавший в Чернь накануне отъезда Жуковского в армию. Он с Захаром беседовал оживленно по-итальянски; по-аглински стрекотала мисс Ивенс, экзальтированная поклонница Байрона; по-французски без конца тараторил месье Жуайе, вспоминая, как вместе со своим любимым воспитанником Цахар, то есть Захарушкой, он добровольно сидел в каземате Петропавловской крепости. Захар очаровывал всех приветливостью и веселостью, днем запоем читал иностранные книги, вечерами заходил в кабинет к Никите, принимал участие в спорах — он давно уже был членом Северного общества.
Но больше всех веселился батюшка Григорий Иванович. Постоянно придумывал какие-нибудь экстравагантные шутки, костюмированные шарады и другие всяко-всяченские «экивоки» и «аллегории». Днем «работал»: составлял вторую часть собрания собственных пьес — недавно им был издан сборник прежних его сочинений для гатчинского театра, на французском, разумеется — восемь трагедий, комедий, водевилей — в прозе, в александрийских стихах, рифмованных попарно, — Theare de l’Arsenal de Gathina, ou Reueil de pieces de societe... par le comte G. de Czernichew...[49] . Пьесы имели в свое время успех. И теперь при издании успех повторился. Сейчас он сочинял трагедию и водевиль. Из его кабинета доносились порой то взрывы его хохота, то всхлипывания, а порою даже рыдания — с такою глубиной переживал он то, о чем писал.